Священные формы помнятся всю жизнь.

⇐ ПредыдущаяСтр 9 из 11Следующая ⇒

Богатый формами мир Церкви привлекает каждого человека чем-то своим. Кто-то впервые был потрясен глубиной мысли, кого-то согрела теплота храма, кто-то расслышал музыку, кому-то открыла глаза икона… Но откуда бы ни пришел человек в Церковь и как бы ни были насыщены его первые дни и годы церковной жизни, рано или поздно он встречает полосы духовного удушья.

И вот здесь очень многое решит вопрос даже не о том, что он любит в Церкви, а — о чем он сохранил память как о предмете своей уже не ощущаемой любви.

В “Добротолюбии” есть рассказ преподобного Симеона[291]о юноше Георгии, которому старец дал небольшое правило и книжку. Он пережил за послушание великое духовное озарение. Но затем мало помалу вновь бесчувствие и грехи вернулись к нему. Через много лет из состояния душевной окаменелости его вырвало лишь то, что “без моего ведома остались в бедном сердце моем любовь и вера к этому святому старцу” — то есть не к Богу, а к человеку Божьему! Но и этой памяти было довольно, чтобы в конце концов он все же принял послушничество у своего духовника и начал новый духовный труд… Так в минуты бесчувствия нужна хоть какая-то внешняя ниточка, связывающая с Церковью. Будет ли это батюшка, будет ли привычка к молитвенному правилу или посещению храма, воспоминание о паломничестве в далекий монастырь или память о светлом чувстве после исповеди — но что-то должно оставаться направленным в Ту сторону — и тогда рано или поздно новый Зов будет услышан…

А вот схожий случай, приводимый аввой Дорофеем. Он говорит о символике монашеского одеяния: мантия без рукавов — в напоминание о том, что мы “без рук, ” без самовольного действия. Если ты забыл заповеди и потерял дар молитвы — то, прежде чем согрешить — ударить или украсть — посмотри на свою одежду. Куколь — одежда младенческого смирения, и в минуту гнева пусть хотя бы он напомнит о принятых обетах. “Итак, будем жить сообразно с одеянием нашим, чтобы не оказалось, что мы носим чуждое одеяние.”[292]

Сам Господь Иисус Христос употреблял обряды, установившиеся в Его время. Так, например, на Тайной вечери, когда Он заключал Новый Завет, Он произносил традиционные молитвы и совершал Пасхальную вечерю так, как это предписывалось законом. Поэтому евангелисты и не передают слов Его евхаристической молитвы, но лишь описывают, “И взяв чашу, благодарив, сказал: приимите… “И взяв хлеб, и благодарив, преломил и подал им, говоря: сие есть Тело Мое” (Лк. 22: 18–19). А после Вечери, Он, “воспев, пошли на гору Елеонскую” (Мф. 26: 30). “Благодарив” и “воспев” хвалебные псалмы — всё, согласно традиции празднования иудейской пасхи.[293]

Согласно пасхальной традиции, в начале трапезы по закону откладывался “афикоман” — часть хлеба, которую полагалось оставлять до завершения вечери на случай прихода нищего или путника по заповеди: “И веселись пред Господом ты, и пришелец, и сирота” (Втор. 16: 11). Именно этот афикоман преломил в конце трапезы Христос — как Свое Тело. Значит, Евхаристия — хлеб странников и нищих, хлеб бездомных. Это хлеб тех, о ком сказано апостолом Павлом: “Не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего” (Евр. 13: 14).

А перед этим все ели горькие травы, обмакивая в блюдо с харосетом (вид фруктового салата). Это было воспоминание о горечи египетского рабства. “И когда они возлежали и ели, Иисус сказал: истинно говорю вам, один из вас, ядущий со Мною, предаст Меня. Они опечалились и стали говорить Ему один за другим: не я ли? И другой: не я ли? Он же сказал им в ответ: один из двенадцати, обмакивающий со Мною в блюдо” (Мк. 14: 18–20)… Горечь рабства стала образом горечи предательства…

Молитва “чужими” словами.

Что же касается обычной церковной молитвы, то именно “чужие слова” оставляют гораздо больше свободы для собственного построения своей молитвы, чем “импровизация.” Представьте, что было бы, если бы Шестопсалмие псаломщик начал читать “с выражением”! Остальные не смогли бы м молиться — настроения и предпочтения чтеца были бы навязаны всем богомольцам. Чтение пономаря, вошедшее в поговорку, защищает свободу молитвенного труда слушающих. Каждое богослужение несет в себе и радостные, и скорбные слова. Одновременно и равно глубоко прочувствовать все их практически невозможно. Поэтому человек, пришедший в храм с радостью — будет соразмерять движения своего молящегося сердца с радостными и благодарственными словами службы. Тот же, в чьем сердце в этот час слышнее звучит покаянный вздох — будет в сердце своем слагать те слова покаяния, которые также рассыпаны по всей службе. Так вот, если пономарь будет читать “с выражением” — он будет подчеркивать в молитвах именно те места, которые лучше соответствуют его сиюминутному состоянию, которое может отнюдь не совпадать с молитвенным настроем всех остальных прихожан. Вообще же цель православного богослужения — не в том, чтобы возбуждать какие-то чувства, а в том, чтобы преображать их.

Но так же и каноническая молитва священника в храме охраняет молитвенный труд остальных. Священник может быть бесталанен, неискренен, малодуховен. Но он говорит не свои слова! И потому все равно его речь и духовна, и талантлива! Он говорит слова, отфильтрованные за тысячелетия. Такими же малопривлекательными качествами может обладать и протестантский пастор. Его прихожане, однако, в этом случае обречены выслушивать его потуги “вдохновенной молитвы”…

Православный “чин” делает священника малозаметным. Одной и той же интонацией, те же слова и те же мелодии воспевают священники самых разных духовных достоинств. Не на себе центрирует внимание православный священнослужитель. Не столько он ведет службу, сколько служба ведет его. Напротив, протестантский проповедник вынужден ставить себя в центр внимания. Он понуждает себя говорить с аффектацией, чрезвычайно натянутым голосом, с сильными жестами, поворачиваясь из стороны в сторону, повторяя на разные лады общие, всеми употребляемые фразы.

“Все гонители традиционного обряда не замечают, что в действительности они вводят только… новый обряд. Так протестантизм, подняв дерзновенную руку на веками созданный католический обряд, только заменил его другим, бедным и сухим, прозаичным обрядом, в пределах которого, однако, возможно быть старообрядцем нисколько не меньше, чем при самом пышном ритуале. Так наши сектанты божественную красоту православной литургики заменяют скучными и бездарными “псалмами, ” сухим протестантским обрядом.”[294]

Если сердце холодно к молитве, то его можно согреть сосредоточенным чтением существующих молитв. Если молитва течет сама — значит, это дар благодати, в котором почти нет моего труда. А вот в бездождие и сумрак необходимо нудить свою душу…

“Даже против воли сердца надо принуждать себя к добру” — советовал преподобный Макарий Египетский.”[295]“Как оживляют онемелый член тела? — спрашивает свят. Феофан Затворник. — Трением. Начинайте же тереть душу. Чем? — Богомыслием, строгости к себе, молитвою.”[296]

Известно из опыта, что молитва — даже невнимательная — оставляет свой светлый отпечаток в душе. “Многословие в молитве хотя бы тем хорошо, что наше сознание дольше привязано в святым словам, ” отметил в своем духовном дневнике о. Александр Ельчанинов.”[297]Один из древних подвижников учил о словах молитвы и проповеди: “Приучай сердце твое соблюдать то, чему учит твой язык.”[298]

Когда слова малопонятны, то можно догадаться о их смысле через действия. Тело ведь тоже нужно привлечь к соучастию в молитве.

Что долго говорить об этом! Приведу просто два свидетельства об “обрядности, ” восходящих к двум очень разным людям. Сначала — хулителя русского православия Василия Розанова: “Повторяю, я не люблю монашества; но когда я увидел стройные ряды этих сотен “черных дев, ” где не было ни одного лица грубого, жесткого, ни одного легкомысленного или пустого (а я очень в них вглядывался), но все светились приветом, уступчивостью, помощью — я удивился великому преобразованию, какое производит в человеке обстановка, дух, “устав.”[299]

А вот детские впечатления Всенощной Ивана Бунина: “Приидите поклонимся, приидите поклонимся… Благослови, душе моя, Господа, — слышу я, меж тем, как священник, тихо ходя по церкви, безмолвно наполняет ее клубами кадильного благоухания, поклоняясь иконам, и у меня застилает глаза слезами, ибо я уже твердо знаю теперь, что прекраснее и выше всего этого нет и не может быть ничего на земле, что если бы даже и правду говорил Глебочка, утверждающий со слов некоторых плохо бритых учеников старших классов, что Бога нет, все равно нет ничего в мире лучше того, что я чувствую сейчас, слушая эти возгласы и песнопения и глядя на красные огоньки перед тускло-золотой стеной иконостаса… ”

Храм — иной мир.

Если вера вырывает человека из мира обыденности, то религия не должна приноравливаться к обычному. Но если мы будем настаивать на трансцендентности религии по отношению к нашему жизненному потоку — мы начнем создавать некое развоплощенное христианство.

Как в капельке воды мы вдруг узнаем вкус безбрежного моря, как, вдохнув на чужбине запах луга, вдруг мы чувствуем запах Родины — так в “мелочи” и “условности” жизни Церкви мы открываем, о Чем она говорит. Вне храма, вне живого молитвенного наполнения веры “остается наука о христианстве, да пережитки старого, удержанные от Церкви реформацией. Христианство может существовать лишь как церковное или же вообще не может существовать.

“Да что же и дорого-то в России, как не старые церкви. Уж не канцелярии ли? или не редакции ли? А церковь старая-старая, и дьячок — “не очень, ” все с грешком, слабенькие. А тепло только тут, ” — восклицает бытописатель Розанов.”[300]

Привычно в наше время слышать споры о минимуме священнодействий, который “обеспечивает” свершение таинств. Чем такие разговоры кончаются, уже известно — Вторым Ватиканским собором… Если уяснено “главное” — от второстепенного можно избавиться. А затем выяснится, что есть еще более важное и в главном есть второстепенное… А в итоге в храме остается получасовая месса, в которой само Таинство ощущается уже какой-то досадной интермедией в промежутке между проповедями… Вроде и в этой усеченной мессе есть “главное.” Но почему-то становится холодно… Православие ищет не сведения к минимуму, а раскрытия полноты смысла. Если для этого раскрытия важен даже цвет литургических одежд — надо сохранить и раскрыть их символику — хотя, несомненно, Литургия останется Литургией даже при отсутствии в ризнице фелони нужного цвета…

В. Лосский различал Предания от преданий. То единое и нерукотворное Предание, о котором у нас была речь выше, воплощается и осознается как целый ряд преданий с маленькой буквы и во множественном числе. Эти предания могут меняться и обогащаться — литургическое, проповедническое, агиографическое, иконографическое, архитектурное, гимнографическое… Все вместе они пытаются довести до нашего сознания глубину христианской веры.

Очевидна, при этом, известная “мозаичность” разных преданий. Пока на витраж смотрят со вне, с улицы — непонятен смысл этих темных церковных окон. Если смотрят даже изнутри, но ночью или в пасмурный день — тоже скорее берет досада на то, что витражи еще более ослабляют и без того малый свет. Но вот сквозь них бьет солнечный луч… Смысл мозаики, смысл преданий виден лишь на свету.

Символ — не описание предмета, а указание на него. Символом в Греции называлась разломанная дощечка, половинки которой друзья забирали при разлуке. Если посланник приносил другому весточку, он должен был предъявить половинку досочки: если она совпадет с хранящейся у адресата — значит, весть не поддельная. Символ есть воссоединение, встреча (это уже филологически: символ — от глагола simballo). Сама Традиция есть символ. В ней Бог посещает человека. В ней человек встречаются с Богом и с теми, кто раньше его встал на этот путь. Не случайно изложение веры называется словом “Символ.” То, что мы сегодня называем “Символ веры” — это половина крещального диалога. “Веруешь ли? ” — спрашивал пресвитер желающего креститься. — “Верую… ” — отвечал тот.

В помощь молящимся.

Формы православного Богослужения были созданы не для обращения вчерашних атеистов, а для помощи уже верующим людям в их духовном труде. С почти детским эгоизмом поколение “перестроечников” требует, чтобы им “сделали духовно” — без всякого их собственного молитвенного труда.

Дня не проходит, чтобы кто-нибудь из журналистов не отчитал “моду ходить в православные храмы.” На деле “мода” на православие уже давно улеглась. Напротив, заявление своих претензий к Церкви уже с 1991 г. стало “хорошим тоном” в столичной журналистской среде. Действительно, нехорошо, если человек, в душе оставаясь атеистом, из каких-то посторонних по отношению к вере соображений позирует в храме со свечкой в руках. И в самом деле — плохо, что для миллионов людей зайти в храм и поставить свечку есть некий чисто внешний ритуал, отнюдь не мешающим им уже к вечеру с головой окунуться в гороскоп и магию. Но сам-то этот тип всеядного и духовно примитивного обывателя сформирован разве не самими публицистами “эпохи перестройки”? Не газеты ли ежедневно нам твердят, что все “духовные пути” хороши, не телевидение ли с утра до ночи уверяет русских людей, что православие и магия — близнецы-братья? Нынешняя журналистика лишь плодит свое собственное религиозное безвкусие — а затем, случайно увидев себя в зеркале, громко возмущается — никакой, дескать, серьезности у людей в решении духовных вопросов!

На деле человек, осуждающий внешние проявления благочестия у других, человек, рассуждающий о том, что для “истинной веры” не нужны внешние формы, скорее всего ищет лишь оправдания своего собственного безверия. Не могу я поверить, что люди, сетующие в теле интервью на излишнюю “формальность” православия, дома, в тиши своей кельи часами творят молитву своими собственными словами.

Боюсь, что поверхностные призывы маловерующих людей приспособить Богослужение к их вкусам слишком сродни известной попытке старика Хоттабыча исправить правила игры в футбол через раздачу каждому игроку по собственному мячу.

А настаивать на том, что “глубокая вера” не нуждается во “внешней атрибутике” — все равно что утверждать, что истинные и глубокие убеждения никогда не допускают своего проявления вовне. У “культа” действительно есть свои “условности.” Но, во-первых, как и любой язык, этот язык надо понять прежде, чем начать его реформировать и критиковать. А во-вторых — почему бы войну с “условностями” не начать с более знакомой каждому сферы?

Икона и иноки

В опрос об иконе никак не миновать при разговоре о Предании Церкви. Очевидно, что икона занимает совсем не случайное место в практике православного благочестия. И столь же очевидно, что в Новом Завете не ощущается никакой нужды в иконах. Отсюда — естественные вопросы: не исказило ли историческое православие ясность евангельского Богообщения? Есть ли вообще в христианстве основания для иконы? Нужна ли икона человеку для выражения его духовного опыта и для молитвы? То есть — возможна ли икона, допустима ли она богословски? И — даже если допустимо изображение священных событий, имеет ли духовный смысл молитва, идущая через эти изображения?

Первый вопрос легко устраняется, если мы вспомним то, что было сказано в главе о Писании и Предании. Отсутствие положительного изложения некоторых духовных реалий в Писании не есть неоспоримое свидетельство того, что обращение к ним греховно. В конце концов Христос “нигде не повелел апостолам начертать даже краткое слово, однако его образ начертан апостолами и сохраняется до настоящего времени” (преподобный Феодор Студит).[301]Христос не велел писать Евангелия — но это не повод для их отмены как “неевангельского установления.” Кроме того, нигде в Новом Завете не сказано, что надо читать Евангелия. Так что у протестантов не больше оснований для новозаветных штудий (для причисления к Писанию книг Нового Завета), чем у православных — для почитания икон.

Во-вторых, говоря словами проф. Л. Успенского, “не следует упрощать проблему: если чего-то не было в первые века христианства, это не значит, что этого не нужно и в наше время.”[302]

Предание — это Пятидесятница, продолжающаяся в веках, и если при этом Григорий Богослов говорит нечто, чего не говорил Иоанн Богослов — Церковь не видит в этом какого-то искажения. Церковь есть живой организм, а для живого свойственно развитие. И поэтому уверения баптистов в том, что они вернулись к “апостольской простоте, ” неубедительны: нельзя заставить взрослого человека вновь влезть в колыбель и носить детские одежды — как бы милы они ни были. Христианство уже взросло. Ему две тысячи лет, и это древо, разросшееся за два тысячелетия, нельзя вновь обрезать до размеров и форм того росточка, с которого оно начиналось на заре нашей эры.

Для человека естественно самое главное в своей жизни выражать формами искусства, и нельзя же запрещать всякую религиозную живопись на том лишь основании, что апостольская община ее не знала! Для человека естественно искать осознания своей веры, естественно стремиться принести в область разума то, что он обрел в духовном опыте, в опыте откровения — не для того, чтобы проверить разумом Откровение, а для того, чтобы научить разум жить с Откровением, чтобы тот опыт, который дается сердцу, сделать предметом умного рассмотрения. И если Церковь не сразу привлекала философский инструментарий для разъяснения своей веры и надежды — это не значит, что все наработки послеапостольского богословия должны быть отменены. Христос сравнивал Царство Божие с растущим семенем, древом, закваской. И что же пенять дереву за то, что оно не осталось семечком, но вобрало в себя всю сложность мира и человека!

Смысл второй заповеди.

Второй вопрос — возможна ли вообще икона при сохранении библейского мировосприятия? Не уничтожает ли заповедь “не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли” саму возможность священного изображения?

Однако суть заповеди не в запрете на создание образов, а в том, чтобы из этих неизбежных образов не делать себе кумиров. И Моисей ясно понимает смысл запрета: “не поклоняйся им и не служи им.” Изображение не должно восприниматься в качестве Бога — это верно. В частности, человек должен помнить, что и тот образ Бога, который он имеет в своем уме, не есть Сам Бог. Можно не иметь икон и быть идолопоклонником — ибо кумир будет всажен в сердце человека. Можно спутать реальность текста Писания и реальность того Бога, о котором оно говорит. Верно, в православном мире можно встретить людей, которые относятся к иконе как к кумиру — но разве в мире протестантском нет людей, которые Библию превратили в предмет своего профессионального изучения, а Живого Бога забыли? Ошибки людей — повод не для запретов, а для разъяснений. Протестанты же, даже признавая, что в богословии Православия достаточно обосновывается почитание икон, в конце концов ссылаются на крайности народного благочестия: “Наиболее просвещенные христиане отдавали себе отчет в том, что они поклоняются не самой иконе, а Тому, Кто на ней изображен, но подавляющее большинство простого народа такой разницы не делало и превратило иконопочитание в идолопоклонство.”[303]На этом основании, однако, можно запретить чтение Библии, особенно Ветхого Завета.

Кстати, Библия тоже есть икона. Просто образ Творца она передает не красками, а словами. Любая проповедь предлагает некоторый образ Бога, некоторое представление о Боге, для того, чтобы человек обратил свой сердечный взор к самому Создателю. Но то же делает и икона. Седьмой Вселенский Собор, объяснивший иконопочитание, ясно сказал: глазами взирая на образ, умом восходим к Первообразу. Не случайно преподобный Иоанн Дамаскин, обосновывая почитание икон, напоминает о почитании священных книг: “Поклоняемся, почитая книги , благодаря которым слушаем слово Его.”[304]

Более того, Ветхий Завет есть икона Нового Завета — “образ настоящего времени” (Евр. 9: 9), “тень будущих благ” (10: 1). События Священной истории иконичны.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8910 11 Следующая ⇒