Проза. Фантастика. Зауэр Ирина. Тупиковая ветвь

Максу Вольному.

Все было здорово, пока не погас свет, и дом не погрузился во тьму и тишину. Исчезли, словно и не были, столик с чайными чашками и сладостями, покрытые выцветшими обоями стены зала, старая, потертая мебель вдоль этих стен, и девушка, сидевшая напротив. Два абсолютных состояния мира — темнота и тишина — распространялись кругами от их дома, как от начальной точки; стихло лихое и надрывное «Поедем, красотка, кататься», доносившееся с соседней улицы, ругань-жалоба припозднившегося прохожего, оказавшегося вдруг в кромешной темноте, и шум с близкой гравийки… Последним умолк лай псов, хозяйских и ничейных.

— Люблю я нашу жизнь… — сказала Марта, словно из неведомого и очень неуютного далека.

Егор поспешил на корню задавить депрессию, которую услышал в голосе любимой:

— Да ладно тебе, у нас же есть свечи!

— Егор, мы собирались смотреть фильм, — прозвучавший в словах Марты упрек заставил Егора ощутить себя беспомощным и никчемным. Привезти любимую девушку в дачный поселок ради отдыха, и вместо этого получить очередное испытание для нервов! Он не представлял, кому позвонить, чтобы узнать, что случилось, и когда это кончится. Город со всеми своими неурядицами остался далеко, но в городе с ними было легче бороться.

Егор потянулся через стол, задев чашку — хотел найти руки Марты, ее тонкие прохладные пальцы, но подумал, что прикосновение скорее напугает ее, чем успокоит, и не закончил движения.

— Не бойся, сейчас будет свет, — сказал он.

Это было почти все, что мог сделать Егор.

Мужчина обязан выполнять свои обещания, трудно это, или же нет. Он встал, и кое-как добрался до секретера. На полке за откидной крышкой царил хаос, в котором и на ощупь Егор ориентировался лучше, чем в любом порядке. Руки сами нашли нужное — подаренные соседом охотничьи спички и свечу, одну из рассыпавшейся связки. Короткое и резкое движение — спичка вспыхнула так быстро и ярко, словно ее тоже страшила темнота. Огонек, переданный нити фитиля, осветил крохотный клочок их мира.

Наверное, так было в Начале, когда не существовало вообще ничего. Ведь и свет должен начинаться из какой-то одной точки, из одного желания… Егор постоял, держа свечу в ладонях и переживая эту странную мысль. Потом огонь замерцал, и мысль пропала. Он посмотрел на любимую. Девушка сидела за столом, чуть склонив голову, так, что единственная длинная прядь, изысканное украшение ее современной, ультракороткой прически, легла на щеку.

— Не бойся, — повторил Егор.

Он принес свечку к столу, установил на чайном блюдце и снова сел.

— Давай поговорим, — Марта поежилась. Обогреватели отключились тоже, а ранняя осень не баловала теплом. И тишина оказалась слишком большой для двоих — и тоже очень холодной.

Егор с тоской подумал, что если Марта опять погрузится в сумеречное состояние духа, он не выдержит. Он устал; устал от мира, который то и дело ставил ему подножку, от постоянных и бесплодных усилий достичь большего, от истерик Марты, от того, что нельзя уйти и бросить все. Пусть даже это был бы поступок труса… «Неудачник» — мысленно высказал он свою обычную претензию к себе. А потом сделал над собой усилие и улыбнулся — надо было хоть попытаться убедить Марту, что все в порядке; может, депрессии в этот раз не будет.

— Чай успел закипеть. Тебе налить? — мирно спросил он.

Тишина больше не была абсолютной; за окнами что-то негромко шумело — как фон невыключенного радио. В городе почти не бывает тишины — и тут она тоже продержалась недолго.

— Есть же на свете люди, у которых всегда все в порядке, — с напряжением произнесла Марта, — они не простужаются от сквозняков, у них нормальный начальник, который ведет себя по-человечески, они не теряют ключей от чужих квартир и не верят в пришельцев!

Егор упрямо стиснул челюсти. Если Марта припомнила потерянные им год назад ключи от ее дома и давнюю страсть к «Секретным материалам», то все… Угораздило же не просто влюбиться, а влюбиться по уши, и привязаться, как привязываются к ребенку, именно к этой девушке, которая выныривает из депры раз в месяц — чтобы в чем-нибудь упрекнуть Егора. Раньше Марта часто смеялась и много рисовала. За три года все изменилось, а причина… Причину можно было назвать любую — очередной кризис в стране, превращение их дружбы в любовь, завал на работе у Егора и творческий тупик Марты, стремительно выросший город, проблемы, которого выросли с ним вместе.

— Все будет хорошо, — сказал Егор; беспомощные жалкие слова вечного неудачника.

— Я уже вздрагиваю, когда слышу твое «хорошо»… — Марта обернулась в сторону окна, откуда доносился шум. — Что это?

За окном шел дождь. Звук этого дождя казался беззащитным и хрупким, как тонкая фарфоровая ваза. В городе и он был другим…

— Люблю я нашу жизнь, — тихо повторила Марта. Что-то разбилось вдребезги от этих слов.

Егор молчал и смотрел на руки Марты — они дрожали, словно от холода. Красивые сильные пальцы художницы, умевшие больше, чем просто держать кисть. «Что вы рисуете? » — «Карусель». — «Но здесь же нет карусели! » — «Она должна быть, и я нарисую ее» — вот какими были первые слова, которыми обменялись он, служащий, менявший в парке телефонный кабель, и она, художница, там же рисовавшая то, что должно быть.

— Егор? — спросила Марта. Она смотрела то на свечу, то на него.

— Ты любишь жизнь, а я люблю тебя, — сказал он, понимая, что ее «люблю» выражало противоположное чувство. И все-таки взял ее за руку — провел пальцами по ладони, прижал ее к своей щеке. В синих глазах Марты отразились удивление, а потом какое-то напряженное ожидание — словно она решила, что сейчас Егор оттолкнет или ударит ее.

— Колючка, — полушепотом сказала она, и отняла у него свою руку, спрятала подальше от обжегшей кожу щетины.

И комом к горлу подступило все — темнота за пределами круга света, город, от шума которого они бежали, и то, что мешало понимать друг друга, и что, как им казалось, могло жить только среди асфальтовых тротуаров и царапающих небеса многоэтажек. В глазах любимой отражался он, Егор — усталый, напуганный своим одиночеством рядом с любимым человеком. И если она всегда видела его таким — растрепанным молодым мужчиной с некрасивым полноватым лицом и беспомощным взглядом, то понятным было ее раздражение.

— Егорка, ты хороший… — с тоской, как о навсегда потерянном, сказала Марта, и сделала вдох для «хороший, но…». В этот миг в дверь постучали.

Марта бросила нервный взгляд в сторону коридора — стук повторился, не сильный, но настойчивый.

— Откроешь? — спросила она с явной надеждой, что он скажет «нет» — и те, кто стучал, немедленно исчезнут.

— Да, открою, — Егор поднялся, посмотрел на свечу, но решил, что входную дверь отыщет и в темноте. — Наверное, соседи.

Но стучали не соседи. За открытой — без обычного «кто там? » — дверью, стояли девушка и парень. Егор видел их в темноте так отчетливо, словно они светились. Струи ливня точно избегали касаться этих двоих — оба были совершенно сухими.

— Можно войти? — красивым бархатным баритоном спросил парень.

Шум дождя поутих — так человек начинает говорить шепотом в присутствии других людей, если не хочет привлечь их внимание.

Хозяин, которого вдруг накрыло глухой, беспросветной апатией, отодвинулся в сторону и двое шагнули в дом. Дверь за ними затворилась, отсекая и дождь, и весь остальной мир.

Егор стоял в коридоре, словно парализованный, и смотрел, как гости прошли по коридору в зал. Было совершенно все равно, кто они и зачем пришли. Мозг буксовал на одной мысли — «Надо…» — но что именно надо, Егор не сказал бы. И только когда там, в зале, резко заговорила Марта, что-то спрашивая у гостей, он начал приходить в себя. Поняв вдруг, что любимая одна с совершенно чужими людьми, Егор стряхнул оцепенение и торопливо прошел в комнату.

Гости стояли посреди зала и осматривались. Одеты они были в совершено одинаковые темные плащи, похожие на дешевые пластиковые чехлы-дождевики. И выглядели чужаки так же странно, пластиково. Прилизанные короткие волосы, у него соломенные, у нее черные, почти не мигающие глаза… Марта, полупривстав у стола, смотрела на них со странным выражением на лице — словно плохо различала то, что вдруг оказалось перед ней. Кажется, на ее вопрос так никто и не ответил.

— Что скажешь? — спросил светловолосый у спутницы.

— Ужас, — качнув головой, ответила девушка. У нее был тихий шепчущий голос, как у простуженной. — Классическая форма запущенности.

— Дом не продается, — поняв ее по-своему, сказал Егор.

— Я не о доме, а о вашей ветке, — гостья сделала неопределенный жест, даже не посмотрев на вошедшего в комнату хозяина.

Егору почему-то вдруг представилась трамвайная ветка со ржавыми рельсами.

— Вы о чем? Какая ветка? — спросил он, с трудом избавившись от видения.

Чужаки игнорировали вопрос. Гость прошелся по комнате, скрипя половицами и изучая предметы, а не людей, хозяев этих вещей, до сих пор не удостоенных им вообще никакого внимания. Гостья задумчиво теребила хлястик на рукаве и тоже оглядывалась, но не сходя с места. Поместив себя в интерьер полуосвещенной комнаты со старыми обоями и поцарапанной мебелью, эти двое словно превратили ее в сцену абсурдной театральной постановки.

— Ты еще долго будешь любопытствовать или уже делом займешься? — нетерпеливо спросил парень, увеличив степень абсурда происходящего. Он остановился перед зеркалом и зачем-то постучал по нему пальцем. Стекло ответило звоном. Словно с той стороны тоже кто-то постучал.

— Не мешай, — отозвалась девушка и опять дернула хлястик на рукаве. — Общий настрой идеальный — два человека и дом, который словно дрейфует по морю темноты и тишины, медленно, но верно оставляя позади другие дома-корабли...

— Джа...

— Это мой подход! — рассердилась девушка; она сделала пару шагов, а потом стала безо всякой системы, как ослепленный огнем мотылек, двигаться по комнате от предмета к предмету: от стола к секретеру, от него — к дивану, возле него задержалась подольше и продолжила движение — снова к секретеру, к двери в кухню, к окну, книжной полке. Гостья трогала или брала и возвращала на место предметы — гипсовую статуэтку кошки, журнал, расписную деревянную тарелку, рамку со старой фотографией, будильник, пузырек духов… Задержалась перед депрессивной надписью на старых обоях — «Завтра не существует». И при этом то и дело оглядывалась на Егора и Марту. — Надо подготовить фигурантов.

При слове «фигурантов» в голове Егора словно лопнула струна; что-то, что удерживает от вещей, которые человек не должен делать, если хочет остаться человеком. А может быть, все наоборот, и человек обязан время от времени делать именно такие вещи. Само поведение гостей было неправильным; даже самые наглые из людей так себя не ведут.

— Чтобы через минуту я вас тут не видел, — сказал Егор.

Дверь в коридор была открыта. Он хотел взять парня за плечо и толкнуть в сторону этой двери, но тут впервые встретился с ним взглядом и ощутил ту самую апатию, засасывающую как болото.

— Егор? — позвала Марта.

Он вздрогнул, возвращение в мир чувств оказалось болезненным — потому что чувства были неприятные. Подошел к любимой, снова взял ее за руку, и, стараясь больше не смотреть в глаза чужакам, повторил:

— Выметайтесь. Вам тут делать нечего.

— Глупости! — чужачка все еще говорила полушепотом, как дождь за окном или фон большого города, и это заставляло напрягать слух и внимание. Онапо-деловому и в то же время очень по-детски начала новый разговор, наконец-то обращаясь к хозяину дома и его любимой: — Вам надо узнать правду, а узнать ее можно только от нас. Миров на самом деле много и они соприкасаются, так что из одного можно попасть в другой…

— Какие еще миры? — перебила Марта, в голосе девушки было удивление, словно она ждала чего-то иного. — Что за дурацкий розыгрыш?

Гостья, которую, кажется, звали Джа, дернулась, словно от пощечины:

— Как грубо! Если не поняли — так и сказали бы, я объясню.

Не слишком охотно и очень нервно она взяла лежавший на полке оставшегося открытым секретера томик анекдотов:

— Вот книга. В ней есть страницы, верхние и нижние, — темноволосая открыла обложку, провела пальцем по срезу страниц. — Каждый мир — один разветвленный сюжет на одной странице. Есть верхние миры, а есть те, что ниже, как есть верхние и нижние страницы. Так понятно?

Высказавшись, она посмотрела на тех, для кого говорила. Марта сжимала пальцами предплечье Егора, а он стоял, не шевелясь, словно в руках его был спящий ребенок. Ему больше всего на свете хотелось, чтобы эти двое ушли. Сказанное странной гостьей словно прошло мимо сознания Егора. Нормальный человек о таких вещах не думает и не верит в них. Он увлекался «Секретными материалами», но тоже не верил. А сейчас пожалел, что тратил на это свое время.

— Мы с верхней Линии, из мира, что над вашим, поэтому можем спускаться сюда, — продолжала свое объяснение гостья.

— И не только спускаться. Мы знаем, как вас править, — подытожил гость.

Свеча мерцала и потрескивала фитилем, поскрипывали от сырости половицы, шум дождя то стихал, то возвращался, помогая Егору удержать в себе ощущение реальности происходящего.

— Зачем все это? — спросил он. — Вы явились в чужой дом и рассказываете дикие истории, которым не поверит ни один человек. Чего вы хотите?

Чужаки обменялись взглядами. Их лица глянцево блеснули в свете свечи.

— Выправить вашу ветку, она тупиковая. Вы постоянно притворяетесь, и тем самым создаете ненужные сложности, утяжеляя свой сюжет. И тогда приходят такие, как мы, и правят.

— Что-то я и правда ничего не понимаю, — с раздражением сказала Марта. — Ветки, правка… О каком притворстве речь?

— Обо всей вашей жизни. О том, что вы постоянно делаете то, чего не хотите, и не делаете желанного. И при этом говорите и думаете — вот хорошо, мне понравилось, сделаю так еще раз. Врете себе.

На этот раз переглянулись уже Егор и Марта. Эти слова гостьи не походили на бормотание лунатика, как прежние, но что-то в них было не так. Что-то, от чего внутри рождался протест, до желания закричать, скребущее, рвущее душу чувство неудобства. Хотелось, чтобы оно исчезло, хотелось чего-то простого и привычного…

— Выпьете чаю? — спросила вдруг Марта. Слишком крутой поворот от ее прежней раздраженной, резкости, но именно он почти вернул мир к простоте и естественности, отличавших его до появления странных гостей. В самом деле, сначала — чай, а все остальное можно и потом. Гости, пусть и незваные, все же были гостями.

— Они все еще ничего не понимают, — с полуиронией-полуиздевкой сказал светловолосый. — Ты зря возишься и тратишь наше время.

Девушка бросила книжку на пол, вытерла ладони о свой странный плащ и поглядела на Егора:

— Попробую еще раз объяснить. Когда вы врете другим, от этого мало что меняется, даже если другие верят в ваше вранье. Для них это просто незначительный эпизод, потому что ваше никогда не станет их. Но врать себе — значит менять свою жизнь, перегружать сюжетную ветку лишними событиями. В итоге — будь вы книгой, вас скучно было бы читать. Слишком много лишнего, в котором можно утонуть…

— А откуда вы знаете, что оно лишнее? — возмутилась Марта, отнимая у Егора руку, но не потому, что сердилась на него. Просто ее нынешнее возмущение потребовало другой позы — обвиняющей, почти грозной, с шагом вперед, сжатыми в кулаки пальцами и опасным прищуром глаз. — И кто дал вам право нас править?

— Никто не давал, оно у нас просто есть. Вы же решаете, что развелось слишком много бродячих собак или выросло слишком много деревьев, и отлавливаете первых и вырубаете вторые. По какому праву? Потому что знаете лучше. И вы это действительно знаете, — девушка кивнула, признавая озвученную ею истину, — потому что хоть вы и на одной линии с теми псами и деревьями, но все равно выше. Не так, как мы выше вас. Тут вопрос не разницы уровней развития, а вопрос важности для общего сюжета. Люди более важны, деревья и псы служат им, а не наоборот.

— Джа, заканчивай. Видишь же, что бесполезно.

Гостья встряхнула ладонями с легкой брезгливостью и снова вытерла их о плащ, словно где-то успела запачкаться.

— Не волнуйтесь, вы ничего не почувствуете. Просто ваш мир перевернется и встанет правильно.

Словно волна прошла от гостьи к Егору. Неприятная, жесткая, беспощадная, точно кто-то сорвал серый полог, за которым скрывалась неприукрашенная реальность. Егор снова увидел убожество дома — в особенной полноте, очень обидной и болезненной… Дыхание перехватило, словно его ударили.

— Егорка? — позвал из неописуемого далека голос, который когда-то был родным.

Он встретился взглядом с Мартой. Девушка не была красивой и не могла быть, даже в глазах того, кто любил ее. Слишком скуластая. Нос с горбинкой, а губы — слишком бледные — ей следовало пользоваться помадой поярче. Правда, волосы очень красивы — темный шелк, жаль, что такие короткие. Егор увидел и понял все это только сейчас — и отодвинул в сторону, когда Марта снова позвала его:

— Егор?

— Да, любимая, — сказал он. От звука ее голоса, от ее взгляда начало отпускать. Волна, сорвавшая полог, ушла. Хотел ли Егор вернуть полог на место? Мог ли жить с тем, что видел без него?

Он обвел взглядом пространство, убогую — но их собственную! — комнату и реальность. Наткнулся на депрессивную надпись, задержался на ней, и осознал вдруг: никакая она не депрессивная. «Завтра не существует» — это значит, сегодня может длиться без конца. Снова встретился глазами с любимой. Марта смотрела как-то иначе. Наверное, тоже видела его настоящим. В ее глазах — не страх, не смятение, а улыбка, поразившая его, поднявшая новую волну, кажется, действительно перевернувшую мир.

Егор пережил это, переждал, чуть прикрыв глаза, словно неяркий свет единственной свечи ослеплял, и решил попробовать еще раз посмотреть на мир.

Но начал со взгляда на гостей. Их пуговичные глаза поразили пустотой — до содрогания, до острого ощущения подступившей к самым ногам голодной ледяной бездны, с гудящим звуком всасывающей душу… Чем он мог на это ответить? Егор не знал, но, по примеру любимой, улыбнулся, стараясь удержать на губах эту улыбку как можно дольше.

— Вы такие смешные, — сказала вдруг Марта. Она тоже смотрела на гостей.

Пуговичные глаза моргнули. Голодная бездна захлопнулась с гулким недоуменным «ап». Девушка взяла со стола чашку с недопитым чаем и сделала жест — словно собиралась выплеснуть его на гостью. Та отшатнулась, совсем по-человечески метнулась за спину спутнику. Егор понял или почти понял. Он взял со стола томик анекдотов.

— Лови! — и бросил его гостю.

Парень не отшатнулся, но и ловить не стал. Книжка скользнула по пластиковому плащу, упала на пол. Гость отступил на шаг, заставив подвинуться и подругу. Его взгляд сделался беспомощным, неприступный, нездешний вид — жалким.

— Сами вы тупиковая ветвь, — сказал Егор. — Хотите что-то изменить и боитесь к этому чему-то прикоснуться. Думаете, получится?

Рука Марты коснулась его руки. Щекотные прохладные маленькие пальцы. Он хихикнул и услышал ответное хихиканье. А минуту спустя они уже смеялись оба, громко и свободно, счастливые в этом мгновение, которое никогда не закончится, ведь завтра не существует. Ситуация действительно была смешной — бредовые гости из «верхнего мира», куклы с пуговичными глазами, их страх, непонимание и даже внезапное отключение света.

— Да… вы такие… смешные… — повторил Егор сквозь хохот и желание разделить это веселье и с ними, странными людьми, пытающимися «выправить» то, чего не понимают.

Миг — и гости исчезли. Исчезновение больно ударило по глазам, но глаза тут же исцелились тем, что теперь все было правильно, ничего лишнего и ничего страшного.

Они остались вдвоем, он и эта девушка, которую Егор любил, и не смогли бы никого обвинить в своих неудачах и неспособности понять друг друга. Значит — надо было понять.

Смех умолк; двое просто смотрели друг на друга, как два актера, почти закончившие спектакль на сцене, убогой сцене старого дома, которую гостья по имени Джа назвала классической формой запущенности. Что можно было сделать с этим или с полутьмой и пляшущими тенями готовой вот-вот погаснуть свечи? Где взять то, чего нет?

Хотя почему нет?

Он выпустил руку любимой, подошел к секретеру, насобирал свечей, раскатившихся из связки по всем углам, показал любимой.

— Давай зажжем их все?

Марта подумала и кивнула, серьезно и задумчиво. Кажется, этого ей было мало.

— Давай. А когда будет свет, я… стану рисовать. Прямо на стенах. Ты не против?

— Конечно нет, — Егор обрадовался так, что не нашел других слов. И не стал ничего говорить, а принялся расставлять и зажигать свечи. Он больше не боялся потерпеть неудачу.

Они допили остывший, но такой вкусный чай и Марта взялась за краски, с которыми никогда не расставалась. И за безликие стены дома.

Она начала с детского рисунка — веселой рожицы с лучиками, маленького солнышка, под которым нарисовала двух человечков, что держались за руки…

Егор наблюдал. Егор восхищался и безбожно хвалил каждую линию, а Марта смеялась или делала вид, что сердится, но рисовала, не останавливаясь. И говорила. Они обсудили прошлое и будущее — так же, смеясь.

Когда безудержное веселье чуть поутихло, Егор улучил момент и спросил:

— А если они снова придут?

Марта оторвалась от раскрашивания обоев и посмотрела на него.

— Я рисую мир, в котором для них нет места. Они не придут.

Она нахмурилась, отошла на три шага, и оттуда взглянула на картину.

— Не совсем то… Помоги мне.

Девушка не сказала, как, но предоставила ему самому искать выход. И он нашел и прочел ей стихи:

— Шутка ли — новое сотворенье,

Мира, а может простой души?

Выбор — труд, но поймай мгновенье,

И все, что захочешь, перепиши.

Меня — как рисунок на белой глади,

Черным грифелем от руки…

Лучше остаться штрихом в тетради,

Чем в жизни серым стать от тоски,

Тоски творения, чуда, рая,

Побега — прочь от постылых фраз.

Но я рисунок и что я знаю,

Кроме того что немало нас,

В этой истории, что связала,

Все творенья, творцов, пути?

Сотри, что есть; нарисуй сначала,

Чтобы снова меня найти.

…Темное, ночное и пасмурное, небо еще даже не обещало рассвета, когда стена расцвела картинами — их мечты, их надежды. Сценки из прошлого и будущего — не просто воспоминание, а возможность взглянуть на все со стороны.

Первая: они встретились в парке — и Егор, наконец, увидел себя так, как видела его Марта, и понял, почему девушка улыбалась, когда смотрела на него тогда, после ухода «волны». Она не соврала ни одним штрихом и ничего не приукрасила, скорее наоборот. Просто нарисовала его особенным...

Вторая: они в горах у озера. Егор и Марта так и не решили, какое это будет озеро, но не стали ругаться и спорить, так что это было просто озеро и просто горы.

И тот смешной случай в офисе, когда они нечаянно встретились — он чинил очередной телефон, а она доставила почту из своей конторы. Классическое столкновение, рассыпанная по ковру корреспонденция, и «Ой, девушка извините, я нечаянно! » — «Ничего, бывает». — «А там нет писем для меня? » — «Нет, но сейчас будет» — и Марта, быстро написав что-то на клочке бумаги, сунула записку ему, прежде чем убежать. «Егорка, у тебя шнурок развязался» — и дразнящая рожица.

Еще — они вдвоем в маленьком театрике в подвальчике, куда так и не зашли ни разу. Марта не знала, как там внутри, и он не знал, но это был именно тот подвальчик. А на сцене играли пьесу по Экзюпери…

— Хорошо. Ведь хорошо, правда, Егорка?

Он просто кивнул и подумал обо всем, что они наметили для себя на будущее. Не какие-то особенно-большие планы, но раньше они никогда не строили планов.

— А мы не пожалеем, Егорка? — тихо спросила Марта, опустив кисть.

— Пусть! Мы еще ничего не сделали, нам даже жалеть не о чем! И даже если мы не полезем в горы, а если полезем, но не найдем там озера, и если в том театрике все не так, а актеры бездарны, и даже если множество «если» встанут у нас на пути… — Он подхватил ее на руки и засмеялся. — Марта, тупик — это когда ты веришь, что выхода нет! И вот не стану я в такое верить!

— Ууу, сколько пафоса! — смеясь, ответила любимая.

Он промолчал и, не выпуская ее из рук, представил, наверное, не менее пафосную сцену — предложение руки и сердца. В его мыслях Марта сказала ему «да» и кивнула.

Может быть, какой-то вопрос отразился на его лице, потому что Марта и правда сделала кивок.

И Егор понял — это и есть реальность. Его и ее. А настоящая или придуманная — не важно.

И это было здорово.

Проза. Фантастика. Джинн. Джонни, милый!

Джон Донсон родился во вторник после полудня. Ровно в четверть первого в стеклянной двери роддома отразился высокий двадцатидвухлетний мужчина атлетического телосложения. Бледная кожа, голубые глаза, иссиня-чёрные волосы. Джон с удовлетворением отметил, что он — красавчик. Необычная внешность говорила о редкой комбинации генов, которая должна была обойтись родителям в кругленькую сумму.

«Только мать, отца нет, — вспомнил Джон. — Мелисса Донсон, биологический возраст — тридцать четыре года, ментальный — двадцать. Домашний адрес…» По улице шла кошка, трёхцветная, с рыжим пятном на ухе. Она аккуратно ставила лапы, пытаясь обходить лужи на асфальте, вдруг остановилась, повернула голову и посмотрела на человека за стеклом.

Джон толкнул дверь.

По краю сознания едва заметно пробежало ощущение холодной гладкости стекла, но тут же пропало. На Джона, словно заждавшийся родственник, набросился с объятиями яркий до слёз апрельский день. Первыми откликнулись лёгкие. Они надулись, как мехи волынки, и сжались. «Запах озона», — услужливо подсказала память. По рецепторам к мозгу рванул будоражащий импульс, мозг отреагировал эндорфинами — обратно в кровь ринулось сумасшествие. Оно промчалось по венам, тихонько кольнуло печень, на миг обездвижило сердце — и вырвалось наружу, выгоняя безвкусный воздух роддома. Джон ступил в лужу, набрал в ботинок воды и идиотски улыбнулся.

С парковки ему ответил солнечным зайчиком ярко-красный кабриолет. «Маман и тут не подкачала», — подходя к машине подумал Джон, дёрнул дверцу за ручку и прикрыл глаза, отдаваясь ощущениям. Приглушённый хлопок двери, едва слышный скрежет стартера и ответное бормотание мотора. Нежная шершавость кожаной панели. Дальше тело действовало само. Ступня без заминки отыскала педаль газа, рука точно угадала расположение кнопки магнитолы. «Дородовый навык вождения со специализацией под личный автомобиль. Неплохо, — подумал Джон и улыбнулся зеркалу заднего вида. — Посмотрим, что будет дальше». Ему всё больше и больше не терпелось познакомиться с собственной матерью.

Автомобиль легко бежал по гладкой, как асфальтовое озеро, дороге, из приёмника лился жизнерадостный джаз, и Джон с любопытством рассматривал встречных людей. Солидного мужчину в костюме и с дипломатом в руках, парня в кислотно-зелёной майке и на роликах, молодую женщину в спортивном костюме. Она бежала по асфальту, весело помахивая собранными в хвост волосами, но споткнулась. Нелепо выставила перед собой руки и упала на коленки, расцарапав кожу. Обыденная картина поразила Джона. Он испытал острую жалость, сожаление за чужую оплошность и ещё одну новую эмоцию — желание исправить случившееся. Если не отмотать время назад, то хотя бы просто утешить упавшую — погладить по ушибленной коленке, чтобы снова увидеть на её лице искреннюю улыбку.

Джон почувствовал, что сознание не справляется со всеми эмоциями. Начало накатывать забытьё. Чувствуя, как окружающий мир ускользает, он всё же успел поднять руку и щёлкнуть тумблером автопилота. Автомобиль переключился на пониженную передачу, и это странным образом успокоило Джона. Он расслабился и перестал сопротивляться. В глазах потемнело.

Когда Джон пришёл в себя, он здорово испугался. В этот раз всё закончилось хорошо, но в следующий раз ситуация может сложиться трагично. Что, если он не успеет включить автопилот или будет находиться за пределами машины? Если его угораздит отключиться на пешеходном переходе? Ему следовало учиться контролировать эмоции, и как можно скорее! Новорождённый перебрал несколько закладок в памяти и нашёл нужную:

«В дородовый период в ребёнка вкладывается набор воспоминаний и ряд навыков. Интеллектуально и физически новорождённый почти не отличается от взрослого индивида. Сложнее обстоит дело с эмоциями. Их синтез ещё не реализован на промышленном уровне, в связи с чем наделить новорождённого эмоциями в роддоме нет возможности. Но не нужно бояться. Дети успешно синтезируют и воспроизводят чувства сами. Главное для них — не потеряться в потоке первых ярких откровений. Для этого разработаны перфокарты отчуждения, но это только одна из защитных мер.

Смягчить урон, нанесённый детской психике эмоциональным стрессом, поможет простая техника. Малыш, ты должен тщательно и неторопливо распробовать любое новое ощущение. Затем его нужно запомнить — поместить в подходящую ячейку памяти. Научись правильно выбирать место — воспоминания нужно укладывать по принципам эмоциональной схожести и усиления. Хорошие — рядом с хорошими, грустные — к грустным, радостные — недалеко от весёлых. Систему лучше визуализировать — придумай себе шпаргалку. Часто детям нравится заполнять память по аналогии с музыкальной гаммой или цветовой палитрой, выбирая каждой новой эмоции подходящий цвет, ноту или их сочетание. Сперва тебе придётся тратить много времени на запоминание, но со временем ты привыкнешь и начнёшь пользоваться накопленными знаниями легко и с удовольствием. А пока — успехов тебе, малыш. Мы рады твоему рождению! Сотрудники корпорации «Биллингтон».

«Стало быть, по цветовой гамме», — задумался Джон. Он закрыл глаза и попытался припомнить всё, что испытал с утра. Холодный стеклянный страх перед неизвестностью, бело-рыжая насмешка, солнечная радость, спортивно-красная уверенность в себе…

Размышления прервал телефонный звонок. Послышалось негромкое треньканье, и на приборной доске замигала лампа входящего вызова. Джон перевёл выключатель в положение «вкл.». Салон автомобиля наполнился мелодичным женским голосом:

— Джонни, милый, с днём рождения!

— Мама? — спросил Джон, сердце подкатило к горлу и гулко ухнуло вниз.

— Да, сын. Как ты себя чувствуешь?

— О… — Джон немного растерялся. — Всё отлично, ма! Всё так здорово! Ты представляешь, я видел кошку!

— Хорошо, малыш, — перебила ма. — Расскажешь позже. Для начала выполни мою просьбу. Положи руку на затылок… Чувствуешь полоски? Это перфокарты отчуждения… «шпильки». Когда будешь подъезжать к дому, перед дверью достань первую справа. Она самая толстая и шероховатая на ощупь…. Нет-нет, сейчас не вздумай доставать! Только перед самой дверью. Договорились?

— Да, мама, — ответил новорождённый.

— Вот и чудно, — заметила Мелисса и отключилась. Было не очень-то похоже, что ей на самом деле интересно, как себя чувствовал её ребёнок. Обида оказалась похожей на укол иголкой. Джон запомнил её, увязав с цветом стали. Он хотел всерьёз обидеться на мать и, может быть, даже не разговаривать с ней первое время, но быстро забыл — занялся изучением других эмоций. Таких, как ожидание встречи. Малыш решил, что оно должно быть малинового цвета — цвета крыш соседских домов, мимо которых Джон мчался к маме. А нетерпение пульсировало густо-красным, как стучащая в висках кровь. От него немного тряслись руки и пересохло во рту. С трудом справившись с замками, Джон открыл входную дверь, судорожно сглотнул и крикнул:

— Я дома, ма!

И тут же испугался. Задумавшись, он забыл выполнить мамину просьбу.

Скорее, положив руку на затылок, Джон нащупал и потащил самую большую шпильку, первую справа. Она не поддавалась, малыш обломал ноготь и едва не взвыл от досады. Мама его просила о такой малости, а он даже этого не смог. Вдруг она решит, что её сын — бестолочь? Джон поменял руку, взялся за шероховатую шляпку поудобнее, резко дёрнул — и перестал различать цвета. Мир, который до этого был карнавалом ярких красок, в одночасье превратился в бесцветный серый холст.

— Здравствуй, малыш, — откуда-то сбоку раздался тихий голос, и Джона обняли за плечи ласковые, тёплые руки. — Ты голоден? Я приготовила тебе сэндвичи с лососем.

На холст робкой зелёной лозой вползла нежность. Рядом легли лососевые штрихи признательности, между ними — глубокое синее ощущение спокойствия и домашнего уюта. Джон обнял мать в ответ и скорее представил, чем увидел, маленькую изящную женщину, ростом ему по плечо. Джон осторожно потрогал прядь волос, пропустив их между пальцами, прикрыл глаза и подумал, что жить — это просто здорово.

***

Со временем ощущения стали притупляться. Джон изучил, запомнил и классифицировал основные чувства и теперь мог обходиться без цветовой шпаргалки. Ему не составляло труда мгновенно перемещаться по аккуратно выстроенной картотеке знаний, за долю секунды выискивая свободные ячейки, куда можно было бы впихнуть новую эмоцию. Правда, их становилось всё меньше и меньше. И всё чаще теперь встречались неприятные. Горькое разочарование пришло к нему, когда он понял, что разный опыт может вызывать одинаковые эмоции. Каждый раз, когда он наблюдал за игрой команды своего штата («Быки» были особенно хороши в этом сезоне), он испытывал почти такое же удовольствие, как и от красиво разыгранной карточной партии. И от этого чувствовал себя обворованным. Джон никак не мог смириться, что эмоция, испытанная второй, третий раз — это всегда лишь бледный отпечаток самого первого вкуса. Это было, как, один раз попробовав мороженое, всю жизнь довольствоваться холодной водой с сахаром.

Некоторое время помогали перфокарты. Извлечение каждой открывало новую, незнакомую Джону сторону человеческой жизни. Первая отвечала за платоническую любовь и подарила ему радость от материнской ласки. Вторая — за слух. Третья открыла мир запахов, четвёртая позволила наслаждаться вкусом. В день, когда её достали, Мелисса ухохоталась, глядя, как её двухметровый малыш тащит в рот что ни попадя, от мыла до грифелей химических карандашей. Джон стеснялся своего глупого поведения, но никак не мог совладать с любопытством. Едва только ма отворачивалась, он снова утягивал что-нибудь вкусно пахнущее и, спрятавшись за дверью, пытался съесть. Мелисса бегала за ним, пытаясь отобрать очередную парфюмированную отдушку, пугала желудочными коликами и грозила сдать обратно в роддом. За непослушание. Никуда она его не сдаст, думал Джон. Им чертовски весело вместе.

— Ма, а давай достанем остальные «шпильки»? Все сразу? — спрашивал Джон за завтраком, уминая сэндвичи с лососем. Мелисса не была сильна в готовке и редко баловала его чем-то новеньким. Тосты с колбасой на завтрак, куриный суп и котлеты на обед, овощная запеканка на ужин — вот и весь нехитрый рацион. Но Джон не жаловался. Разве может быть недоволен человек, которого каждое субботнее утро ждёт большая чашка кофе и два свежих сэндвича с яйцом, лососем и петрушкой?

— Нет. Тебе ещё рано, — в сотый раз отвечала Мелисса на вопрос о перфокартах.

— Ма, ну почему рано? Мне месяц отроду!

— Мы уже об этом говорили.

— Да знаю я! «Перфокарты отчуждения позволяют временно блокировать наиболее сильные ощущения, действие которых сопровождается изменением гормонального фона», — процитировал Джон. Мелисса рассеяно кивала. Недавно она купила переносной эмограф и уделяла ему внимания не меньше, чем Джону. А то и больше.

— Нельзя понять всё сразу, — терпеливо объясняла Мелисса. — Вот представь самый вкусный обед: и сэндвичи, и мороженое, и газировку. Представил?

Джон кивнул.

— А теперь перемешай всё в одном ведре и съешь. Вкусно?

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒