Будущее еще загадочней, чем ты думаешь

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 6Следующая ⇒

Наша кинокарьера началась дождливым утром в начале 1993 года (во вторник дело было); нарциссы еще крепко спали в траве, а с неба, словно из мокрого кухонного полотенца, сочилась серая мутная влага. Пэм, занимавшаяся гримом и прическами в нашей бурно развивавшейся в те годы кино– и телеиндустрии, договорилась, что мы – я, Гамильтон и Лайнус – заглянем к ней на съемки, которые на сей раз проходили на натуре по соседству с нами, прямо на склоне холма сразу за Рэббит‑ лейн. Снимали они тогда так называемый «Фильм недели», что‑ то в жанре «мама‑ теряет‑ ребенка‑ но‑ получает‑ ребенка‑ обратно», который с тех пор стал нам так хорошо знаком.

Рынок недвижимости в январе замирает, и у меня оставалось еще несколько свободных дней, в течение которых я мог играть в карты или просто убивать время. Лайнус, вольный стрелок, вообще мог брать выходные когда ему удобно. Мы вдвоем решили прогуляться до места съемок пешком и там уже встретиться с подъехавшим на машине Гамильтоном. Чтобы срезать угол, мы прошли через площадку для гольфа. Наткнувшись на потерянный мячик, мы устроили возню за право обладания этой ценностью, в результате чего Лайнус поскользнулся и упал на колени в кофейного цвета жижу. «Да, в вольной жизни есть свои преимущества», – задумчиво сказал Лайнус, сдирая с колен какую‑ то прилипчивую траву, тем временем грязь неумолимо растекалась по его брюкам.

До места съемок на Саутборо‑ драйв мы добрались перемазанные с ног до головы, весьма похожие внешне на участников массовки, но чувствуя себя здесь абсолютно посторонними. Гамильтоновский «джэвелин» уже стоял на обочине, и мы побрели, сами не зная куда, мимо вереницы белых фургонов и пикапов – неизменного атрибута любых натурных съемок. Мы отыскали Пэм.

– Так, гребите к фургону с буфетом, перехватите там что‑ нибудь, – распорядилась она. – Ждите меня там.

– Где звезды? – спросил Лайнус.

– Ребята, вы чего ждали? – удивилась Пэм. – Думали, тут вам хор девочек покажут, да чтоб каждая волокла на себе здоровенный пенопластовый булыжник? Или римских центурионов, разъезжающих на тележках для гольфа? Главное правило в кино: «Быстро‑ быстро собрались и – ждем! » Все, я пошла, через пять минут буду.

Мы поели холодных макарон и стали разглядывать толстые кабели, пересекавшие площадку в разных направлениях. Нам вдруг стало невыносимо скучно.

– Задолбало все это, – выразил общее мнение Гамильтон. – Пора сваливать.

Мы совсем уже было намылились сваливать, как меня окликнула Тина Лоури, моя старая школьная знакомая:

– Ричард! Ричард Дорланд, ты ли это? Это я, Тина.

У Тины, как и у большинства людей, работающих в кино или на телевидении, было слегка «извини‑ тороплюсь‑ не‑ могу‑ долго‑ говорить» выражение на лице. С узкой полоски чистого неба между тучами вдруг проглянуло солнце, и под его лучами эффектно сверкнул висевший на шее Тины экспонометр.

– Тина? Ты? Здесь?

– Ну да. А ты – ты‑ то как здесь? Массовка? Или вы в группе?

– Да нет. Я просто живу неподалеку. У нас тут одна подружка работает. Гримером. Пэмми. А ты тут кто? Режиссер‑ продюсер?

– Ну, до этого мне далеко. Я – ассистент режиссера, «А‑ эр». В общем, невелика шишка, вот только работы – завались. А ты что, Пэм знаешь?

– Да мы с ней вместе выросли, жили вон там, ниже по склону. А это Гамильтон, – я ткнул пальцем в перепачканную дубину, стоявшую рядом со мной, – ее любимая куколка.

Тина обалдело уставилась на Гамильтона.

– Знаешь, я ведь даже вырезала ее фотографии из «Вог» и других журналов. Я хотела быть такой, как она, и вот – на тебе, работаем вместе. Странно. А ты как – что делаешь?

– Здесь‑ то?

– Да нет, вообще. Работаешь или занимаешься чем? …

Я уже убедился, что говорить «Ничем» проще, чем заводить речь о недвижимости.

– Да вот… живем помаленьку, особо не напрягаемся.

Ожидал я обычного искусственно‑ сочувственного оханья, маскирующего неловкость, но Тина изрядно удивила меня:

– Работа нужна?

– Конечно… э‑ э… ну да, может быть… а что делать‑ то?

– Найдем что‑ нибудь по твою душу. У нас народу не хватает; контора развивается – люди нужны. Я свяжу тебя с нашими кадровиками, с профсоюзниками. Ты мне позвони.

Где‑ то по соседству раздался звук клаксона.

– Слушай, побегу я. Пока!

Тина растворилась, оставив после себя, как и большинство киношников, легкое облачко реквизитной пыли.

И вот снова, пожалуй, впервые за последние десять лет, наш город стал для меня волшебным, вызывающим восхищение местом. Вуаля! Нас троих, Гамильтона, Лайнуса и меня, взяли на работу и поручили – что бы вы думали? – поиски объектов для натурных съемок. И вот две недели напролет мы колесим по городу и окрестностям в Гамильтоновой колымаге, сшибая мусорные бачки, устраивая «светофорные гонки» с добропорядочными гражданами, подбивая их на соревнование с риском спровоцировать цепное столкновение при резком торможении. Эти горячие головы вычислялись Гамильтоном в транспортном потоке с убийственной точностью. «Ты только посмотри на этих мерзавцев, жаждущих крови, – завсегдатаи кабаков с проспиртованными мозговыми клетками, да свежеосвежеванные туши – прямиком из спортзала. Как же легко их, оказывается, завести». Любое место, нужное режиссеру, мы подыскивали в считанные минуты, в основном благодаря моему риэлтерскому опыту и давнему знакомству с этими краями. Мы чувствовали себя полезными, нужными.

Скотт, парень из режиссерской группы, приехавший из Лос‑ Анджелеса, говорил нам:

– Здесь так много снимают, потому что Ванкувер – уникальное место. Его можно превратить в любой североамериканский город, подыскать любой пейзаж, затратив минимальные усилия и еще меньше денег. И в то же время у этого города есть своя душа. Видите, кстати, вон тот мотель. В прошлом сериале он был Питтсбургом.

Скотт, как и мы, никогда не учился на киношника. Как и все, занятые в этом деле у нас в городе, он появился из другого мира. Математики, юристы, зубные техники, бывшие хиппи – все бросились делать кино. Этот порыв был просто повальным.

Жизнь неслась в ритме «ча‑ ча‑ ча».

– Ох‑ ох‑ ох, – гордо завывал Гамильтон, – ну разве мы не самые клевые, крутые, классные, просекающие фишку, въезжающие в тему, сексуальные, веселые и просто отличные ребята?

– Да, – как роботы, кивали мы с Лайнусом. – Ты – конечно, такой.

Между тем прошел слух, что студия «Фокс» собирается снимать здесь пилотную часть нового сериала – тогда у нас таких снимали по дюжине в год. Мы позвонили куда надо, и вскоре Пэм, Гамильтона, Лайнуса и меня взяли в этот проект, посвященный заговорам и козням, которые устраивают пришельцы, госструктуры, экстрасенсы и сектанты, жаждущие испохабить жизнь простым людям. Эти козни, в свою очередь, должны были быть распутаны детективом‑ мужчиной, верящим в паранормальные явления, и детективом‑ женщиной, имеющей на этот счет некоторые сомнения. Формула не слишком замысловатая, но нам она пришлась по душе.

Телесериалы – это те еще съемки. Сумасшедшая гонка. Мы шатались по городу, куя железо, пока оно, значит, не остыло, выискивая места, которые предстояло выдавать за Флориду, Калифорнию, Висконсин или Пенсильванию.

– Хорошо, что ботаники, например, редко смотрят эту чушь, – любил ухмыльнуться по этому поводу Лайнус. – Или метеорологи.

Поскольку дождь в Ванкувере явление нередкое, то и в нашем кино героев частенько поливало по‑ настоящему. Критика с похвалой отозвалась о «мрачной, дождливой атмосфере» фильма. Когда об этом в очередной раз заходила речь, Пэм, довольная, повизгивала и хихикала.

Еще через несколько недель Тина познакомила Гамильтона и Лайнуса с миром спецэффектов, пригласив их зайти вместе с ней в одну фирму, занимавшуюся этим делом. Контора называлась «Монстр‑ машина». У ребят загорелись глаза, через неделю они уволились с «Фокс» и прямиком почесали в «Монстр‑ машину», чтобы уже с головой уйти в эту жизнь, состоящую из взрывпакетов, оторванных рук и ног, ведер крови и синего фонового экрана. Их огромный совместный опыт во взрывах и электротехнике не мог оставить работодателя равнодушным. Я? Я остался обслуживать еженедельные паранормальные явления и сопутствующие их появлению драмы. Хитом сезона этот сериал не стал, но мне понравилась его атмосфера, и вообще – это была самая приличная съемочная группа из тех, в которых мне довелось поработать.

Вскоре Пэм бросила свою гримерку и перебралась к Гамильтону и Лайнусу. Постепенно те, кто нужно, уже знали их как профессионально работающую бригаду, больших мастеров по подготовке спецэффектов. Специализировались они на изготовлении и приведении в должный вид латексных трупов и на весьма убедительных взрывах. Объединив свои познания, они стали выдавать на‑ гора инопланетян, зомби, вампиров, расстрелянных в мафиозных разборках гангстеров, просто человеческие трупы в любой степени разложения или мумификации. Нагнать страху впечатляющей чередой взрывов – тоже пожалуйста. Они частенько летали в Калифорнию – поучиться у искушенных голливудских мастеров, а возвратясь, привозили контрабандой целые сумки заботливо завернутых в салфетки немецких керамических глазных яблок.

– Ну разве не прелесть? – визжала Пэм в моей машине по дороге из аэропорта.

Сама Пэмми была просто счастлива. Череда статей из серии «Что случилось с…» сменилась целым ворохом публикаций на тему «Неожиданно эффектное возвращение…». Бывшая супермодель становится специалистом по спецэффектам – от такой комбинации у журналистов слюнки текли. Да еще и на сладкое: «Как я победила наркотики». В общем, Пэм опять не сходила с журнальных страниц и стала частенько мелькать на телевидении.

Из того периода работы на съемках телефильмов у меня в памяти крепко засели эти их тела: тела на носилках, тела, распиханные по ящикам, куски тел, окровавленные тела, тела роботов, тела пришельцев, тела с «вживленными» в них механизмами, тела, изрубленные в капусту, тела, вылезающие из других тел, тела, только что вернувшиеся с того света, тела, обреченные быть взорванными… Некоторые тела использовались и в нашем сериале, но истинное «изобилие человечины» (термин Лайнуса) я имел возможность созерцать в «Монстр‑ машине», где мои друзья начиняли живых актеров и свои резиновые куклы детонаторами, опутывали их проводами, заставляя «подопечных» взрываться, истекать кровью, колотиться в эпилептических припадках и по команде излучать мертвенно‑ зеленое свечение.

В очередной раз я заглянул к ним мрачным дождливым днем и застал обоих увлеченно начиняющими что‑ то вроде портупеи взрывчаткой и пакетиками с «кровью». Этот предмет амуниции предназначался для очередного полицейского триллера, в котором в финальной сцене все непременно перестреляют друг друга.

– Привет, Ричард, – сказал Лайнус. – Оцени. Мы разлили краску по «пельменям», а их прицепим поверх шашек для направленного – наружу – взрыва.

– Красиво помрет парень! – гордо заявил Гамильтон, прилаживая целый жгут разноцветных проводов, идущих от взрывателей, к корпусу коротковолнового приемника‑ детонатора и капая на картон желеобразную каплю припоя. – Перекусим?

– По паре пирожков, пожалуй, – согласился Лайнус.

Мы уже направились к выходу, как вдруг у Гамильтона запищал пейджер, а Лайнусу приспичило заглянуть в уборную. В общем, я остался один и, оглядевшись, заметил рядом какую‑ то приоткрытую дверь. Я заглянул внутрь, рассчитывая увидеть там мастерскую или съемочный павильон. Оказалось, что я сунулся на склад резиновых трупов. Такого помещения мне не то что видеть не приходилось, подобного я и представить себе не мог – мужчины, женщины, дети, инопланетяне; целые, разрезанные пополам, забрызганные кровью; сложенные поленницей руки и ноги; целые банки глаз и полки носов. Освещение было тусклым, воздух – затхлым и пыльным. Посреди помещения была навалена груда трупов – б/у, похоже, отработавших свое по полной программе и теперь направленных на последний отбор: еще одна съемка или окончательное уничтожение, – резиновые пришельцы – дряблые и словно покрытые слизью. Я подошел поближе, зачарованный этим неподожженным костром.

Я стал обходить комнату по кругу и зацепился свитером за какой‑ то провод; за моей спиной что‑ то глухо стукнулось об пол. Оглянувшись, я увидел то, чего видеть, наверное, был не должен: пластиковое женское тело, почти такое же, как у Карен, – иссохшее, скелетообразное, с желтоватого оттенка кожей; оно было сделано из пенополиуретана, на голове красовался безжизненный седой парик с прямым пробором. Упав, кукла откинулась спиной на стену и теперь сидела так, словно зацепилась за электрощиток.

Из коридора донесся голос Гамильтона:

– Эй, Лайнус, куда Ричи подевался?

Он перешагнул порог, увидел меня и улыбнулся, полагая, что я в восторге от главного местного аттракциона. Он подошел поближе, посмотрел на манекен, посмотрел на меня и сказал;

– А, черт. Извини, Ричард. Мы снимали ее с месяц назад. Работали на фильме про выживших после авиакатастрофы, так и не найденных спасателями…

– А? Да, да…

– Надо было убрать ее в ящик.

– Черт побери! Гамильтон, неужели обязательно было одевать ее во фланелевую рубашку?

– Ну, а что такого? По‑ моему, очень натурально получилось.

Я вздохнул. Ребята не хотели ничего плохого. Я заставил себя подойти к кукле и осмотрел ее вблизи. Глаза из мастерской таксидермиста, пыльные синтетические волосы. Чтобы унять тошноту, подступившую к горлу, пришлось отвернуться. Гамильтон молча запихнул ее в груду отработавших свое пришельцев. Мы пообедали, а потом я поехал в Инглвуд. Мне хотелось увидеть настоящую Карен, почти не отличавшуюся от пластмассовой женской фигуры, которую я видел только что.

Шли годы, я стал замечать, что мысли, кружившиеся у меня в голове, становятся другими. Обнаружились во мне и новые чувства – в сердце, в душе? Наша работа постоянно подставляла нас под нескончаемый поток паранойи, преувеличенной веры в условности и духовных упрощений. Постоянное воздействие со стороны стало оказывать влияние на те части моего существа, которые до сих пор оставались нетронутыми. Я, как и большинство знакомых мне людей, не слишком‑ то беспокоился по поводу того, что будет со «мной» после смерти. Я не совсем ясно себе это представлял, тем не менее был внутренне уверен, что в какой‑ то форме буду продолжать существовать. Но вот появились сомнения: а останется ли от меня хоть что‑ то? И как оно будет себя проявлять?

Стоило мне впасть в раздумья, как масла в огонь подливал Лайнус. «»Поймав» меня как‑ то раз за этим делом на съемках, он задал хороший вопрос:

– Ричард, а можно я тебя спрошу? Какая разница между будущим и загробной жизнью?

– Ты часом не над этим ли бился в своем Лас‑ Вегасе? – попытался увильнуть я.

– Может быть, и над этим. Ты отвечай, отвечай.

– Ну, разница… разница между ними…

– Ну так?

– Вот такая… – На какое‑ то время этот вопрос совершенно сбил меня с толку. – Разница в том, – нашелся я, – что загробная жизнь – это все, что относится к бесконечности; будущее касается перемен в нашем мире: мода там, машины, архитектура.

Мы работали на телевизионном фильме об ангелах, спустившихся с небес на землю, чтобы помогать домохозяйкам. Солнце просто слепило меня, даже сквозь темные очки.

– Тогда скажи, – не унимался Лайнус. – Если так, то будем мы после смерти смотреть телевизор, читать газеты, журналы, узнавать, как там у них на Земле? Или мы попадем туда, где до всего этого никому нет дела?

– Честно говоря, не знаю. Вообще‑ то я бы дорого заплатил за то, чтобы не знать, на что будет похож мой город через сто лет. Или как будут выглядеть мои любимые актеры лет так через пятьдесят.

В этот момент к нам как раз подошла звезда из «ангельского» фильма и попросила у Лайнуса увлажняющий крем для локтей.

– Э‑ э… так ведь я того, по спецэффектам буду. – Лайнус стал валять дурака. – Вот разве могу выдать вам губочку с липкой кровью, втирайте сколько хотите.

Звезда не оценила шутки и отошла от нас, недовольно фыркнув.

Стал я думать и еще над одной проблемой. О том, кто все‑ таки правит миром, кто назначен отвечать за него (и кто, кстати, – нет). Как и у многих людей, вынужденных постоянно обращаться к теме паранормальных явлений, у меня стало расти подозрение, что кто‑ то чего‑ то нам всем чуть‑ чуть недоговаривает. НЛО – каким бы смешным ни был этот вариант, что‑ то во мне отказывалось полностью отбросить его, шепча тихонько на ухо: «А вдруг? »

– Помотри на это так, – предложил Лайнус, прежде чем встать и приступить к работе над сломанным крылом: – ты вынужден пользоваться теми крупицами неведомого, что тебе достаются: инопланетяне, заговорщики, ангелы, всемирное тайное правительство. И из всей этой фигни тебе предлагается соорудить более или менее внятную картинку загробной жизни. Или будущего. В любом случае – маловато будет. И все эти убогие фильмы, в создании которых мы с тобой принимаем участие, все эти сто лет назад пропавшие летчики, прилетающие на современные аэродромы, странные дети, пишущие письма в двоичном коде, старательно перехватываемые правоохранительными органами, людоеды там всякие, полтергейсты, похищение студентов, воскрешение сгоревших чуть не дотла людей, лесорубы, которым померещилось, что они видели Господа Бога, зеленая кровь, бесплотные души, вновь обретающие плоть, – так вот, все это…

Раздался «бип» Лайнусова пейджера.

– Пока. Пойду я, пора уже.

Я остался сидеть на солнышке. Из буфетного фургона доносился звон и лязг – шла уборка. Солнце светило и припекало, не жалея сил. Я вдруг почувствовал себя словно внутри колонны света, исходящего из зависшей в небе летающей тарелки. Этот свет – он словно готов был подхватить меня и унести вверх, в небо и на небеса, чтобы там я обрел ответы на свои вопросы.

Откажись от всех идей

Когда мне сказали, что Гамильтон и Пэм сидят на героине, я решил, что это просто розыгрыш. Этот наркотик стал у нас в последнее время притчей во языцех. Ванкуверский порт превратился в своего рода салат‑ бар дешевых азиатских наркотиков. Наша парочка сняла себе домишко пятидесятых годов постройки в самом конце Муайен‑ драйв – чуть не окно в окно с родителями Карен и Лайнусом с Венди. Во время вечеринки по случаю окончания съемок очередного фильма я зашел к ним в ванную и увидел прямо в мусорном ведре пару шприцев, ватные тампоны, ну и все остальное. А на полочке даже остался лежать резиновый жгут. И это не было розыгрышем. Они просто настолько обленились или так удачно «вмазались», что даже не посчитали нужным замести следы. Я изрядно разозлился на них за их полную клиническую тупость и бессмысленное и чудовищно опасное стремление следовать общей моде.

Гамильтон зашел в спальню, когда я еще не успел взять себя в руки. Я без долгих размышлений набросился на него:

– Давай я тебе расскажу, как было дело. Ты был где‑ нибудь в гостях, и вот после очередной рюмки кто‑ то тебе предлагает: «Эй, Гамильтон, ширнуться не хочешь? » А ты говоришь: «Само собой! Давай коли. Сейчас торкнет». По крайней мере понятно, почему вы с Пэм такие дохлые в последнее время. Рубашки все время с длинным рукавом.

Гамильтон был абсолютно невозмутим. Издав негромкий печальный вздох, он сказал, глядя на меня сверху вниз:

– Ричард, жизнь – она ведь только на первый взгляд интересная. Очень быстро она приедается. Говорят, у кошки девять жизней, так вот я – крутой котяра – разменял свою девятку подчистую. Героин, конечно, не спасение, но он хотя бы помогает поддержать иллюзию того, что у тебя в жизни есть еще какой‑ то выбор, что ты можешь что‑ то изменить. Я старею, быть ни на кого не похожим становится все труднее.

– Жизнь тебе в обузу стала? Подросток‑ бунтарь нашелся, тоже мне! «Лень одолела, старина». Черт, да это ведь уже даже не модно, Гамильтон! Отстал ты от жизни, ой как отстал. Жить ему в тягость – нет, вы посмотрите на этого обиженного!

Череда сообщений о смертях от передозировки «китайским снежком» настроила меня на опекунский лад и придала обывательское ханжество.

Гамильтон поджал губы; было видно, что он собирается заставить меня заткнуться.

– Прикольно, когда ты, Ричард, строишь из себя ханжу. Excusez‑ moi[13], если я таким образом разрушил твою систему жизненных ценностей.

– Давно ли жизнь тебе в тягость стала? А, Гамильтон? Все же хорошо. Да нам же никогда раньше не жилось так хорошо!

Гамильтон издал снисходительное «пффф» и смерил меня таким взглядом, что я вспомнил, как в восемь лет думал, будто мама бросит курить, если я спрячу ее сигареты. Он сел на край кровати.

– Ричард, неужели ты не понимаешь? В том, чем мы занимаемся, нет главного – нутра.

– Я…

– Сердцевины нет. Нет ее, и все тут! Взять всех нас – ты присмотрись: ну, есть у нас кое‑ какие деньжата. Развлекаемся, в гости ходим. Вроде как ничего не боимся… относительно, конечно. Но ведь это и все.

Я понял, что меня настигли наконец те самые «дурные вести», которых я так долго и упорно пытался избежать.

– Но разве? …

Он перебил меня:

– Тс‑ с‑ с! По крайней мере, мы с Пэм не пытаемся обмануть себя и принимаем мир таким, какой он есть. И я хочу, чтобы ты нас не дергал. Мы делаем свою работу. Мы платим налоги. Мы даже не забываем про дни рождения знакомых. Так что дай нам остаться такими, какими нам хочется быть. – Он встал. – Спокойной ночи, ваше преподобие. Па‑ па‑ па‑ пам.

Он выскользнул из комнаты, оставив меня с мучительным чувством, ноющим ощущением надломившейся дружбы. Я подумал о последних годах, проведенных под крылом Общества Анонимных Алкоголиков, когда целыми неделями голова у меня ныла, как треснувшая тыква, – все чтобы обмануть сомнения, убить время, дождаться чего‑ то такого, чего, может быть, и не произойдет, убедиться: да, дорогой Рич, есть эта проклятая сердцевина! Я потерял все – после этого разговора в спальне у Гамильтона. Четыре мили до дома я шел пешком.

Домой – это в недавно купленную халупу в Северном Ванкувере: две спальни, стены из кедровой вагонки, большие плексигласовые пузыри – световые окна, вылупившиеся в небо. Построено в замшелые семидесятые с целью обеспечить человека жильем за наименьшие деньги. По мнению Лайнуса, был в этой квартире дух этакого «секса‑ в‑ горячей‑ ванне‑ и‑ оргазма‑ на‑ замшевом‑ покрывале». Мне же это жилье приглянулось только из‑ за тишины вокруг и вида из окон – на горы. Это было первое место, которое я внутренне назвал своим домом. Я был счастлив обрести дом.

На следующий день часов в восемь вечера в дверь позвонили. Это оказалась Пэм – бледная и взъерошенная после очередной съемочной смены. Она работала на фильме о том, как «призрак умершей матери возвращается на Землю и помогает детям бороться против мелиораторов». Усталая, но легкая, как птичка, она опустилась на диван. Она зашикала на меня, призывая ни о чем ее не спрашивать, и скрестила руки, глядя в пол.

– Ну что? – как можно более равнодушно спросил я.

Пауза.

– Ричард, опять все сначала.

– Что именно?

– Сам знаешь. Я знаю, что ты знаешь. Наркотики. Героин.

– Давно на сей раз?

– Несколько месяцев, наверное. Пока терпимо. Я себя еще контролирую. Но ведь хуже становится день ото дня. Так всегда бывает.

Она встала и подошла к окну.

– Скажи, ты? …

– Тс‑ с‑ с! ‑ Налив в стакан спрайта, она продолжила: – Мне тогда удалось соскочить с иглы. Ты ведь помнишь, Ричард? Может быть, на этот раз тоже получится. Я ведь все еще чуть‑ чуть красивая.

– Ладно. Как он на тебя действует? Ну, ты можешь работать, вести себя нормально? Он вас обоих в депрессию не вгоняет?

– Au contraire[14]. Мы от него балдеем.

– Балдеете?

– Ричард, ты расстроился. Не надо. Слушай, можно я тебя кое о чем попрошу?

Пауза.

– Конечно.

– Мы никогда не осуждали тебя. Пожалуйста, не осуждай и ты нас. Нам нравится, что ты у нас есть – такой, какой есть. Пусть так будет всегда.

– Могло бы, но…

– Тс‑ с‑ с!

Мы еще поболтали о чем‑ то, потом пошли на кухню, где Пэм выпила апельсинового «Краша». Опять завязался разговор – кругами, как бы ни о чем. А потом Пэм вдруг словно подскочила на месте и выбежала на улицу, под дождь, к своей машине. К дому она рванула, как на гонках на стартовую скорость.

В тот период Меган переживала положенные подростковые драмы. В 1996 году, когда ей было шестнадцать, она еще во многом оставалась ребенком. Она читала фэнтези, и ее глаза загорались, стоило поддержать с ней разговор о колдовстве. Мне казалось, что она – сообразительный, даже умненький ребенок и вполне может учиться лучше, если только захочет. Одевалась она, конечно, по‑ дурацки, но – велика важность. Она перекрасилась в антрацитово‑ черный цвет, оставив волосы мышино‑ серыми только у самых корней, и пользовалась исключительно черным лаком для ногтей. Кожа ее была бледной – ну прямо как у покойника. Она попротыкала вдоль и поперек себе уши, нос и еще Бог знает что. Порой она целыми неделями сидела взаперти у себя в комнате, откуда басовитый музыкальный центр разносил по дому бесконечно повторявшиеся группы «Cure». В общем, подростковый протест выражался вполне типично.

Отношения с Лоис у Меган сложились самые пылкие. Лоис считала, что «плохие мальчики и девочки» – друзья Меган – полностью ответственны за все ее выходки. Ну, а Меган изводила бабушку на всю катушку. Например, как‑ то раз, болтая по телефону со своей подружкой Дженни Тайрел, Меган обнаружила, что Лоис подслушивает с параллельного аппарата.

– Слушай, Джен, как ты думаешь, сколько дорожек кокаина поместится в «макдоналдсовской» соломинке?

– Да кто его знает. Три, наверное?

– Нет, скорее – две с половиной. Слушай, сейчас проверим. У меня тут чуток порошка завалялось. Сейчас мы этот кокс разотрем и выясним, какой длины должна быть дорожка для полного кайфа.

Лоис ураганом влетела в комнату Меган, только чтобы обнаружить, как ту сгибает в три погибели от хохота.

– Ты… ты думаешь, ты такая умная? Всех перехитрила? А кто тебе деньги дает на все твои шмотки и прочее барахло?

– Я сама зарабатываю. Продаю потихоньку твоих уродских филинов, бабуленька.

Вопли.

Если уж подросток решил быть плохим, то разорвать этот круг нелегко. Меган же оказалась не на круге, а на спирали, резко уходящей вниз. Наркотики стали не на шутку пугать меня. Не думаю, что дело принимало столь серьезный оборот, как казалось Лоис, но повод для беспокойства, безусловно, был. Сами наркотики – и те стали другими со времен моей юности. Мы пробовали траву – хихикали, балдели, «улетали» куда‑ то на пару часов, ну и все. Да, потом еще голова болела. Другое дело – молекулы неведомых ранее кислот, диметил, триптамин, крэк. Эти «достижения цивилизации» компактно и предельно четко воплотили в себе самые страшные из родительских кошмаров.

Своего рода кризис разразился в начале 1997 года. Меган с Лоис особенно крупно поговорили по поводу черного хлопчатобумажного носка, каким‑ то образом угодившего в стиральную машину, которую Лоис загрузила светлым бельем. Меган выскочила из дома, а поздно вечером какой‑ то незнакомец, вышедший пробежаться, обнаружил ее без сознания на скамейке в парке Бёрнсайд.

Констебль сказал, что она была сильно пьяна. «Рядом с ней мы нашли пустую бутылку из‑ под рома. Мы осмотрели ее сумочку в поисках документов или адреса и обнаружили большое количество марихуаны, а также галлюциногенные грибы».

Полиция оформила привод‑ предупреждение, и это подтолкнуло Лоис к окончательному решению.

– Все, – сказала она, – Ей здесь больше оставаться нельзя. Вот так. Я ее люблю и все такое, но видеть в своем доме не желаю.

Я все понял. На следующий день я предложил мучившейся от похмелья Меган перебраться ко мне, в свободную комнату. Предложение было принято, хотя и без особого восторга. Лоис, Джордж и собака уехали на прогулку почти на весь день, так что дома никого не было. Мы с Меган прихватили с собой несколько постеров да кое‑ какие безделушки – чтобы уютнее чувствовать себя на новом месте. Большую часть времени она действительно стала проводить у меня. Ее так часто выгоняли с уроков, что видеть ее дома в будние дни стало привычным делом.

– Ну, что случилось?

– Да сказала училке по английскому, чтобы та катилась к едрене фене.

Или:

– А что на этот раз?

– Да пришла на физкультуру не в форме – в черном кружевном балахоне.

– И все?

– Ну, закурила еще, когда вошла в зал. Колечки стала пускать.

Мы перевели Меган в другую школу в Северном Ванкувере, там она худо‑ бедно держалась на плаву. Мы не могли нарадоваться, глядя, как она прилежно ходит на занятия каждый день. Чуть позже, впрочем, выяснилось, что причиной резко улучшившейся посещаемости был тот факт, что новая школа находилась в двух шагах от дома нового приятеля Меган – Скиттера. Я с ним познакомился совершенно случайно, когда заехал забросить в школу какие‑ то справки. Меган и Скиттер как раз собирались рвануть в направлении Лонсдейла не то пообедать, не то наркотиков купить.

– Вы, это, наверно, ее старик будете?

Узкие, расширяющиеся книзу бакенбарды, какая‑ то татуировка, глаза‑ бусинки, выглядывающие из‑ за руля в хлам проржавевшего «сателлит‑ себринг‑ 71». Вот уж всем бойфрендам бойфренд – крутизна!

– Да, я отец Меган. – (Господи, какой же я уже старый! ) – А ты, видимо…

– Скиттер, вот.

– Скиттер! – рявкнула Меган, сидевшая на пассажирском сиденье и демонстративно не глядевшая на меня. – Ну поехали, поехали же! Давай, жми на газ!

– Ну я это... того, – поехали мы.

Рыдван Скиттера с ревом рванул прочь. Скиттер был воплощением худших опасений родителей любой девчонки по поводу ее будущего избранника. Жил он в какой‑ то мхом поросшей коробке из‑ под крупы урожая шестьдесят третьего года – в самом конце мрачнейшей Линн‑ вэлли. Лужайка перед этим сооружением была сплошь залита машинным маслом, покрыта горелыми проплешинами; тут и там валялись какие‑ то ржавые запчасти. Въезд во двор преграждал полуразобранный, поставленный на кирпичи трейлер. В общем, подходя к дому Скиттера, можно было слышать, как воют от стыда обитатели ближайших участков. Иногда Меган звонила мне с его мобильного телефона.

– Папа, ничего ты не понимаешь! Просто Скиттер – другой!

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 Следующая ⇒