Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
Автобиография неудавшегося философа
Философия интересовала меня всегда. С самого раннего возраста я хотел понять самого себя, мир, где появился на свет, смысл жизни, а чуть позднее, когда узнал о существовании смерти, — какое отношение она может иметь ко мне. Я начал читать книги классиков философии еще подростком, однако особую важность мое обучение приобрело во время оккупации Венгрии нацистами в 1944 году и позднее, когда я в 1947 году эмигрировал в Великобританию. 1944 год оказал сильнейшее влияние на формирование меня как личности. Не стану вдаваться в детали происходившего, потому что мой отец описал это лучше, чем мог бы сделать я сам. Представьте себе подростка четырнадцати лет, выходца из среднего класса, внезапно столкнувшегося с высокой вероятностью депортации или даже смерти только из-за своего еврейского происхождения. К счастью, мой отец был подготовлен к такому развитию событий: во времена революции в России ему довелось пожить в Сибири, и это изменило его. Когда началась Первая мировая война, он пошел добровольцем в армию Австро-Венгрии, попал в плен на русском фронте и был отправлен в Сибирь. Еще сохраняя свои амбиции, он стал редактором газеты, издававшейся заключенными. Газета называлась «Нары» — она писалась от руки, экземпляры прибивались гвоздями к нарам, а авторы статей прятались за нарами и оттуда слушали комментарии читателей. Популярность моего отца была столь высока, что заключенные избрали его своим представителем. Однажды из соседнего лагеря бежали несколько заключенных, и в ответ на это их представитель был расстрелян. Не дожидаясь повторения этой истории в своем лагере, отец организовал групповой побег. Его план состоял в том, чтобы выстроить плот и плыть на нем к океану. К сожалению, он не знал, что все сибирские реки впадают в Северный Ледовитый океан. После нескольких недель движения по реке беглецы поняли, что плывут в направлении Арктики, и им потребовалось несколько месяцев для того, чтобы выбраться из таежной глуши. В это время в России произошла революция, захватившая беглецов в свой водоворот. Мой отец пережил множество приключений, прежде чем добрался домой в Венгрию; оставшись в лагере, он попал бы домой намного раньше. Вернулся он другим человеком. Опыт, полученный во время революции в России, сильно повлиял на него. Он растерял свои амбиции и хотел лишь наслаждаться самим процессом жизни. Он преподал детям ценности, сильно отличавшиеся от принятых в нашем окружении. Ему совершенно не хотелось сколотить состояние или занять видное положение в обществе. Напротив, он работал не больше, чем требовалось для того, чтобы свести концы с концами. Я помню, как однажды он послал меня к одному из своих крупных клиентов для того, чтобы взять у того денег в долг и поехать отдохнуть на лыжный курорт. Несколько недель после отпуска отец находился в плохом настроении, потому что долг надо было отдавать. Можно сказать, мы были умеренно процветающей, но не типичной буржуазной семьей и гордились тем, что не такие, как все. Когда немецкая армия оккупировала Венгрию 19 марта 1944 года, отец понял, что наступили такие времена, когда обычные правила больше неприменимы. Он достал для всей семьи и нескольких других людей фальшивые документы. Кто-то из его клиентов платил ему за помощь, другим он помогал бесплатно. Большинству из тех, кому отец помог, удалось выжить. Это был час его триумфа. Жизнь по чужим документам стала для меня потрясающим опытом. Наша семья сталкивалась со смертельной опасностью, вокруг нас гибли люди, однако нам удалось не только выжить, но и одержать своего рода победу, потому что мы в этой ситуации помогали другим. Мы были на стороне «хороших» и одержали победу, имея для этого минимальные шансы. Я знал о грозящих опасностях, но не верил, что они могут меня коснуться. Это было настоящим приключением, казалось, что я нахожусь внутри захватывающего фильма вроде «Индиана Джонс: В поисках утраченного ковчега». Чего еще можно ждать от четырнадцатилетнего мальчика? Преследования со стороны немцев сменились советской оккупацией. Поначалу приключения продолжались, и мы успешно маневрировали в разных рискованных ситуациях. Посольство Швейцарии наняло моего отца для организации посредничества с советским оккупационным контингентом. В то время швейцарцы представляли интересы западных союзников, так что его пост был достаточно важным. После того как союзники организовали собственные официальные учреждения, мой отец подал в отставку, посчитав, что продолжать работать на союзников слишком рискованно. Это было мудрым решением, позволившим ему избежать преследований в будущем. Однако меня, привыкшего к приключениям, такое положение вещей угнетало. Мне казалось, что для молодого человека вредно думать точно так же, как думает его пятидесятилетний отец. Я сказал отцу, что хочу уехать. «Куда же ты хочешь направиться? » — спросил он. «Либо в Москву, чтобы узнать побольше о коммунизме, либо в Лондон, потому что там есть Би-би-си», — ответил я. «Я знаю о Советском Союзе все досконально и могу тебе рассказать», — заметил мой отец. Так что мне остался Лондон. Добраться до британской столицы было непросто, но я все-таки прибыл туда в сентябре 1947 года. Жизнь в Лондоне была нелегкой. У меня не было ни денег, ни друзей. Наполненный впечатлениями своей прежней активной жизни, я столкнулся с равнодушием лондонцев. Я был чужаком и в какой-то момент стал испытывать сильное одиночество. У меня закончились деньги. «Я достиг самого дна, — сказал я себе, — а теперь должен подняться. Это будет для меня важным испытанием». Ожидая ответа из Лондонской школы экономики (куда планировал поступить), я подрабатывал помощником в бассейне. У меня было достаточно времени для чтения и раздумий. В том числе я прочел книгу Карла Поппера «Открытое общество и его враги». Она стала для меня настоящим откровением. Поппер считал, что в идеологии коммунизма и нацизма есть много общего: обе считают себя носителем истины. Поскольку человек не способен постичь абсолютную истину, то обе идеологии основаны на предубежденном и искаженном восприятии действительности, а следовательно, их насаждение в обществе возможно только путем репрессий. Этой модели Поппер противопоставил принцип общественной организации, признающий, что истина находится вне границ нашего познания, а значит, необходимы общественные институты, позволяющие сосуществовать людям с разными взглядами и интересами. Он назвал такой принцип организации открытым обществом. Я, переживший в недавнем прошлом и нацистскую, и советскую оккупацию, полностью разделял идеалы открытого общества. Я еще глубже погрузился в философию Поппера, который был философом, изучающим науку. Он считал, что научные теории не могут быть подтверждены (верифицированы) и к ним следует относиться как к гипотезам, допускающим возможность фальсификации. До тех пор пока гипотезы не фальсифицированы, их можно принимать как условно верные. Асимметрия между верификацией и фальсификацией позволяет найти решение для не решаемой другим способом проблемы индукции, а именно ответа на вопрос «Как некоторое число здравых наблюдений может быть использовано для проверки универсальности той или иной теории? ». Замещение верификации фальсификацией отменяет необходимость в индуктивной логике. Я считаю это наблюдение Поппера его наиболее выдающимся вкладом в философию науки. Я находился под большим впечатлением от философии Поппера, однако не принимал все его мысли на веру и продолжал читать множество других книг. К примеру, я был не согласен с тем, что Поппер называл доктриной единства научного метода, то есть применимостью одних и тех же методов и критериев для естественных и общественных наук. По моему мнению, между ними существует фундаментальная разница, заключающаяся в том, что общественные науки имеют дело с думающими участниками. Эти участники основывают свои решения на собственном несовершенном познании мира. Такая подверженность ошибкам создает сложность для понимания социальных ситуаций, отсутствующую в случае изучения природных явлений. По этой причине общественные науки требуют методов и стандартов, отличных от используемых в области естественных наук. Не всегда удается четко разграничить их: к примеру, к какой области наук относятся эволюционная психология или медицина? Тем не менее, как я уже объяснял в предыдущей главе, с моей точки зрения, различие между социальными и природными явлениями носит крайне важный характер. Моя философия складывалась годами, а началось ее развитие, когда я был студентом Лондонской школы экономики, изучавшим экономическую теорию. Мне не очень хорошо давалась математика, и поэтому я подвергал сомнению предположения, которые лежали в основе предлагавшихся экономистами математических моделей. Теория совершенных рынков предполагает совершенное знание, а этот постулат находится в прямом противоречии с убеждением Поппера в том, что наше знание от природы несовершенно. По мере развития экономическая теория была вынуждена отказаться от предположения о возможности совершенного знания, однако эта гипотеза была заменена другими, позволившими делать повсеместные обобщения, соизмеримые с физическими законами Ньютона. Предположения приобретали различные причудливые формы, в результате чего появился вымышленный мир, признававший одни аспекты реальности, но игнорировавший другие. Это был мир математических моделей, описывавших мнимое рыночное равновесие. Я же гораздо больше интересовался не математическими моделями, а реальным миром, что и привело меня к созданию и развитию теории рефлексивности. Теория рефлексивности не позволяет получить столь же однозначные результаты, как в физике Ньютона; скорее она выявляет наличие неопределенности, присущей ситуациям, участники которых действуют исходя из своего несовершенного знания. Финансовые рынки не склонны двигаться в сторону универсального равновесия — напротив, их участники часто предпринимают шаги в одном и том же направлении. На таких рынках присутствует элемент повторяемости, однако общая картина каждый раз выглядит неопределенной и уникальной. Таким образом, теория рефлексивности является частью теории истории. Вместе с тем ее вряд ли можно признать теорией в научном смысле, потому что она не дает объяснений и не позволяет делать прогнозы. Это, по сути, лишь концептуальная оболочка для понимания событий с участием людей. Тем не менее теория помогла мне впоследствии, когда я сам стал участником рынка. Гораздо позднее, когда успех на финансовых рынках позволил мне открыть собственный фонд, моя теория истории побудила меня заняться филантропией. Мои философские изыскания не сильно помогли мне в годы студенчества. Я с трудом сдал выпускные экзамены. Возможно, я и предпочел бы остаться в безопасных академических стенах — более того, у меня были шансы получить место в университете штата Мичиган в городе Каламазу, однако мои оценки были слишком низкими, и мне пришлось выйти во внешний мир. После нескольких фальстартов я занялся арбитражными операциями, сначала в Лондоне, а затем в Нью-Йорке. Для начала пришлось забыть все выученное в годы студенчества, иначе я не смог бы успешно выполнять свою работу. Тем не менее обучение оказалось крайне полезным. К примеру, я применил теорию рефлексивности для разработки сценария потери равновесия в ходе циклов бум/спад на финансовых рынках. И мои усилия были вполне достойно вознаграждены, когда рынки вошли в стадию, которую я называю «территорией, далекой от равновесия» (в этот период все общепринятые модели равновесия потерпели крах). Я сосредоточился на выявлении ситуаций отсутствия равновесия и успешной игре в таких случаях. Накопленный опыт позволил мне опубликовать в 1987 году свою первую книгу «Алхимия финансов», где я изложил свой подход. Слово «алхимия» было использовано для того, чтобы еще раз подчеркнуть: моя теория не соответствует превалирующим в наше время требованиям к научному методу. Достаточно спорным остается вопрос, в какой степени мой финансовый успех явился следствием моей философии, ведь теория рефлексивности не позволяет делать какие-либо определенные предсказания. Управление хеджевым фондом предполагает постоянное формирование умозаключений в условиях риска, а это может сопровождаться высоким уровнем стресса. У меня часто болела спина и присутствовали другие психосоматические виды боли — я получал от боли в спине столько же полезных сигналов, сколько от моей теории. И все же я придаю большое значение моей философии, и в особенности теории рефлексивности. Она так важна для меня и я ценю ее настолько, что мне было крайне сложно с ней расстаться, изложив на бумаге. Никакие формулировки не казались мне достойными или полными. Мне казалось кощунственным излагать свою теорию в нескольких предложениях (подобно тому, как я сделал это несколькими строчками выше). Это должна была быть целая книга. Пытаясь разъяснить все до мелочей, я порой доходил до того, что с утра не мог понять написанного прошлой ночью. В итоге я оставил свои философские изыскания, вернулся к реальной жизни и стал всерьез зарабатывать деньги. Правда, у такого развития событий были и свои недостатки. Когда я впоследствии вновь обратился к моим исследованиям и опубликовал их результаты в «Алхимии финансов», то философская часть книги была расценена многими критиками как попытка самооправдания удачливого спекулянта. И вот тут-то я начал ощущать себя неудавшимся философом, однако продолжил гнуть свою линию. Однажды, читая лекцию в Венском университете, я озаглавил ее «Новая попытка неудавшегося философа». Лекция проходила в огромном зале, я смотрел на аудиторию с высоты кафедры. Вдруг я почувствовал непреодолимое желание сделать громкое заявление и провозгласил доктрину подверженности ошибкам. Это была лучшая часть моей лекции. Проблемы с формулированием моих идей отчасти были связаны с концепциями подверженности ошибкам и рефлексивности, а также с тем, что я был недостаточно четок в формулировках и переоценивал личный опыт. В результате профессионалы, которым я бросал вызов, могли проигнорировать или выбросить из головы мои доводы лишь из-за технической неточности, не вдаваясь в суть аргументов. В то же время читатели могли легко пропустить мимо ушей мою не всегда корректную риторику и оценить сами идеи. Мои предположения казались справедливыми для участников финансовых рынков, стремившихся разобраться в причинах моего очевидного успеха, а расплывчатость формулировок придавала идеям еще большую прелесть. Такое положение вещей понравилось моему редактору, и он отказался править мою рукопись. Он хотел, чтобы книга стала предметом культа. И до сих пор «Алхимию финансов» читают участники рынка, по ней преподают в бизнес-школах, однако ее почти полностью игнорируют в академических кругах экономистов. К сожалению, мое собственное восприятие себя как неудавшегося философа было взято на вооружение многими авторами, писавшими обо мне, включая моего биографа Майкла Кауфмана. Например, он процитировал слова моего сына Роберта:
Мой отец, удобно устроившись, будет рассказывать вам о теориях, объясняющих, почему он поступает так или иначе. Но я, помня такие картины с детства, думаю: «Господи боже, половина того, что он говорит, - полнейшая чепуха». Он может менять свою позицию на рынке только потому, что его начинают убивать боли в спине. Это не имеет ничего общего с рациональным мышлением. Его буквально сводит судорога, которую он расценивает как предупреждение. Если вы проведете рядом с ним достаточно много времени, то поймете, что он зачастую действует в соответствии со своим темпераментом. Но он постоянно пытается подвести под свои эмоции рациональную основу. Поэтому он если и не пытается игнорировать свое эмоциональное состояние, то хотя бы придает ему рациональную окраску. И это очень забавно.
У меня самого много сомнений. Хотя я серьезно отношусь к своей философии, но совсем не уверен в том, что сказанное мной заслуживает пристального внимания других. Я знал, что лично для меня это важно, но сомневался, имеет ли это объективную ценность для других. Теория рефлексивности говорит о связи между реальностью и представлением о ней, а на эту тему философы спорили веками. Можно ли сказать по этому вопросу что-то действительно новое и оригинальное? Если мы способны наблюдать действие когнитивных функций (сognitive function) или функций участников (participating function), то есть эффект их присутствия в реальной жизни, в чем же тогда оригинальность теории рефлексивности? Она уже существует — возможно, лишь под другими названиями. И тот факт, что я не особенно подробно изучал литературу по этому вопросу, лишь ослаблял мою уверенность. Тем не менее я очень хотел, чтобы меня как философа воспринимали всерьез, и это желание стало помехой. Я чувствовал себя обязанным продолжать разъяснять мою философию, потому что, с моей точки зрения, ее неправильно понимали. Вектор всех моих книг был направлен в одну сторону. Все книги пересказывали мою теорию истории — обычно это делалось ближе к концу, для того чтобы не разочаровать читателей раньше времени. Кроме того, я старался увязать теорию с современным историческим этапом. Со временем я смог преодолеть нежелание расстаться с концепцией рефлексивности, поэтому мне стало легче излагать мою философию в более сжатом и, надеюсь, ясном виде. В моей последней книге «Эпоха ошибок» философия была выдвинута на первый план. Я решил сделать последнюю попытку рассказать о ней (не знаю, правильно это или нет), но все равно сомневался, заслуживала ли моя философия того, чтобы ее принимали всерьез. Затем случилось нечто, заставившее меня изменить свою точку зрения. Я пытался ответить на вопрос: как получилось, что пропагандистские технологии, описанные в романе Оруэлла «1984», оказались столь успешными в современной Америке? В книге был описан Старший Брат, следящий за каждым из нас, рассказывалось о министерстве правды и репрессивном аппарате, предназначенном для борьбы с инакомыслящими. В современной Америке существуют свобода мысли и средства массовой информации, имеющие различные точки зрения. Тем не менее администрации Буша удалось направить людей по неверному пути, используя оруэлловский «новояз». Внезапно меня осенило, что концепция рефлексивности способна пролить новый свет на этот вопрос. До тех пор я предполагал, что «новояз» может существовать только в закрытых обществах, подобных описанному в книге «1984». При этом я бездумно соглашался с аргументацией Карла Поппера в пользу открытого общества, а именно с тем, что свобода мысли и ее изъявления должны приводить к более глубокому постижению реальности. Аргументация Поппера основывалась на невысказанном предположении, что политическая деятельность направлена на лучшее понимание картины мира. Однако концепция рефлексивности предполагает наличие манипулятивной функции (ранее я называл ее функцией участия — participating function), в соответствии с которой политическая деятельность может достаточно успешно использоваться для манипулирования реальностью. Почему же тогда политики должны отдавать приоритет не манипулятивной, а когнитивной функции? Такой приоритет может быть важен для ученого, изучающего социальные процессы с целью накопления знания, а не для политика, стремящегося выиграть следующие выборы и сохранить власть. Придя к этой мысли, я пересмотрел, хотя и не полностью, концепцию открытого общества, позаимствованную у Карла Поппера. Я также убедился в том, что созданная мной концептуальная оболочка была не просто предметом личного пристрастия, а объективной ценностью. Теории рефлексивности и подверженности ошибкам содействуют лучшему пониманию не в силу новизны или оригинальности, а потому, что позволяют выявить и опровергнуть широко распространенные ошибочные представления. Одно из таких ошибочных представлений — так называемая ошибка Просвещения (Enlightenment Fallacy), согласно которой разумная деятельность должна быть направлена на создание знания. По моему мнению, такое предположение ошибочно, потому что оно игнорирует наличие манипулятивной функции. Я на собственном опыте убедился в том, насколько укоренились традиции эпохи Просвещения. В качестве приверженца идеи открытого общества я продолжал следовать ошибке Просвещения, хотя при разработке теории рефлексивности в полной мере осознал важность манипулятивной функции. Это заключение уничтожило все сомнения относительно объективной ценности моей философии. А затем наступил финансовый кризис, внесший беспорядок в финансовые системы и поставивший под угрозу всю экономику. Кризис служит хорошей демонстрацией того, как много вреда могут принести ошибочные предположения. Теория рефлексивности предлагает реальную альтернативу парадигме, превалирующей в настоящее время. Если теория рефлексивности верна, это значит, что вера в стремление финансовых рынков к равновесию является ложной, и наоборот. Теперь я полностью убежден в том, что моя концепция заслуживает внимания, и представляю ее публике. Я осведомлен о различных недостатках моих прежних представлений и надеюсь, что преодолел их. Я верю, что усилия читателей по осознанию моей концепции будут оправданны. Нет смысла лишний раз останавливаться на том, как это меня радует. Мне повезло, что я смог заработать много денег и разумно их потратить. Однако я всегда хотел быть философом и, возможно, когда-нибудь им стану. Чего еще можно просить от жизни?
Глава 3 Теория рефлексивности
Некоторые читатели могут посчитать эту главу трудной для восприятия. Те же, кто больше заинтересован в рассказе о финансовых рынках, могут пропустить ее или вернуться к ней позднее, если сочтут мою версию нынешней ситуации убедительной. С моей авторской точки зрения, изучение этой главы необходимо — и гораздо более важно, чем моя интерпретация сегодняшнего финансового кризиса.
Подверженность ошибкам
Я разрабатывал мою философию на протяжении многих лет и сейчас должен сказать несколько слов о проблемах, с которыми сталкивался, а также о заключениях, к которым пришел. Выше я не говорил достаточно четко о наличии связи между подверженностью ошибкам и рефлексивностью. Люди — это участники, а не наблюдатели, и получаемого ими знания недостаточно для того, чтобы эффективно управлять их действиями. Они не могут основывать свое решение на одном лишь знании. И это состояние я называю «подверженность ошибкам». Если бы не было подверженности ошибкам, то не было бы и рефлексивности: если бы люди могли основывать свои действия на знании, то элемент неопределенности, характеризующий рефлексивные ситуации, попросту бы не существовал — однако подверженность ошибкам относится не только к рефлексивным ситуациям. Другими словами, подверженность ошибкам — более общий случай, а рефлексивность — частное проявление. Понимание людей стабильно несовершенно, так как они являются частью реальности, а часть не в состоянии понять целое. Называя наше понимание несовершенным, я имею в виду, что оно неполное и во многом искаженное. Человеческий мозг не может воспринимать реальность напрямую, он делает это через получаемую из мира информацию. Способность мозга перерабатывать информацию ограниченна, в то время как объем информации практически безграничен. Мозг вынужден ограничивать поток входящей информации с помощью различных техник: обобщений, упрощений, метафор, привычек, ритуалов и так далее. Все эти техники искажают информацию, а следовательно, еще сильнее искажают реальность и усложняют задачу ее понимания. Для того чтобы получить знание, требуется отделить мысли от объекта размышления: факты должны быть независимы от относящихся к ним заявлений. Такую операцию крайне сложно произвести, если вы сами являетесь частью того, что пытаетесь понять. Необходимо занять позицию отстраненного наблюдателя. И хотя человеческий мозг способен проделать фантастическую работу для того, чтобы достичь такого состояния, он не в силах перестать быть частью ситуации, которую старается понять. За последние пятьдесят лет с момента начала развития моей теории когнитивная наука шагнула далеко вперед в объяснении принципов функционирования человеческого мозга. Я хотел бы остановиться на двух важных выводах, потому что они помогут в дальнейшем понять, что такое подверженность ошибкам. Первый вывод заключается в том, что человеческое сознание возникло не так давно и представляет собой следующую ступень развития мозга животного (в соответствии с теорией Джорджа Лакоффа). Второй заключается в том, что разум и эмоции неразделимы (как известно из работ Антонио Дамазио). Оба этих вывода находят свое выражение в языке. Большинство используемых нами метафор связаны с базисными животными функциями — видением или движением — и несут эмоциональную окраску. «Вверх» и «вперед» считаются относительно хорошими, «вниз» и «назад» — относительно плохими; «ясное» и «яркое» считаются хорошими, «темное» и «мутное» — плохими. Наш обыденный язык дает неточную и эмоционально окрашенную картину мира, однако уникальным образом описывает свойства, необходимые для постоянного процесса принятия решений. Логика и математика более точны и объективны, но их применение в обычной жизни крайне ограниченно. Идеи, выраженные в обыденном языке, не отражают сути реальности, с которой люди постоянно взаимодействуют на протяжении всей своей жизни. Они лишь усиливают ее сложность.
Рефлексивность
Проанализировав связь между мышлением и реальностью при помощи двух разнонаправленных и взаимосвязанных функций, я пришел к концепции рефлексивности. Между тем определить и объяснить, что такое рефлексивность, оказалось невероятно трудно. Я провел различие между мышлением и реальностью, однако пытался в то же время сказать, что мышление является частью реальности. Я понял, что говорю лишь о двусторонней связи между положением вещей и мышлением участников. Таким образом, практически вне рассмотрения осталась двусторонняя связь между мышлением различных участников. Чтобы принять эту связь во внимание, мне пришлось определить различие между объективными и субъективными аспектами реальности. Под объективными аспектами я понимаю ход событий, а под субъективными — мышление участников. Объективный аспект может быть только один, а количество субъективных аспектов равно количеству участников. Прямые межличностные контакты между участниками более рефлексивные, чем взаимодействие между восприятием и событиями, ведь для того, чтобы события произошли, требуется время. Определив различие между объективными и субъективными аспектами, мы должны определить различие между рефлексивными процессами и рефлексивными утверждениями. Рефлексивные утверждения относятся к области прямых межличностных связей, а эти связи будут, скорее всего, более рефлексивными, чем ход событий или положение дел. Рассмотрим утверждение, связанное с чем-то объективным, например: «Идет дождь». Это утверждение либо верное, либо неверное, вместе с тем оно не является рефлексивным. Напротив, утверждение «Ты мой враг» может быть правдой или ложью — в зависимости от вашей реакции, но это утверждение рефлексивное. Рефлексивные утверждения напоминают утверждения, соотнесенные с самими собой, однако в них неопределенность проявляется не в значении, а в том, какое влияние они оказывают. Наиболее известным примером самосоотнесения служит парадокс лжеца, сформулированный Эпименидом: «Критяне всегда лгут». Если это утверждение истинно, то критский философ не лгал, а следовательно, его утверждение ложно. Это утверждение амбивалентно, само по себе оно никак не связано с тем эффектом, которое оказывает. В то время как истинная ценность утверждения «Ты мой враг» зависит от вашей реакции на него. В случае рефлексивных процессов неопределенность предполагает недостаточную связь между объективными и субъективными аспектами ситуации. Ситуация может быть рефлексивной, даже если действие когнитивных и манипулятивных функций происходит последовательно, а не одновременно. Процесс развивается во времени, однако все равно считается рефлексивным, потому что к моменту его окончания ни мышление участников, ни состояние дел не сохраняется таким, каким было в начале процесса. Возникающие изменения связаны с неправильным видением или ошибочными предположениями участников, а также элементом неопределенности, присущим самому ходу событий. Это делает ситуацию непредсказуемой с точки зрения законов науки. Рефлексивность лучше всего демонстрировать и изучать на примере финансовых рынков: предполагается, что они управляются именно научными законами. Наука в других областях продвинулась не так далеко. Даже на финансовых рынках рефлексивные процессы возникают лишь время от времени. Представляется, что в целом рынки следуют определенным статистическим правилам, но время от времени эти правила нарушаются. Таким образом, мы можем разделить ситуации «шума», то есть ежедневных достаточно предсказуемых событий, и непредсказуемые рефлексивные ситуации. Последние гораздо более важные — они меняют ход истории. Это предположение заставило меня утверждать, что значимые для истории процессы отличаются от повседневной жизни мерой присущей им рефлексивности. Но это утверждение ложно. Существует огромное количество исторически значимых событий, не являющихся рефлексивными, например землетрясения. А значит, различие между «шумом» и рефлексивностью превращается в некую тавтологию: рефлексивные события по определению не оставляют прежними ни объективные, ни субъективные аспекты реальности. В наши дни прогресс когнитивной науки и языкознания несколько дополнил концепцию рефлексивности. Рефлексивность проводит разделение лишь между двумя функциями: когнитивной и манипулятивной. Эта классификация представляется достаточно грубой, особенно если сравнить ее с недавними исследованиями в области мыслительной деятельности и языка, учитывающими огромное количество нюансов и деталей. Тем не менее концепция рефлексивности попрежнему важна. Как и раньше, она указывает на искажения, которые допускают философы и ученые, изучающие окружающий мир. Они в основном сосредоточены на когнитивной функции, и до тех пор, пока манипулятивная функция не вмешивается в процесс познания, они предпочитают ее игнорировать или сознательно исключать при исследовании. Лучшим примером этому служит теория экономики. Теория совершенной конкуренции была выстроена на предположении о совершенном знании. Когда это утверждение показало свою несостоятельность, экономисты стали использовать более изощренные аргументы для защиты своей идеи фикс от надоедливой рефлексивности. Вследствие этого предположение о совершенном знании превратилось в теорию рациональных ожиданий — выдуманный мир, не имеющий никакого отношения к реальности. Подробнее об этом мы поговорим в следующей главе.
Популярное: |
Последнее изменение этой страницы: 2016-04-11; Просмотров: 693; Нарушение авторского права страницы