Ты видишь сны, даже если не спишь

⇐ ПредыдущаяСтр 6 из 6

У Пэм детоксикация и последующее лечение были не столь мучительны, как у Гамильтона. В основном дело ограничилось головной болью, постоянной резью, как при месячных, запорами и головокружениями. Сегодня они вдвоем везут Карен на экскурсию по городу – показать то новое, что появилось за время ее отсутствия. Вышло солнце – холодное и блеклое, низко повисшее над горизонтом, где‑ то за Бернабэй и Маунт Бейкер. Все срочно вооружаются темными очками. Карен тонет в шикарной, цвета слоновой кости, дубленке Пэм.

– Просто супер, Кари! Ах ты, мой сексуальный, непьющий‑ некурящий, шикарный котеночек! Мяу!

Гамильтон дополнительно пристегнул Карен к сиденью нейлоновыми ремнями – для страховки, проверил, удобно ли установлен подголовник, и пообещал Ричарду, что будет строго соблюдать правила и не превышать разрешенную скорость. Он замечает изменившееся настроение Карен. В это утро она, как никогда, жива, очаровательна и разговорчива. У нее для этого есть все причины. Прошлой ночью они с Ричардом немного неловко, но ласково и нежно занимались любовью. А потом он предложил ей выйти за него замуж, и она согласилась.

– Ричард, представляешь себе, мне тридцать четыре года, а чтобы пересчитать, сколько раз я занималась этим, хватит не то что пальцев одной руки, а всего двух пальцев!

В последнее время она много ездит по городу с родителями и друзьями. Прогресс, действительно, активно наступает. Город, ее родной Ванкувер, растет на глазах, купаясь в потоках оффшорных денег, которых везут полные трюмы. Небоскребы – башни из синего стекла, между которыми летают клиньями стаи канадских гусей, пробки на дорогах, в которых стоят сплошь «рейнджроверы», дорожные указатели и знаки, продублированные по‑ китайски, дети с сотовыми телефонами. В общем, Карен этот новый город скорее нравится. Еще ей нравятся всякие приятные мелочи, которых раньше не было: синий лак для ногтей, отличные гигиенические прокладки. Макароны – и те вкуснее стали.

Карен хотелось бы пройтись по магазинам, посмотреть, что к чему, но их появление в супермаркете в прошлый раз вызвало такой переполох, что все единодушно решили на некоторое время отложить такие эксперименты. Формально целью сегодняшней поездки является покупка журнала «Роялти». Карен хочет увидеть фотографии принцессы Дианы. Ей так обидно, что она пропустила всю эту сказку: свадьбу, рождение детей, романы на стороне, развод, возрождение Дианы уже как частного лица, обычного человека, а затем и трагический финал. История принцессы Дианы принадлежит к тем немногим фактам и событиям, по поводу которых Карен всерьез злится на себя: надо же было пропустить такое!

– Знаешь, Пэм, иногда возникает такое ощущение – как тогда, в школе, что все вокруг развлекаются, а ты одна сидишь за уроками.

– А я что‑ то не помню, чтобы я себя так чувствовала.

Вздох.

– Я от вас, от красавчиков, просто балдею.

Гамильтон сегодня с утра не в духе; Пэм витает в облаках; Карен занята тем, что происходит вокруг, и тем, что творится у нее в голове. Три человека сидят в одной машине, но они на самом деле не вместе.

– Смотрите, – говорит Карен, – «датсун В‑ 210», совсем как у Ричарда был тогда.

– Да, их уже почти и не осталось, – кивает Гамильтон.

Карен улыбается:

– А во Вьетнаме теперь тоже делают машины?

Их джип тормозит у светофора. С носа Карен соскальзывают очки. Гамильтон водружает их на место и снова берется за руль.

– Слушай, Карен, – говорит он, – как ты себя здесь чувствуешь? Ну, в нашем времени? Тебя ведь так долго не было. И я не про то, что тут по‑ новому или не так. Я спрашиваю, на что похоже наше сейчас?

– Ну…

– Это не слишком бестактный вопрос? Ты ведь вроде уже пообвыклась здесь. Нет, если я слишком достаю тебя – можешь не отвечать. Просто пни меня, если дотянешься.

– Нет, в том смысле, что да. Тьфу ты, совсем запуталась. Подожди, Гэм, дай подумать.

Машина проезжает мимо компании старшеклассников. То, как они одеты, кажется Карен странным, но притягивающим. Будь ее воля, она с удовольствием поносила бы вещи, сшитые по современной молодежной моде.

– Пэмми меня тоже как‑ то спрашивала об этом. Знаешь, что я ей тогда ответила? «Представь, что ты прошла миллион миль… на высоких каблуках». Кажется, она поняла, что я имела в виду.

– Карен, ты мне зубы не заговаривай. Чушь все это. Такого я и сам тебе наговорить бы мог. Речь о другом, и ты это прекрасно понимаешь. Как… как оно ощущается? Ведь – семнадцать лет! Давай, раскалывайся, а если будешь играть в молчанку, то я устрою тебе часовую лекцию на тему, разумеется, падения Берлинской стены и появления СПИДа.

Только Гамильтон смеет говорить с Карен таким тоном. Жлоб. Ему всегда удавалось перейти ту границу, за которую она старалась никого не пускать. И за это он ей всегда нравился. Нравится и сейчас.

– Ну ладно, Гамильтон. Только по секрету, как засранец засранцу, договорились?

Джип уже на шоссе, уходящем на запад, к заливу Хорсшу. День бледнеет, оставаясь ясным и холодным. Океан где‑ то под ними – плоская синевато‑ стального цвета наковальня.

– Ну так вот, Гамильтон. Слушай меня внимательно. В современных людях я вижу какую‑ то жесткость. Раньше мы могли позволить себе подурачиться, просто убить какое‑ то время. Сейчас – нет. Жизнь стала слишком уж серьезной. Хотя, может быть, все дело в том, что я в этом новом времени общаюсь в основном с вами, старпёрами.

Она поднимает руку и начинает грызть ноготь. Похоже, это занятие требует от нее немалых усилий.

– У меня ощущение, что ни у кого даже хобби никаких не осталось. По крайней мере, я что‑ то не замечала. И мужья, и жены работают. Детей гонят, как стадо на ферму – в школу на весь день. Потом они зависают у телевизоров или у своих компьютеров. Ни у кого нет возможности позволить себе такую роскошь – побыть наедине с собой. И при этом люди еще и разобщены. Работа, еще работа, потом домой – и что? Залезаешь в Интернет, ползаешь там по всяким сайтам, ну, письмишко кому‑ нибудь настучишь да по и‑ мейлу скинешь. Нет бы в конверт и по почте, или позвонить, или сходить в гости. Люди работают, смотрят «ящик» и спят. Я серьезно. Вся жизнь посвящена одному: работать, работать, работать (что значит – покупать, покупать, покупать)… мчаться сломя голову… потерять работу… залезть в сеть… изучать программирование… добиваться выгодных контрактов. Я все это вот к чему: спроси меня семнадцать лет назад, каким я себе вижу будущее, – такое я вряд ли смогла бы предположить. Люди измотаны и злы, они помешались на деньгах, а будущее – в лучшем случае оно им безразлично.

Она переводит дыхание и продолжает говорить:

– Ты спрашиваешь, как я себя здесь ощущаю? Я чувствую себя ленивой. Заторможенной. Старомодной. Еще я побаиваюсь всех этих машинок. Наверное, это глупо, но я боюсь. И я не до конца уверена в том, что мне здесь нравится.

От внимания Карен не ускользает, как сжимаются зубы Гамильтона.

– Я понимаю, ты хотел бы услышать восторги по поводу того, как здесь все хорошо. Но – извини. Не могу я врать. Мне абсолютно ясно, что становиться именно таким миру было вовсе не обязательно.

Они проезжают развилки, с которых шоссе уводят на Сайпрес, на Вестмаунт, на Коулфилд. С заднего сиденья доносится кашель Пэм. Звук получается такой смачный – словно шлепаются друг о друга два толстых бифштекса. Гамильтон замечает это и спешит высказаться:

– Слушай, Пэм, положи то, что у тебя так хлопает, в мешок. Глядишь, и будет что на ужин поджарить.

– Очень смешно.

Снова горы и океан.

– Мне кажется, я тебя понимаю, – говорит Гамильтон. – Если брать мир в целом, то нельзя не признать, что жить сейчас, в наше время, неплохо. Но стоит присмотреться к «темной стороне», как становится очевидно, что выбора‑ то никакого у нас нет. Раньше всегда была какая‑ то богема, творческий андерграунд, куда можно было уйти, если выяснялось, что мэйнстрим – не для тебя. Ну, или там преступный мир, или религия, наконец. А сейчас – ничего, одна система, все остальное куда‑ то подевалось. И людям остается выбирать между системой и… и смертью, получается. И ничего не поделать, из этого круга не вырвешься.

Трубы целлюлозного комбината «Хоу Саунд» лакируют часть небосвода пепельно‑ белым дымом. Гамильтон спрашивает:

– А что ты можешь сказать о тех, кого ты давно знаешь? Ну, о нас – Ричарде, Венди, Пэм, обо мне? Что в нас изменилось, что ты сразу заметила?

– Ты имеешь в виду только друзей и родных?

– Да.

Карен предпочитает не договаривать всей правды:

– Знаешь, получается ведь как никто на самом‑ то деле не изменился за эти семнадцать лет. Все стали только более полными, усовершенствованными версиями самих себя. Мама, например, – она… это… властная, как и раньше. Отец – он хороший, но себе на уме. Ричард все так же серьезен и мил, и очень старателен. Ты, как и раньше, – дубина неотесанная. Пэм – так же по‑ тихому обворожительна. Лайнус все летит на свой Марс. Венди, может, конечно, и уважаемый врач, и еще кто угодно, но в глубине души она по‑ прежнему отличница, вовремя сдающая домашние задания. Все стали… да, стали больше похожими на самих себя.

Под гул мотора они смотрят на горы и город.

– Помните, как мы покупали фотоаппарат в «Future Shop»? [17]– спрашивает Карен; ее спутники кивают. – Видели, по каким категориям там делятся вещи? «Имитаторы», «Производство», «Игры». Да что же это за мир получается? И еще – скажите мне, что случилось со временем? Ни у кого больше нет времени. Что за хреновина такая? Черт знает что! Все, настроение испортилось.

Карен приоткрывает окно машины, в салон проникает слабый сероводородный запах, который ветерок несет от целлюлозного комбината. Карен прячется за темными стеклами очков. Она не говорит Гамильтону, что, по ее мнению, в тридцать четыре года можно быть и повзрослее. А они – в лучшем случае – просто замкнуты, разобщены и лишены внутреннего стержня, чего‑ то, что могло бы придать их жизни смысл.

Гамильтон снова заводит разговор:

– А что ты скажешь о дочери, о Меган?

Карен улыбается:

– Согласись: правда, клевая девчонка? С характером. Уверенная в себе какая. Я и представить себе не в состоянии, чтобы в ее годы быть такой цельной. ‑ Пауза. – Хотя смешно, мне самой‑ то, считай, семнадцать. Может быть, и я смогу стать такой же крутой, как она.

– Скорее тебе повзрослеть придется. И очень быстро, – зевая, говорит с заднего сиденья Пэм. – Люди от тебя знаешь чего ждут? Особой мудрости. Для них тебе не семнадцать, а тысяча лет.

И это правда. Люди полагают, что Карен дано воспринимать не только цвета, запахи и звуки, но и что‑ то еще, что‑ то величественное и совершенное, куда как более значимое, чем те же цвета. Что саму ее разочаровывает, так это то, что она ведь действительно что‑ то видела, но это что‑ то глубоко от нее спрятано и недостижимо.

По утрам Меган теперь тошнит. Остается лишь гадать, сколько времени ей еще удастся держать в тайне свою беременность. Она практически перестала встречаться со старыми друзьями и живет у Ричарда, на самом деле одна, потому что сам Ричард все время либо на работе, либо у Карен. Меган нравится быть одной; она еще слишком молода, чтобы на нее давил пульсирующий груз одиночества. Она выбросила все свои «готические» наряды и теперь предпочитает одеваться просто, чуть по‑ спортивному. Еще она бросила школу и пошла работать на полставки к Лайнусу. Она мечтает устроиться к нему же на постоянную работу, как только ребенка можно будет отдать в ясли.

За отсутствием сверстников Меган все больше вынуждена общаться со старшими. Она ловит себя на том, что не против поговорить даже с Лоис. В конце концов, хорошая взбучка по‑ своему даже подстегивает, поднимает настроение. Карен – «био‑ мама» – просто замечательная, но какая‑ то не такая, странная, что ли? («Чего ты хочешь, она же пропустила чуть ли не двадцать лет! ») Все бы ничего, но между ними осталась какая‑ то напряженность. Ревность, может? Ведь в эмоциональном плане они – ровесницы, и обе претендуют на внимание Ричарда, Лоис, да и всех остальных. Но, на самом деле, в глубине души они так и не «контачат». Слишком уж они похожи, и каждая подсознательно стремится обогнать другую. Обе настороженны и подозрительны.

Как грецкие орехи, смущения румянец; улыбка – до того, как она захлопнет дверь.

Дождь, Карен сидит на кухне у Венди, они обсуждают предстоящую вечеринку – после Рождества предполагается отметить помолвку Карен и Ричарда. «Церемония» намечается очень скромная: приглашены только близкие друзья и родственники. Никаких посторонних, никакой лишней шумихи. В общем, организовывать особо‑ то нечего, скорее это своего рода забава для Карен и Венди – игра в составление плана. Жизнь у Венди настолько нервная и напряженная, что она только рада устроить себе перерыв на «девичьи заботы». Платье? Это по части Пэм. Торжественный ужин? Салат из цикория со сливочным мягким сыром, итальянская ветчина, дыня. «Что случилось с едой за это время? – удивляется Карен. – Раньше еда была порциями, в баночках да в коробочках. А теперь всего полно, и все такое свежее».

Кофе допит. «Храни Боже „Нутросвит“[18]! » В разговоре повисает пауза – та пауза, что предлагает возможность сменить тему.

– Венди… – говорит Карен, глядя из окна на старых лайнусовских монстров, расставленных у гаража, – скажи, ты никогда не замечала… хотя нет… – Опять пауза. – Тебе не кажется, что наша жизнь в некотором роде…

– В некотором роде – что? – В голосе Венди ясно слышится: не надо, пожалуйста, давай не будем об этом!

– Ну, понимаешь, я ведь знаю, что мое пробуждение – это случай. Один на миллион. Объяснить его я не могу, но все‑ таки…

– Все‑ таки – что?

– Мне кажется, что в наших судьбах чуть больше… даже не совпадений, а каких‑ то странных явлений – больше, чем у остальных. Или я ошибаюсь?

Венди отвечает сухо и по‑ медицински:

– И давно у тебя такое ощущение?

– С того дня, как я проснулась. Даже для начала – уже неплохо: в тот день мы все оказались там, в больнице. Какова, по‑ твоему, вероятность этого? А еще, я смотрю, мы все снова вернулись в наш район – как почта, не доставленная адресату. У меня такое ощущение, что даже захоти мы уехать с Рэббит‑ лейн, у нас это вряд ли получилось бы.

Венди не знает, как реагировать на эти слова.

– Значит, ты полагаешь, что все это неспроста? Что за всем этим кроется что‑ то еще, что‑ то важное?

– Да.

Карен подливает себе кофе, радуясь тому, что может сама справиться с таким ерундовым делом. Кофе в ее чашке дрожит.

– А еще – эти мои видения…

– Ну‑ ну.

– Венди, ты же врач! Выслушай меня. Мне не до шуток.

Карен рассказывает Венди о видениях, что посетили ее тогда, давно; она говорит, что не случайно впала в кому именно в семьдесят девятом году; затем она спрашивает:

– Ты когда‑ нибудь встречалась с такой ситуацией: не явь, но никак и не сон?

Венди словно впадает в транс.

– Я… – Пауза. – Я видела Джареда однажды. Уже много лет назад. Он пришел, чтобы поговорить со мной. Мне тогда было так одиноко. Это было еще до того, как мы с Лайнусом поженились. Джаред сказал мне, что я не всегда буду одинокой. Сказал, что делает для этого все, что может. Он был настоящим. Он был. Я ведь была влюблена в него, в школе. Да ты, наверное, догадывалась. Я и сейчас люблю его. По‑ своему. Нет, Лайнуса я, конечно, тоже люблю, но… Господи, как же это все сложно!

– Про то, что ты любишь Джареда, мы все знали, – говорит Карен. – Шила в мешке не утаишь. Но ведь он был такой скоти… извини, Венди, я в том смысле, что он, похотливый кобель, запускал лапы в каждый встречный лифчик.

– Для меня он был не увлечением. Я любила его. В этом я ни тогда не сомневалась, ни сейчас.

Венди вспоминает, как, после каких‑ то затянувшихся посиделок со старшей сестрой Джареда Лорой, она в поисках мыла заглядывает в домашнюю сауну и натыкается на голого Джареда. Тот, закрыв глаза, млеет, поджаривая задницу на полке из кедровых досок. Она как сейчас помнит ту секунду (полторы? ), пока он не успел понять, что она рядом, помнит запах просоленного воздуха, ворвавшийся в ее легкие, тающую, как разогретая глазурь, кожу Джареда, взгляд, который она успевает бросить на его ноги и между ними – словно два белых грецких ореха, прикрытые пухлым членом; затем – волна смущения, и она стремительно захлопывает дверь. Потом она несколько недель не могла заставить себя посмотреть Джареду в глаза, заливалась краской, едва заметив его где‑ нибудь в конце школьного коридора. А потом – потом было четырнадцатое октября 1978 года, когда Джаред вдруг как ниоткуда нарисовался у нее за плечом и шепнул ей на ухо: «После матча увидимся. Подожди меня на стоянке, есть для тебя сюрприз». А потом случился обморок на футбольном поле, за ним последовали тысячи ночей так и не сбывшейся страсти. Она не стала никому ничего рассказывать. Кто бы ей поверил? Кто она такая? Просто Венди, исполнительная, ответственная, бесполая отличница, верный кандидат (по мнению ее отца) на полный провал в личной жизни, не подвернись ей, мол, Лайнус в нужный момент. Романтическая привлекательность – это не по ее части. Иногда она сама себя спрашивает, а не пошла ли она в медицину ради того, в основном, чтобы иметь возможность без стыда смотреть на раздетых мужчин? Эта мысль изрядно пугает ее.

– Ты хоть иногда говоришь с ним?

– Нет. Он больше не появляется. Честно говоря, я даже не уверена, был ли это именно он. Может быть, это все мне почудилось. Я много работаю. Переутомляюсь. Я пытаюсь поговорить с ним, иногда, но он не приходит. Живой он или такой, каким пришел ко мне тогда, я все равно по нему тоскую.

– Для меня Джареда не стало год назад, – говорит Карен, – но для тебя прошло почти двадцать лет. И ты по‑ прежнему его…

– Да.

Звонит телефон, но Венди не берет трубку. Они с Карен молчат. Затем Венди говорит:

– Не для чужих ушей, ладно? Все твои видения – они не просто так. Что‑ то они значат, что‑ то важное. Вот только кто бы сказал, что именно? Ни зацепки, ни подсказки, ни взаимосвязи.

– Значит, остается только быть начеку, смотреть и ждать. Согласна?

– Договорились.

20 …а после Америки?

За десять дней до Рождества, вечером, Лоис и Джордж подходят к Карен, которая сидит в гостиной и смотрит кассету с группой «Thombirds». Карен уже чувствует, что это неспроста, что ее будут о чем‑ то просить.

– Доченька, мы бы хотели, чтобы ты дала интервью для телевидения.

Я так и знала!

– Что за интервью?

– Мне не нравится твой тон, Карен. Мы, между прочим, думаем только о тебе и Меган.

– Объясните мне тогда этот пункт, сделайте одолжение.

Карен нажимает кнопку на пульте и выключает телевизор.

– Понимаешь, за интервью предлагают немалые деньги, – говорит Джордж. – Тебе бы они пригодились. Меган тоже.

– На эти деньги ее можно будет выучить в хорошем колледже, – добавляет Лоис.

– Ой, только не надо. Па‑ жал‑ ста! По‑ моему, всем нам давно ясно, что Меган – та еще кандидатка на высшее образование.

Начинаются переговоры, которые тянутся целый час. Карен соглашается: за астрономическую сумму она даст интервью одной телекомпании. Запись будет через три дня. Условие со стороны Карен – все деньги помещаются на счет Меган и лежат там до достижения ею двадцати одного года.

– И не вздумайте даже намекнуть ей, сколько там на ее душу причитается. А то она и вовсе будет баклуши бить, дожидаясь, пока откроется большой кошелек.

Тотчас же начинаются звонки юристам, обсуждение гонораров, на пороге дома то и дело появляются все новые люди, прилетевшие с обоих побережий Америки, чтобы подготовить съемку, назначенную на четверг. Друзья Карен, прекрасно разбирающиеся во всех телевизионных премудростях, сами готовят предварительную схему установки света и расцветовку, они чувствуют себя в некотором роде защитниками Карен и могут позволить себе чуть свысока смотреть на «импортных» коллег. Пэм инструктирует Карен по поводу осанки (конечно, насколько это для нее возможно), положения в кадре, дыхания, темпа речи, грима и прически. Компетентность ее друзей оказывается для Карен настоящим откровением; в первый раз за все это время она обнаруживает, что они действительно что‑ то делают, и делают это профессионально. Ричард и Гамильтон старательно закрепляют – как бы чего не вышло – новогоднюю елку, Лайнус же тем временем с задумчивым видом стоит в дверях, мысленно переставляя мебель так, чтобы добиться максимально выигрышного заполнения кадра.

В голове у Карен проскальзывает мысль: Мои друзья умеют грамотно придать хорошую мину самой плохой игре.

– Карен, ты, главное, не нервничай, – поучает Пэм, накладывая ей на лицо крем‑ основу «Кристиан Диор‑ 425». – Пойми, телевидение – это не информация. Это сплошь эмоции. Нет, люди, конечно, будут слушать, что ты говоришь, но в первую очередь они станут разглядывать твою кожу и твою прическу.

– Ну, с этой точки зрения я просто образцовый урод.

– Чушь. Кожа есть, кости на месте, а если бы ты уж совсем как куколка выглядела, люди, пожалуй, подумали бы, что их надули. Тебе какую помаду?

– Слушай, Пэм, а это обязательно?

– Что – грим? А как же! Без этого по телевизору даже самые здоровые люди чуть ли не трупами кажутся. Чем меньше будут присматриваться к тебе, к твоей физиономии, тем больше услышат из того, что ты скажешь.

Такой ход мысли кажется Карен вполне логичным. Она смиряется и предоставляет Пэм возможность спокойно делать свое дело. Сама же она тем временем смотрит в окно на ведущую передачи, которая на удивление похожа на Лоис. Ведущая, пока ее причесывают, диктует что‑ то своим помощникам. Лоис с благоговением взирает на происходящее с лужайки около дома.

Карен вспоминает вчерашний разговор с Ричардом, который никак не хотел понимать, почему она, «фотоненавистница» даже в лучшие времена, согласилась на такое мероприятие, когда тебе откровенно лезут в душу. «Понимаешь, это, конечно, не загладит моей вины перед Меган за те чуть ли не двадцать лет, пока меня с ней не было, но все‑ таки – так я смогу сделать для нее хоть что‑ то полезное. Это позволяет мне ощутить себя настоящей матерью. И потом, Меган очень хочется, чтобы и ее показали по телевизору».

Проходит еще несколько минут. В комнату входит Лоис, явно в полном восторге.

– Карен, познакомься. Это Глория.

Входит Глория – в красном костюме и сверкая яркими, как молодые кукурузные зерна, зубами, которые у нее столь шикарны, что их, кажется, не два, а три ряда. За воротник заправлен белоснежный бумажный слюнявчик – на время нанесения грима.

– Карен, я так рада с тобой познакомиться. Ты не волнуешься? – Пожимая Карен руку, она чуть не ломает ей пальцы и, не дожидаясь ответа, продолжает: – Это потрясающе. Наверное, будет лучше, если мы не станем много говорить до съемок. Передача от этого выиграет: зрители узнают тебя вместе со мной. Пола сказала, что предварительное интервью с тобой прошло просто великолепно. – Улыбка. Глория – ресницами хлоп‑ хлоп‑ хлоп. Кто‑ то из ассистентов спрашивает, не звонила ли Пола. Да, звонила. Глория выходит из комнаты, но ее голос по‑ прежнему хорошо слышен: «Ах, какая прелесть эти совята! » Карен слышит, как Лоис заливается краской от восторга.

Техники, которым вряд ли удалось бы даже специально напустить на себя такой скучающий вид, подключают какие‑ то провода, возятся с экспонометрами, устанавливают осветители и отражатели, настраивают спутниковую связь, антенна которой установлена на одном из припаркованных около дома фургонов. Карен ощущает себя героиней фильма, где ученые обнаруживают в самом обычном районе города представителя внеземной формы жизни. Неожиданно слух покидает ее, она глохнет. Обернувшись, она видит Ричарда и Лайнуса, болтающих о чем‑ то с Меган у обеденного стола. Венди – во дворе, играет с соседской кошкой. Джорджа не видно, он был где‑ то в прихожей.

Вдруг Карен тонет во вспышке яркого белого света. Она зажмуривает глаза, ее руки начинают нервно дергаться, по лицу ручьем течет пот.

– Господи! – восклицает Пэм.

Подбегают Ричард и Лайнус. Лицо Карен просто залито потом.

– Карен, – зовет Ричард, осторожно прикасаясь к ее плечу, – Карен!

А она теперь помнит, где пробыла все то время. Ее вознесло к звездам, откуда она спустилась на Землю, в голубом свечении. Сквозь грозовые вихри она пронеслась над Атлантикой вместе с птицами, стремительно и свободно, как луч света, получивший способность делать виражи и зигзаги. А потом ее вновь потащило вверх. Рука, крепко сжатая за спиной – там, где, наверное, должны быть крылья. Ее тянут к звездам; она переворачивается и видит луну, а потом рука опускает ее на лунную поверхность, прямо в кратер. Карен замечает, что одета как зимой, хотя здесь, в космосе, это вряд ли имеет какое‑ то значение.

– Я помню, – говорит Карен. – Да, да, я помню.

Мысленно она вновь спускается в кратер. Под ее ногами поднимаются облачка пыли, медленно оседающие под воздействием силы тяжести в шесть раз меньше земной.

И это должно случиться. Должно произойти здесь.

Она моргает, и слух вновь возвращается к ней.

– Карен, Господи, как же ты меня напугала, – говорит Пэм. – Что случилось? Ты как? Все нормально?

Глаза Карен открыты.

– Это произойдет здесь.

– Что? Что произойдет? Кари?

Карен приходит в себя:

– Ой, Пэм, что это я? … Отключилась?

– С точки зрения гримера, ты хуже чем отключилась.

Пэм принимается за восстановление «штукатурки» на лице Карен, изрядно подпорченной струями пота.

– Извини, тебе все пришлось переделывать.

– Ничего, подмалюем. Ты, главное, успокойся. Ричард, не принесешь Карен водички?

Ричард мгновенно приносит с кухни стакан с водой и протягивает его Карен. Та благодарит, но старается не встречаться с Ричардом взглядом. Через несколько минут, оглянувшись, она замечает Ричарда и Венди, вид у обоих озабоченный. Раздается громкий крик кого‑ то из ассистентов, возвещающих о готовности номер один. Затем начинается съемка.

Мы решили представить вам девушку, даже скорее молодую женщину, имя которой не сходило с первых полос газет все последние месяцы. Холодным декабрьским вечером 1979 года обыкновенная, симпатичная школьница из канадского Ванкувера отправилась в гости. Она выпила пару легких коктейлей – с минимумом водки – и приняла две таблетки валиума. Этим препаратом она заглушала голод после двух месяцев жесточайшей диеты. Какова же цена, которую она заплатила за эту детскую неосмотрительность? Следующие семнадцать лет Карен пролежала в коме, в течение всего этого времени она не обнаруживала никаких признаков высшей нервной деятельности, ничто не могло обнадежить тех, кто так ждал ее выздоровления. И вот случилось чудо: перенеся нынешней осенью респираторную инфекцию, Карен очнулась ранним утром первого ноября. Все ее мозговые функции, равно как и память, восстановились в полном объеме. Она даже смогла вспомнить, что ей задали в школе за неделю до комы.

И в каком же мире ей было суждено очнуться? В совершенно новом, полном драматических изменений мире! В этом мире нет больше Берлинской стены, зато есть СПИД, персональные компьютеры и всевозможная новомодная еда. А еще в этом новом мире Карен познакомилась с дочерью Меган: девочка родилась через девять месяцев после того, как ее мать впала в кому.

И вот сегодня мы встретились с Карен у нее дома, в тихом пригороде Ванкувера. Она оживленна и разговорчива, хотя, по правде говоря, увидев ее, я испытала шок. Сразу после выхода из комы Карен весила восемьдесят два фунта. К сегодняшнему дню она уже поправилась на одиннадцать фунтов, но семнадцать лет полной неподвижности привели к серьезной атрофии мышц. К счастью, ее лицо и разум столь же радостны и открыты, как и тогда, в тот роковой декабрьский вечер семнадцать лет назад.

– Позволь мне задать тебе такой вопрос: как ты себя ощущаешь в новом теле (пауза), столь непохожем на то, каким оно было в 1979 году?

Глория большой мастер по выжиманию слезы, и сейчас она чувствует себя неуютно, не наблюдая на лице собеседницы соленых ручьев. Молчание Карен, пораженной столь бесцеремонным вопросом, журналистка принимает за сдерживаемый из последних сил взрыв эмоций.

– Тебе не жалко твоего тела?

– Глория, я вполне довольна своим телом. День ото дня я набираюсь сил. Многие люди оказываются в куда более тяжелом состоянии… А то, что со мной, – вытерпеть можно.

Интервью явно идет не так, как запланировано. Карен понимает, что Глории нужна сильная, решительная девушка, «вырвавшаяся‑ из‑ ледяных‑ объятий‑ смерти», к тому же – готовая бесконечно петь хвалы миру, в который она вернулась. А она, похоже, вовсе не торопится визжать от радости и не выглядит завороженной чудесами современности. И она совсем не настроена пускать слезу перед камерой.

– Какие перемены в мире кажутся тебе наиболее значительными? Лично тебя – что потрясло больше всего?

Карен сидит на фоне мерцающей огоньками гирлянды новогодней елки. В комнате – они с Глорией, оператор с осветителями, Пэм, как дежурный гример, и Ричард – для моральной поддержки. Остальных попросили выйти, чтобы присутствие зрителей не воздействовало на ответы Карен.

Карен говорит:

– Глория, знаете, меня просто поразило, насколько уверены в себе все те, с кем мне довелось встретиться после выздоровления. Все излучают радостную самоуверенность, даже когда просто покупают жевательную резинку или выгуливают собаку.

– И тебе это нравится?

– Дело не в этом. Стоит задать такому уверенному в себе человеку пару серьезных вопросов, и выясняется, что он абсолютно ничего не понимает в происходящем вокруг него, а вся его небрежная уверенность – всего лишь маска.

– Какие же вопросы ставят в тупик твоих собеседников?

– Например, какой будет жизнь лет, скажем, через десять? Стремитесь ли вы к тому, чтобы ваша сегодняшняя жизнь обрела смысл? Пугает ли вас неизбежная старость?

– Ну да… Мы ведь – цивилизация, которая зиждется на поисках смысла.

Глории явно не по нраву такое направление разговора. Она перестраивает выражение своего лица. Внезапно на нем вспыхивает улыбка.

– Карен, у тебя есть дочь. Меган. (Заговорщицкий взгляд.) Хотелось бы спросить, каково это – проснуться в один прекрасный день и обнаружить, что у тебя есть ребенок, к тому же – семнадцати лет от роду?

– Каково это? Да просто здорово. Ну, и удивилась я, естественно, тоже порядком. Нет, представьте сами: просыпаетесь вы поутру, и к вам подходит уже взрослая девушка, которая вдруг заявляет: «Здравствуй, мамочка». В каком‑ то смысле я воспринимаю ее как сестру. Иногда я спрашиваю себя: окажись я снова школьницей, подружились бы мы с ней или нет?

– И? …

– Похоже, что вряд ли. Она слишком самостоятельна. Ее невозможно представить себе в общей толпе. Меган была бы для меня какой‑ то особенной, необыкновенной, я ждала бы малейшей возможности поговорить с ней, понять, о чем она думает.

– А отец Меган? Вы с ним по‑ прежнему встречаетесь?

– Ну конечно. И больше того – мы помолвлены!

Карен улыбается Ричарду через плечо Глории; та отрабатывает подобающую случаю улыбку, а затем командует:

– Стоп! Снято.

Глория отцепляет с лацкана микрофон и пулей вылетает на крыльцо, где заранее ежатся от страха ее подчиненные.

– Какого черта? Почему мне об этом не было сказано? Кто готовил материал по родственникам? Антея? Свяжитесь с ней срочно! Нет, она в двести тринадцатом, какой еще, к черту, триста десятый. Будем переснимать вступление. Как погода? Продержится еще пару часов?

Суматоха продолжается минут десять, затем Глория возвращается.

– Приготовились… Внимание… Съемка.

Глория мгновенно, словно раскрывшееся на экране компьютера окошко, превращается в «Глорию».

– Значит, Карен, ты помолвлена.

– Ну да.

– И можно нам познакомиться с… ним?

– Полагаю, что нет. Он куда более скрытен, чем я.

– Как его зовут?

– Ричард.

– Итак, все эти годы Ричард ждал тебя? Он, твой единственный возлюбленный, дождался?

Карен молчит. На ее глаза наворачиваются слезы – черт бы их побрал! Она все‑ таки угодила в слезливую ловушку, умело расставленную Глорией.

– Да, – (всхлип), – дождался.

Слезы льются в три ручья. Глория с трудом прячет вздох облегчения. Уж она‑ то понимает, что этот кадр будет убойным.

– Глория! – раздается голос одного из техников. – У нас в этом кадре звук не пошел. Придется переснять.

Глория вполголоса матерится, затем все начинается сначала, повторяясь с механической точностью.

– Значит, Карен, ты помолвлена.

Ресницы Глории – хлоп‑ хлоп.

– Да.

– И можно нам познакомиться с… ним?

– Нет.

– Как его зовут?

– Это наше с ним личное дело.

– Понятно. Итак, твой молодой человек все эти годы ждал тебя? Он, твой единственный возлюбленный, дождался?

Карен молчит.

– Да. Дождался.

Ни слезинки. Глория в ярости.

Скольким из нас выпало счастье познать любовь, которая способна пронестись через вечность? Какой же чистоты должно быть чувство, чтобы противостоять всему, что судьба швыряет нам в лицо? Вот она перед нами – Карен Мак‑ Нил, женщина, вернувшаяся в наш мир из небытия, женщина, которую ее близкие ждали, не сдаваясь, и – дождались…

– Карен, расскажи нам о своих друзьях. Каково это – враз увидеть их всех постаревшими на семнадцать лет? Кстати, ты продолжаешь видеться с ними?

– Конечно! Они для меня всё. Они и моя семья. Если бы не они, я, наверное, не смогла бы пережить шок от встречи с этим миром.

Карен противно слышать саму себя. Что за поток банальностей! Сплошь общие места. Она ощущает себя этакой претенденткой на титул «Мисс Америка», которую выпустили из звуконепроницаемой кабины и дали полминуты на то, чтобы ответить на вопросы; причем эти ответы, вполне возможно, окажут решающее воздействие на всю ее дальнейшую жизнь.

Глория явно недовольна. Драматизма не хватает, надрыва. Подходит женщина по имени Рэнди. Они с Глорией начинают что‑ то обсуждать, перелистывая страницы предварительного сценария, которые Глория разложила на своих обтянутых красным коленях. Пэм припудривает лицо Карен.

– Ну как ты, Кари?

– Слушай, Пэм, по‑ моему, я просто чурка какая‑ то. А они злятся, потому что тот кусок, где я плачу, у них не получился.

Карен вспоминает, как Пэм ей объясняла: люди ждут от нее откровений тысячелетней мудрости, а не размышлений женщины тридцати четырех лет. Ей становится понятно: Глория добивается именно этого.

– Карен, – вновь обращается к ней Глория. – Еще пара вопросов. Ты согласна? Не очень устала?

– Нет, что вы, я с удовольствием. А Меган вы когда будете снимать?

– После тебя, – говорит Глория. – И еще нам будет нужен кадр, где вы вместе. Ты не волнуйся, это только на съемках все не по порядку. Мы потом на монтаже все причешем.

Лицо Глории абсолютно бесстрастно, почти неподвижно. Она не хочет тратить зря свою эмоциональную энергию до тех пор, пока не будет включена камера. Раздается щелчок «хлопушки», и она вновь мгновенно превращается в «Глорию».

– Карен, – Глория надевает маску проникновенной серьезности, подпирает ладонью подбородок и смотрит на Карен, – зрителям интересно, и я не могу не задать тебе этот простой – я знаю, что простой – вопрос как ты себя ощущаешь в роли современного Рипа Ван Винкля[19]? Проспать почти два десятилетия! Это надо же! Что происходит в тебе, какие мысли кружатся в твоей голове? Как это – быть тобой сейчас?

– Как я себя ощущаю? Да никак – в современном мире я абсолютно бесполезна. Я не способна сделать самостоятельно хоть что‑ нибудь, лежу себе, полеживаю. По‑ моему, я единственная, кто может позволить себе роскошь – ничего не делать. Да еще эти мысли о всех тех бедах, которые вот‑ вот обрушатся на мир. Мне его жалко: скоро он рухнет и…

Стоп! Сбегаются ассистенты.

–

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 56