В России заработало первое искусственное сердце.

Т. Батенева, «Известия».

Академик РАМН Лео Бокерия и профессор Константин Шаталов имплантировали аппарат 48-летнему слесарю из Уфы Владимиру Цареву.

Уникальный прибор имитирует работу главного «насоса» — левого желудочка. Пятичасовая операция выполнена в Научном центре сердечно-сосудистой хирургии им. Бакулева. Ровно через неделю Царева перевели из реанимации в обычную палату, он уже ходит, улыбается.

Знал бы высококвалифицированный слесарь-сборщик авиационных двигателей, 27 лет отработавший в Уфимском моторостроительном производственном объединении, что когда-нибудь гордая песня про стальные руки-крылья и пламенный мотор для него станет реальностью. Добросовестно работал, играл в волейбол, был даже распасующим сборной Башкирии, а семь лет назад вдруг стало подводить сердце. Состояние ухудшалось стремительно. Четыре года назад оформили инвалидность. Но легче не стало: он задыхался, кожа приобрела синюшный оттенок. Спать приходилось, опершись на колени. Жена Тамара даже сшила специальную подушечку под колени, чтобы не болели.

В декабре прошлого года Владимира госпитализировали в Центр сердечно-сосудистой хирургии. Он благодарен родному заводу и его директору Владимиру Парашенко — нашли деньги на дорогое обследование. В Москве установили диагноз — идиопатическая дилятационная кардиомиопатия. В переводе с научного означает: сердце почти перестало качать кровь, увеличилось в размерах вдвое, но не справлялось с нагрузкой. Таким больным помогает только пересадка сердца, но Цареву врачи не могли рекомендовать и эту крайнюю меру — не выдержали бы его легкие.

— Мы к тому времени уже вели подготовку к освоению одной из самых современных в кардиохирургии технологий — имплантации прибора, заменяющего левый желудочек, — рассказывает Лео Бокерия. — Такие операции пока не выполнялись не только у нас, но и в Восточной Европе. Фирма «Бакстер», создавшая уникальный прибор, долго и придирчиво изучала и оценивала наши возможности, квалификацию врачей и персонала. Сочли возможным включить нас в число центров, где выполняются эти уникальные операции.

В мире пока выполнено не более 500 аналогичных операций. Первые пациенты живут с искусственным сердцем более тысячи дней. Причем аппарат оказался способным не только дать больному шанс дожить до подбора донорского сердца (в этих ситуациях он работает как «мост»). Оказалось, что при некоторых болезнях после передышки, подаренной аппаратом, собственное сердце больного способно восстановить функции — тогда аппарат можно вообще убрать.

Насосы, заменяющие больное сердце, известны в медицине не первый год. Но это всегда были внушительные ящики размером с хороший чемодан. Прибор, созданный учеными и врачами четырех стран - США, Бельгии, Голландии и Германии, весит всего 940 граммов. По форме и размерам напоминает средний амбарный замок, только белый. Подключенный к вершине сердца и к аорте, он берет на себя перекачку крови по большому кругу кровообращения, которую в здоровом сердце выполняет левый желудочек.

Блок питания и распределительное устройство, которое программирует работу, пациент носит снаружи, в небольшой сумочке с длинным ремнем. Они весят около 3 кг. Дома он может подключиться напрямую к электрической розетке, а выходя из дома, взять с собой автономный источник питания, которого хватит на 12 часов.

— Но, как Золушка, пациент не может пропустить момент, когда карета превращается в тыкву, — улыбается заведующая отделением доктор медицинских наук Елена Голухова. — Надо вовремя поменять переносной аккумулятор.

Владимира Царева врачи очень уважают, поражаются его жизнелюбию и доброте.

— Как только снимали его с капельницы, он сам, едва передвигаясь, начинал помогать другим тяжелым больным, — рассказывает лечащий врач Людмила Никонова.

— А он и дома такой, — светятся глаза жены Тамары. Ее врачи вызвали, как только Владимира перевели из реанимации. — Мы 27 лет прожили, а мне кажется, всего несколько дней.

Искусственное сердце, имплантированное Владимиру Цареву бесплатно, стоит очень дорого - около 50 тысяч долларов. Рассчитывать на то, что его смогут получить те несколько тысяч российских больных, кому оно могло бы спасти жизнь, пока не приходится. Однако в маленькой Бельгии эту операцию уже включили в систему обязательного медицинского страхования. Это значит, ее делают каждому, кто нуждается.

Наши врачи доказали, что самые современные технологии им по плечу. Доказали не в первый раз. Теперь очередь за теми, кто должен доказать, что нам по плечу настоящая, а не предвыборная забота о людях.

Это нужно живым?

О нравственных проблемах трансплантации.

С. Кузьмин, «КП» 13 декабря 1991г.

Очень не хочется умирать.

Не сомневаюсь: большинство потенциальных самоубийц, побывав здесь хоть раз, отказались бы от своего намерения. Видеть, во что превращается человеческое тело, еще недавно страдавшее, любившее, мыслящее, наблюдать, как обращаются с бывшими людьми люди, пока еще живущие, — невыносимо...

Морг. Обычное, неприметное здание, мимо которого люди проходят, невольно убыстряя шаг, не повернув головы, хотя и новая вывеска звучит высокопарно непонятно — «Танатологическое отделение».

«…Они еще бесплатно выкачивают артериальную и венозную кровь и продают на станцию переливания крови…»

Можно, конечно, пощекотать читателю нервы «чернушкой», описав в подробностях, как распиливаются черепа, кромсаются внутренности, но, право же, есть какой-то предел. Да речь и не о том.

Таинство смерти, ее постоянное незримое присутствие — неотъемлемый важнейший элемент человеческого существования. Наши мертвые живут среди нас. И «любовь к отеческим гробам» — вовсе не атавизм, не пережиток. Оттого, наверное, так болезненно воспринимаются все известия о недостойном отношении к умершем, что каждый невольно все примеряет на себя.

«Во время вскрытия утрупа вынимаются: глаза, бедренные кости, защитная оболочка мозга, почки, зубы и челюсти...»

Ну, прямо вурдалаки какие-то! После публикация в одной из дальневосточных региональных газет, цитаты из которой я здесь привожу, в Хабаровске разразился скандал вокруг малого предприятия «ВКВ». Созданное на базе танатологического отделения бюро судебно-медицинской экспертизы (читай — морга), оно занялось ритуальным обслуживанием населения.

Всем известно, сколько хлопот приносит и без того удрученным несчастьем родственникам прощание с покойным. За вполне умеренную плату «BKB» часть этих забот взяло на себя. Но сыр-бор разгорелся вовсе не из-за этого, а по поводу другой, менее афишируемой стороны деятельности предприятия: основной доход «ВКВ» видало в том, чтобы изымать у трупов некоторые органы и т.н. биоматериал.

Эка невидаль! Да едва ли не со времен Гиппократа известны попытки пересадки кожи и приживления конечностей. И чем больше прогрессировала медицина, тем громче были голоса противников: неэтично пластовать скальпелем мертвое тело. Негуманно дожидаться в предоперационной, пока еще живое, трепыхающееся сердце можно будет вырезать из разверстой грудной клетки, «чтобы через минуты пришить его кому-либо! » И тут религиозные табу выступали в едином фронте с идеологическими догматами. Известно, что именно директивные запреты на несколько лет затормозили в нашей стране работы по трансплантации сердца.

В конечном итоге хирургия всегда одерживала победу — на ее стороне был неоспоримый довод: это необходимо для спасения больных. И, конечно, дай Бог медикам здоровья и удачи на этом поприще.

Но, во-первых, изъятие органов до сих пор разрешалось только стационарам и с конкретным целевым назначением — ждущим очереди больным.

А во-вторых, хирурги ведущих стран мира во избежание споров выплачивают компенсацию родственникам покойного и уж, во всяком случае, спрашивают у них разрешения на изъятие. Практикуется и «завещание», когда на карточке человека указаны все данные о его организме и его согласие на подобные операции.

В нашей же стране с 1937 года действует постановление Совнаркома о том, что на изъятие органов у трупов людей, умерших в лечебных учреждениях, а также доставленных в морг, предварительного разрешения родственников умершего не требуется.

Государство, никогда не считавшееся с живым, а уж тем более с покойным, зачислило и тела наши в свое достояние. Компенсация? Как сказал один из соучредителей «ВКВ»: «Платить трупу? Это смешно».

А между тем предприятия, подобные «ВКВ», в отличие от специализированных клиник, извлекают чистый доход, отправляя изъятый биоматериал на продажу. Что-то очень похожее на артель по добыче полезных ископаемых. И копаясь в недрах человеческого организма, прибыль имеют гораздо более увесистую.

Помнится, кооператив, вознамерившийся продавать за границу отходы лесоматериалов, едва не загремел под суд. А «золотая жила» человеческих останков такого внимания пока не привлекает. «Золотая жила» — это не для красного словца. Человеческие органы стоят гораздо дороже золота. Родственникам умершего за рубежом могут заплатить за почку — до 14 тысяч долларов, за глазное яблоко — 1000, за печень — до 20000.

Хабаровские танатологи пока валютчиками не стали. И кровь они не выкачивают, и селезенки не вынимают — тут слухи перемешаны с действительностью. Ведут переговоры с МНТК «Микрохирургия глаза» о продаже глазных яблок, продали две нижние челюсти клинической больнице. Но такие скромные масштабы у «ВКВ» вовсе не из каких-то этических соображений — просто нет возможностей, нет специальных контейнеров, хорошего консерванта. (Даже в краевой больнице для перевозки почек используются обыкновенные армейские термосы). А намерения выйти на международную арену есть, и задержка лишь в том, что уполномоченный МВЭС в замешательстве — давать ли лицензию? Такой «товар» не числится ни в списках разрешенных, ни в запрещенных. А раз не запрещено — значит — …

Упорно циркулирующие слухи о том, что в других городах ушлые молодцы из моргов давно проторили тропинку за рубеж, похоже, не лишены оснований. И раз этот нарыв возник, закрывать на него глаза не стоит. Давайте признаем очевидное — обосновавшись в ряду третьих стран, мы будем поставлять богатым буржуинам и этот вид сырья. К традиционным нефти, лому и пеньке добавятся селезенки, почки и гипофизы. Представляете фирменную упаковочку — «сердце человеческое. Made in USSR»?

Думаете, взамен рекой потекут из-за кордона долгожданные одноразовые шприцы, лекарства, компьютеротомографы и презервативы? Дудки. Потому что нуждаются в них лечебные учреждения, а продавать будут морги (пардон, танатологические отделения), принадлежащие совсем другой епархии.

Пока танатологи намереваются продавать биоматериалы за зеленые доллары и иены, та же хабаровская больница делает лишь 15—20 пересадок почек в год из-за отсутствия трансплантатов. А могла бы делать 50—60. В Москве же очередь на пересадку почки приближается к десяти тысячам.

Думаю, что морги и малые предприятия не преминут воспользоваться указом о либерализации внешнеэкономической деятельности. Даже лицензирование министерством здравоохранения не помешает созданию «черного рынка». Не приставишь же к каждому судмедэксперту контролера — а ну, что он там внутри отрезал? А уж проверять, извините за грубость, зашитые трупы и тем более охотников не найдется.

Остается смириться и узаконить все происходящее, постараться ввести в цивилизованные рамки. Наверное, предусмотреть денежную компенсацию родственникам. И уж, во всяком случае, безусловно уважать волю покойного и его родственников. Согласны они с тем, что тело их близкого послужит для спасения чьей-то жизни, — спасибо. Нет — Бог им судья.

А то ведь пока неизбежны разбирательства, вроде того, что недавно было в краевой больнице. Сестра умершего, у которого изъяли почку для пересадки, обвинила медиков в том, что они сознательно отказались от реанимации, чтобы заполучить трансплантат. Конечно, жалоба была необоснованной, но сколько их и сколько еще будет.

— Я очень скептично отношусь к тому, чтобы спрашивать согласия родственников, — сказал зав. отделением больницы.— Очень много будет отказов, и больные будут умирать. Иногда ведь близкие умершего спрашивают у нас — кому пересадили почку? Мы никогда не отвечаем из-за опасения — а вдруг будут шантажировать? Очень низка культура населения в этом вопросе. Нужна пропаганда, убеждение в том, что такое донорство необходимо и почетно.

Я соглашаюсь с этим, когда вижу глаза малышки, обреченной умереть из-за отсутствия трансплантата (а подбор может длиться годами! ).

Я соглашаюсь, с тем, что костный клей из моих костей поможет кому-то срастить перелом, а твердая оболочка мозга защитит пострадавшего, и пусть мои роговицы помогут другому смотреть на белый свет.

А еще можно из поджелудочной железы сделать инсулин, из крови – физраствор: чего, оказывается, только нельзя добыть из моего бренного тела…

Но дайте мне это решить самому — еще при жизни!

…Только почему что-то во мне противится превращению тела близкого мне человека в сырье, пусть даже самое благородное?

И почему мы веками так бережно относились к останкам предков? На кой лад пускать на корм червям такой полезный исходный материал?

Ведь если подумать, можно и золотые коронки с зубов снимать — пригодятся для контактов в баллистических ракетах. И зачем хоронить в штанах? В стране штанов не хватает. А доски гробовые могли бы и на строительство пойти.

Кажется, был в истории опыт по использованию человеческой кожи для абажуров, волос — для матрасов... Утрировать можно бесконечно, но ясно одно — не задумаемся мы сейчас над этим, не определим рамки законного и необходимого, и трупные пятна наживы начнут расползаться во все стороны.

Предки-то по неразумению даже в гробы покойникам всякие хорошие вещи укладывали. Атавизм какой-то. Или пророку Исайе поверили: «Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте поверженные в прахе: ибо роса Твоя — роса растений, и земля извергнет мертвецов». (Исайя. 26.19).

А вообще-то, как выясняется, дух вечен, а уж тело — Бог с ним…

Трудно быть «Богом».

Олег Мороз.

Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии академик АН УССР Николай Михайлович Амосов руководит крупнейшей в стране клиникой сердечно-сосудистой хирургии. Эти заметки навеяны его новой книгой – «Книгой о счастье и несчастьях» – и личными встречами автора с Н. М. Амосовым.

Можно ли, проработав четыре десятка лет в хирургии, не привыкнуть к страданиям и смертям?

Пример Н. М. Амосова говорит, что можно.

Есть особенные профессии. Среди них — сердечная хирургия. Более строго — хирургия сердца. Николай Михайлович Амосов так о ней пишет:

«Все-таки непередаваемое ощущение могущества у хирурга, когда он делает сложную операцию при болезни абсолютно смертельной... Прямо бог! » (Цитаты приводятся из журнала «Наука и жизнь» №№ 6 – 9, 1983 г.).

Трудно быть богом. Могущество — только одна сторона медали. Другая — бессилие врача перед лицом смерти.

— Когда умирает один из пяти, — говорит Амосов, — еще с грехом пополам можно жить... Если один из четырех — уже жить нельзя...

Как иллюзорно бывает благополучие! Кажется, преуспевает человек. Отмечен и обласкан. Но жизнь идет своим чередом, ей наплевать на заслуги и почести.

«Несчастья начались с 74-го года, сразу после моего юбилея и награждений... Возросла частота осложнений и смертей... Думал бросить хирургию, перешел на зарплату в Институт кибернетики, в клинике остался, как у нас выражаются, на общественных началах...»

Я помню этот период. Тогда Амосов стал выступать в печати почти исключительно по «кибернетическим» вопросам. Нам, журналистам, казалось: всего-то дел — произошла смена увлечений. Век кибернетики. Об истинной подоплеке мы не подозревали.

Характерное для Амосова: хирургию он таки не сумел бросить, чувство долга не позволило. Чувство долга в облике самом прозаическом: «Больных много, очередь на три года, клиника переполнена».

Где это остается? В какой памяти? Я имею в виду — вот такие благородные движения души. Ни прибавкой степеней и званий они не оборачиваются, ни к росту числа публикаций не ведут. Но покуда способны люди на эти движения — мир интересен.

Иной раз кажется: построй для театра новое здание — он будет играть еще лучше; пересели в новое здание конструкторское бюро — проекты станут еще совершеннее...

Часто бывает наоборот.

«Шестиэтажный корпус нам построили за три года, осенью 75-го переселились. Стало у нас триста кроватей — самая большая клиника в Союзе. Пришло много новых врачей, прибавилось оборудования… Приобрели новые отечественные АИКи (аппараты искусственного кровообращения). Наладили длительное искусственное дыхание после операций. Поставили мониторы для слежения за ЭКГ (электрокардиограмма). Постоянно дежурит биохимик, делают все нужные анализы... А смертность выше».

К августу восьмидесятого года смертность в клинике Амосова увеличилась в полтора раза по сравнению с семидесятым. Амосов взял на себя роль диктатора:

« — Буду сам за всем смотреть. Без меня никаких лекарств...» Вывод, к которому пришел Амосов: они перелечивают больных...

Мысль о перелечивании носится в воздухе. От этого тяга к народной медицине, к различным средствам, мобилизующим собственные силы организма.

Сердечная хирургия вроде бы особое дело. Диетами и травами тут не поможешь, болезнь слишком тяжела. Современная медицина пускает тут на полную катушку свои технические, химические и прочие средства, уверенная, что только на этом пути можно добиться успеха.

Амосов, будучи не только хирургом, но и кибернетиком, усомнился в этом.

«Для каждого органа, каждой функции создают все новую химию, призванную усиливать или ослаблять… Самодовольная медицина уверена, что может управлять человеком лучше, чем он сам своими регуляторами». Дело, однако, в том, что ей, медицине, далеко не всегда ведомо, НАСКОЛЬКО надо усилить или ослабить. Неизвестна КОЛИЧЕСТВЕННАЯ МЕРА. А «без этого нет регулирования, а есть слепое дергание, стегание или оглушение организма».

Поменьше лечить! Поменьше стегать и оглушать! Больше доверия собственным силам организма.

Как раз в тот момент, когда Амосов переменил «доктрину», возникла необходимость делать тяжелую операцию, «операцию отчаяния».

«Во вторник взял мальчишку с пятого этажа с «жизненными показаниями». Это обозначает, что без операции жизнь сочтена днями или близкими неделями. Четырнадцать лет ему, Серёже, тощий, бледный. И опять единственный сын у одинокой матери. (Много стало таких несчастных, когда семьи малодетные и непрочные)».

Пациент совсем неподходящий: чтобы утвердить новую «доктрину», нужен успех, а не неудача.

«...Думалось: «...Зачем же компрометировать метод? Он же умрет при любых условиях...»

От того, что последует за этими строками, зависит, как мы будем смотреть на Амосова, станем ли дальше читать его книгу.

«Но никогда я не менял решения об операции стремлением «не испортить статистику».

Уф!!!

Не в этом ли корень всего — суметь отказаться, как говорили раньше, от дьявольского соблазна внешней видимости — «хороших цифр» и прочего — и во всем соразмеряться с совестью?

Скажут: цифры — на виду, а кто оценит внутренние благородные порывы души?!

Но разве мало — самому почувствовать себя человеком?

К сожалению, не у всех имеется такая потребность.

Известна формула Амосова: «Хирург должен быть тощим».

Сам он более тощий, чем можно судить по фотографиям. В голубом хирургическом костюме (недавно из операционной). Сверху белый халат. Пока говорим, время от времени по-детски забирается с ногами в кресло, но, вспомнив, должно быть, что кресло директорское, возвращается в исходное положение.

В декабре ему исполняется семьдесят. Его книга-дневник пестрит придирчивыми самонаблюдениями.

«...Все время смотрю за собой. «Как? » Не вижу разницы с тем, что было двадцать и тридцать лет назад. Думаю, что работаю даже лучше. Отбросим «лучше», хватит и «не хуже»...

— Николай Михайлович, долго вы еще собираетесь заниматься хирургией?

— Видите ли, я веду над собой эксперимент по борьбе со старостью. Насколько он окажется удачен – не ясно. Поэтому хирургия моя будет зависеть от того, как пойдет мое старение, каковы будут мои успехи…

Кто читал книги Амосова, догадается, в чем состоит его эксперимент. Его теория старения необычна. К ужасу нашей медицины, Амосов рекомендует для стареющих «все наоборот». Покой? Никакого покоя! Физическая нагрузка старикам нужнее, чем молодым. Тепло? Никакого тепла! Закаливание. Тренировка всех функций. Питание? Ничего лишнего! («...Для профилактики склероза надо быть предельно тощим и не есть жиров...»)

Сам он являет собой живое подтверждение справедливости своей теории: никогда не видел такого молодого семидесятилетнего.

Думаю, эксперимент его над собой, над дальнейшим старением тоже пошел бы хорошо, если бы не переживания, связанные со смертями.

— Жизнь — плохая! — говорит Амосов, имея их, смерти, в виду.— Сна как не было, так и нет.

Каждая смерть для него — тяжелый удар.

«Вот взять бы бросить все, выйти из операционной, снять маску и перчатки, переодеться, потом по коридору, на лестницу, дальше на улицу... И не оборачиваться. Совсем. Из хирургии. А лучше — из жизни».

«Бросить все к черту, лечь на дно, чтобы нельзя запеленговать, выйти на пенсию, уйти в скит… Снова больная не проснулась».

— Как же так можно — чуть не умирать вместе с каждым больным?

Он смотрит недоумевающе. Не понимает вопроса.

— Вы ведь сорок с лишним лет в хирургии — разве привыкание не неизбежно?

— Не знаю. Я не привык.

— Другие ведь привыкают?

— Привыкают, — с готовностью соглашается он.

«За долгую мою хирургию видел, как плакали солидные мужчины после смерти пациента. Знаю, что иные не спят по ночам в периоды невезения. Но большинство к смертям привыкают и, на мой взгляд, слишком спокойны. Бесят меня эти разговорчики и смешки в зале на утренней конференции, когда разбираются смерти. Каждая история — трагедия, а их что-то смешит. Совсем плохо, когда смеется оперировавший хирург».

Есть смерти неизбежные, есть такие, которых можно было бы избежать. Умер после операции мальчик.

«С полчаса я еще сидел, безучастный, боялся выйти, встретить... Пошел. Все равно нужно выходить. Другой двери нет из операционной…

…В нижнем коридоре, перед ожидальней, какая-то женщина бросилась мне на шею с криком:

— Доктор, дорогой! Он умер! Как это могло...

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 9 Следующая ⇒