Письмо тем, чьи послания остались без ответа

⇐ ПредыдущаяСтр 5 из 40Следующая ⇒

Соответствующим адресатам:

С тех пор как я родился

Всего я избегаю.

Меня во мне закрыли

Но я бежал оттуда.

По горам и по долинам

Душа моя меня ищет.

И дай ей бог, чтобы больше

Она меня не нашла.

Фернандо Пессоа

Декабрь 1994 г.

В то время, как я это пишу, с одной стороны товарищи докладывают о подготовке наступления наших подразделений, а с другой — догорает последняя стопка писем, оставшихся без ответа. Поэтому я пишу вам. Я всегда ставил перед собой задачу ответить на все и каждое из пришедших нам писем. Я считал и продолжаю считать, что наименьшее из того, что мы можем сделать, это ответить взаимностью стольким людям, побеспокоившимся написать нам пару строк и рискнувшим поставить свое имя и адрес в ожидании ответа. Возобновление войны неизбежно. Я должен окончательно отказаться от мысли хранить эти письма, я должен их уничтожить, потому что если они попадут в руки правительству, они могут создать проблемы многим хорошим людям и очень немногим плохим. И вот уже языки пламени набрали высоту и переливаются, иногда вспыхивая синим цветом, который не перестает удивлять в эту ночь сверчков и далеких молний, что приближаются к холодному декабрю предсказаний и неоплаченных счетов. Да, писем было много. Я успел ответить на некоторые, но едва уменьшалась одна стопка, немедленно приходила следующая пачка. «Сизиф» — сказал я себе. «Или орел, пожирающий внутренности Прометея», — добавляет мое второе «я», всегда такое своевременно встревающее со своим ядовитым скептицизмом. Хочу быть честным с вами и признаться, что в последнее время пачка приходящих писем становится все тоньше и тоньше. Сначала я подумал, что это результат происков правительства, но постепенно мне стало ясно, что люди, пусь даже хорошие, устают… и перестают писать… и иногда перестают бороться…

Да, я знаю, что написать письмо — это не совсем то же самое, что взять штурмом Зимний дворец, но письма эти позволяли нам бывать так далеко… Один день мы проводили в Тихуане, другой — в Мериде, иногда — в Мичоакане, или в Герреро, или в Веракрусе, или в Гуанахуато, или в Чиуауа, или в Найарите, или в Керетаро, или в столице… В других случаях мы попадали еще дальше — в Чили, в Парагвай, в Испанию, в Италию, в Японию. И хотя эти путешествия вызвали у нас не одну улыбку, согрели нас в холодные бессонные ночи и освежили нас в изнуряющие жаркие дни, теперь они окончены.

И, как я уже сказал вам, я поставил перед собой задачу ответить на все письма. Мы, странствующие рыцари, умеем выполнять обещания (кроме, разумеется, любовных), так что, взывая к добродетели, призванной облегчить мое тяжкое бремя вины, нижайше прошу у всех вас дозволения ответить вам одним разящим посланием, в котором вы можете вообразить себя частными адресатами столь нерегулярной корреспонденции.

И, поскольку расклад — в мою пользу, потому что протестовать или выразить свое несогласие вы не можете (можете, конечно, но я об этом не узнаю, так как письма и прочее будут уже бесполезны), я перехожу к следующей части и даю зеленый свет неумолимой диктатуре, владеющей моей искусной правой рукой, когда дело доходит до писания писем. И разве можно не начать это письмо со стихов Пессоа, в которых — и проклятие и пророчество. Гласят они примерно следущее…

Взора не встречает взор,

Но на сердце полегчало;

Возникает разговор,

Хоть ничто не прозвучало.

Где конец и где начало?

Такого-то такого-то числа такого-то месяца непередаваемого 1994 г.

Соответствующим адресатам:

Хочу говорить с вами о том, что началось в январе и продолжается до сих пор. Большинство из вас написали нам, чтобы поблагодарить. Представьте себе наше удивление, когда мы читали ваше послание, в котором вы благодарили нас за то, что мы существуем. Самое ласковое, например, что я получаю от наших войск когда попадаю на одну из позиций — это жест вынужденного смирения. Я удивляюсь своему удивлению, и когда удивляешься, от удивления могут произойти самые непредвиденные события. Бывает, например, что я слишком сильно закусываю трубку и отламывается мундштук. Бывает, что я не могу найти замазку, чтобы починить его. Бывает, что в поисках какой-нибудь другой трубки я натыкаюсь на конфету и совершаю грубую ошибку, выдавая находку характерным звуком, издающимся исключительно конфетами в целлофановой упаковке, который эта чума, именуемая детьми, может услышать за десятки метров, а то и за километры, если ветер в их сторону. И бывает, например, что я увеличиваю громкость магнитофончика, чтобы заглушить шелест целлофана песней со словами…

Имеющий нынче песню

завтра бурю получит,

и тот кто в сейчас компании

будет еще одинок,

идущий прямой дорогой

споткнется о страшные стулья.

Но песня всегда стоит бури,

компания — одиночеств.

И самое дорогое —

это агония спешки,

сколько бы стульев ни было

в нашей единственной правде.

В домике (потому что все это неизменно происходит в домике, где крыша — это кусок картона, связка хвороста или клеенка) возникает Эриберто, лицо его выражает «наконец-то ты мне попался! ». Я делаю вид, что его не вижу, и насвистываю песенку из фильма, названия которого я не помню, но главному герою она помогала достичь превосходных результатов, потому что под ее насвистывание одна девушка, из тех, что в самый раз для того, чтобы, как говорят в этих случаях, «это самое», с улыбкой приближалась к нему, — и я вдруг замечаю, что это приближается не девушка, а Эриберто. Вместе с ним идет Тоньита, со своей куклой-олоте в руках. Тоньита — отказывающая в поцелуе, «потому что очень колется», с источенными кариесом зубками, которой исполняется пять лет и наступает шесть — любимица Супа. Эриберто — самый скорый плач Лакандонской сельвы, рисовальщик утят антисупмарин, ужас вьючных муравьев и рожденственского шоколада, любимец Аны Марии, наказание, которое послал Супу какой-то злопамятный бог за то, что он нарушитель насилия и профессионал закона. Что? Не так? Хорошо, не беспокойтесь…

Внимание! Не отвлекайтесь и внемлите! Эриберто приходит и говорит, что Эва хнычет, потому что хочет смотреть про поющую лошадку, а майор ей не дает, потому что он смотрит «Декамерон» Пазолини. Конечно, Эриберто не говорит «Декамерон», но я это заключаю из его жалоб, что «майор смотрит только этих голых старух». Для Эриберто все женщины, носящие юбку до колен и выше — «голые», и все женщины старше четырех лет, исполнившихся недавно Эве, — «старухи». Я знаю что все это — часть тщательно подготовленной Эриберто грязной стратегии, цель которой — завладеть конфетой, чья целлофановая обертка прозвучала как сирена «Титаника» в тумане, и Эриберто со своими утятами уже спешит на помощь, потому что нет в этом мире ничего более печального, чем конфета без ребенка, вызволяющего ее из целлофанового плена.

Тем временем, Тоньита обнаруживает игрушечного кролика, «которого невозможно испачкать», то есть он черного цвета, и решает окунуть его в лужу, что, по ее представлениям, обладает всеми необходимыми характеристиками для проведения испытаний качества.

Перед этой атакой, целью которой является «генеральное командование САНО», я делаю вид что ооочень сосредоточен на письме. Эриберто замечает это и рисует утенка, которого непочтительно называет «Суп». Я притворяюсь обиженным, потому что Эриберто настаивает, что мой нос похож на утиный клюв. Тоньита кладет на камень вымазанного в грязи кролика рядом с олоте и оценивает их критическим взглядом. Мне кажется, результат ее не удовлетворяет, потому что с тем же упрямством, с которым отказывает мне в поцелуях, она отрицательно качает головой. Эриберто, кажется, признает свое поражение перед лицом моего безразличия, и уходит, и я остаюсь доволен своей сокрушительной победой, когда вдруг замечаю, что конфеты на месте нет и вспоминаю, что когда я рассматривал его рисунок, Эриберто сделал какое-то странное движение. Он увел ее у меня из-под носа! И поверьте, при таком носе, это особенно обидно. Мне становится еще грустнее от того, что я замечаю, что Салинас уже собрал чемоданы чтобы перейти в ВТО, и мне кажется, что он был несправедлив с нами, навесив на нас ярлык «нарушителей». Если бы он был знаком с Эриберто, он бы понял, что в сравнении с ним мы даже законопослушнее руководства ИРП. Ладно, вернемся к тому, что я был удивлен своим удивлением, читая ваши послания с этим «спасибо», которое иногда было адресовано Ане Марии, иногда — Рамоне, Тачо, Мою, Марио, Лауре или любому и любой из мужчин и женщин, скрывающим свои лица, чтобы быть увиденными другими и открывающими их, чтобы ото всех укрыться.

Я готовлю наилучший из своих реверансов, чтобы поблагодарить за столько благодарностей, когда в дверях появляется Ана Мария, держа за руку хнычущего Эриберто и спрашивает, почему я не хочу дать Эриберто конфету. «Я не хочу дать ему конфету? », — говорю я и с удивлением смотрю на лицо Эриберто, на котором следы конфеты умело замаскированы слезами и соплями, которые и привлекли симпатии Аны Марии на его сторону. «Да, — неумолимо продолжает Ана Мария, — Эриберто сказал, что он отдал тебе рисунок в обмен на конфету, а ты не сдержал слова». Я чувствую себя жертвой столь несправедливого обвинения, что лицо мое становится похожим на лицо экс-президента ИРП, готовящегося овладеть могущественным государственным секретариатом и поднимающегося на трибуну, чтобы произнести лучшую из своих речей. Тут Ана Мария просто берет неизвестно откуда взявшийся кулек с конфетами и отдает его — весь! — Эриберто. «Бери, — говорит она, — сапатисты всегда держат слово». И они вдвоем уходят. Я ооочень расстраиваюсь, потому что конфеты эти были приготовлены Эве на день рождения, которой не знаю уже сколько исполняется: когда я спросил у ее мамы, сколько ей лет, она мне сказала что шесть. «Но вы же совсем недавно мне сказали, что ей только что исполнилось четыре», — упрекнул я. «Да, ей исполнилось четыре, идет пятый, то есть теперь ей будет шесть», — тоном не допускaющим никаких возражений, отвечает мне сеньора и оставляет меня, вынуждая вновь пересчитывать все это на пальцах и сомневаться во всей нашей системе образования, ясно учившей тому, что 1 + 1 = 2, 6 x 8 = 48 и прочим столь же серьезным вещам, которые, как это становится очевидно, оказываются совершенно иными в горах юго-востока Мексики; здесь действует другая математическая логика. «Мы, сапатисты, совершенно другие», — заявил однажды Монарх, когда рассказывал мне, что когда он остается без тормозной жидкости, он просто мочится в резервуар. В другой раз, например, мы праздновали день рождения. Собралась «молодежная группа» и организовала «сапатистскую олимпиаду»: «ведущая мероприятия» ясно сказала, что затем пройдут соревнования по прыжкам в длину, что значит «кто выше прыгнет», а потом — в высоту, в смысле «кто прыгнет дальше». Я опять занялся счетом на пальцах, но пришел лейтенант Рикардо и сообщил мне, что на завтрашнее утро для именинника поготовлены утренние куплеты. «Где будет исполнена серенада? » — спросил я, радуясь, что все вернулось в норму, потому что петь утренние куплеты с утра мне показалось совершенно логичным. «На кладбище», — ответил Рикардо. «На кладбище? » — повторил я и вернулся к счету на пальцах. «Да, потому что это день рождения товарища, погибшего в январских боях», — сказал Рикардо и ушел, так как уже объявили начало конкурса по бегу «ползком».

«Да, — сказал я себе, — день рождения для мертвого. Совершенно логично… в горах юго-востока Мексики». Вздыхаю.

Я вздыхаю от ностальгии, вспоминая добрые старые времена, когда плохие были плохими, а хорошие — хорошими, когда ньютоново яблоко продолжало свое неудержимое падение с дерева в руку ребенка, когда у мира был запах школьного зала первого дня занятий — запах страха, запах тайны, запах нового. Я глубоко погружен в воспоминания, когда появляется Бето и бесцеремонно спрашивает, остались ли у меня пузыри. Не дожидаясь ответа, он начинает рыться среди карт, оперативных планов, военных приказов, табачного пепла, сухих слез, красных цветков, нарисованных фломастером, патронташей и вонючей маски. Наконец где-то Бето находит пакетик с пузырями и фотографию какой-то красотки из журнала, которая выглядит достаточно потертой (фотография, а не красотка). Несколько секунд Бето проводит в сомнении, выбирая между пакетиком с пузырями и фото, и решает то, что в этих случаях решают все дети — забирает и то, и другое. Я всегда говорил, что это не командование, а детский сад. Вчера я попросил Моя, чтобы он установил вокруг несколько противопехотных мин. «Ты думаешь, сюда придут солдаты? », — озабоченно спросил он. Я, не в силах справиться с дрожью во всем теле, ответил: «Солдаты — не знаю, а вот дети…». Мой с пониманием кивает, присаживается и начинает объяснять мне довольно сложную систему ловушки («для дураков», как он говорит), состоящей из замаскированной ямы и заточенных колов с ядом на дне. Эта идея мне нравится, но кем-кем, а дураками этих детей не назовешь, так что я в ответ предлагаю ему протянуть вокруг проволоку под высоким напряжением и установить на входе станковые трехствольные пулеметы. Мой вновь сомневается, говорит, что ему пришла в голову еще одна отличная мысль и уходит, оставляя меня в сомнении…

На чем мы остановились? Ах, да! На конфетах, которые были для Эвы, но их забрал Эриберто. Я делаю по радио срочное сообщение с просьбой поискать во всех наших лагерях и передать мне какой-нибудь кулек с конфетами, чтобы возместить подарок для Эвы, когда вышеупомянутая особа собственной персоной предстает передо мной с кастрюлькой тамалес, «которые передала моя мама, потому что сегодня у меня день рождения», и смотрит на меня глазами, которые лет через десять приведут не к одной войне.

Я благдарю ее как могу и говорю ей — а что мне еще остается? — что у меня для нее подарок. «А де он? », — говорит-просит-требует Эва, и я покрываюсь потом, потому что нет ничего страшнее, чем этот черный укоряющий взгляд, и перед моим оцепеневшим молчанием взгляд Эвы постепенно превращается, как в фильме «Святой против оборотня»… и в этот момент, чтобы добить меня окончательно, появляется Эриберто: он пришел выяснить «перестал ли уже Суп на него сердиться». Я начинаю смеяться, чтобы выиграть время и просчитать, достанет ли отсюда мой пинок до Эриберто… Тут Эва замечает, что у Эриберто в руках заметно похудевший кулек с конфетами и спрашивает, кто ему дал конфеты, и Эриберто, липким от шоколада голосом говорит ей: «Чуп». Я не понимаю, что Эриберто хотел сказать «Суп», пока Эва не поворачивается ко мне и не напоминает: «А мой подарок? ». Когда Эриберто слышит «подарок», он прячет глаза, выбрасывает уже пустой кулек от конфет, подходит к Эве и говорит мне с бесконечным цинизмом: «Да, наш подарок? ». «Наш? », — повторяю я, вновь пытаясь просчитать траекторию пинка, но в этот момент вижу, как поблизости рыщет Ана Мария, и с сожалением отказываюсь от этой идеи. Тогда я говорю: «Я его спрятал». «Де? », — спрашивает Эва, стремящаяся избежать всяких загадок. Эриберто, в отличие от нее, принял мои последние слова как вызов и уже открывает мой рюкзак и откладывает в сторону одеяло, альтметр, компас, табак, коробку с патронами, носок, и в этот момент я его останавливаю убедительным окриком: «Не там! ». Тогда Эриберто пикирует на рюкзак Моя и уже начинает открывать его, но я добавляю: «Чтобы знать, где спрятан подарок, вы должны разгадать сказку». Отчаявшийся от того, что ремни рюкзака майора оказались затянуты очень крепко, Эриберто подходит и садится возле меня. Эва тоже. К нам подсаживаются Бето и Тоньита. И вот я уже разжигаю трубку, чтобы дать себе время подумать о масштабах проблемы, которую я себе устроил с этой загадкой, когда ко мне приходит старик Антонио, и указав жестом на маленького серебряного Сапату, прикрепленного к сандалии, повторяет, на этот раз моими устами

Историю вопросов

В горах поджимает холод. В этой разведке, за десять лет до январского рассвета, меня сопровождают Ана Мария и Марио. Они тогда только-только пришли в партизанский отряд и я — в то время лейтенант пехоты — должен был обучить их тому, чему другие обучили меня: жизни в горах. Вчера я впервые столкнулся со стариком Антонио. Мы оба соврали. Он, сказав, что шел смотреть свою мильпу, и я — что был на охоте. Мы обы знали, что врали, и знали, что оба знаем об этом. Я оставил Ану Марию на намеченной нами тропе, а сам вернулся к реке, чтобы попытаться найти на карте высоченный холм, который виднелся напротив и, если удастся, еще раз встретить старика Антонио. Он, наверное, подумал то же самое, потому что вновь появился точно в месте нашей вчерашней встречи.

Так же как и вчера, старик Антонио садится на землю, опирается спиной на покрытый зеленым мхом ствол и начинает скручивать сигарету. Я сажусь напротив и разжигаю трубку. Старик Антонио начинает:

— Ты не на охоте.

Я отвечаю:

— А вы не на мильпе.

Что-то заставляет меня обращаться к нему, человеку неопределенного возраста, с выдубленным как кедровая кора лицом, которого я вижу второй раз в жизни, на «вы», с уважением.

Старик Антонио улыбается и добавляет:

— Я слышал о вас. В ущельях говорят, что вы бандиты. В моем селении обеспокоены, потому что вы можете быть в чем-то таком замешаны.

— А вы думаете что мы — бандиты? — спрашиваю я.

Старик Антонио выпускает большой клуб дыма, кашляет и отрицательно качает головой. Я вдохновляюсь и задаю ему следующий вопрос:

— И кто-же мы такие, по-вашему?.

— Лучше ты сам скажи мне это, — отвечает старик Антонио и застывает, глядя мне в глаза.

— Это очень длинная история, — говорю я и начинаю рассазывать ему о Сапате и Вилье, и революции, и земле, и несправедливости, и голоде, и невежестве, и болезнях, и репрессиях, и обо всем остальном. И заканчиваю мою речь фразой:

— И, таким образом, мы — Сапатистская Армия Национального Освобождения.

Я жду на лице старика Антонио, на протяжении всего разговора непрерывно смотревшего мне в глаза, какой-нибудь реакции.

— Расскажи мне еще об этом самом Сапате, — говорит он мне после следующей порции дыма и кашля.

Я начинаю с Аненекуилько, продолжаю планом Аялы, военной кампанией, организацией народов и предательством в Чинамеке. Когда я заканчиваю, старик Антонио продолжает глядеть на меня.

— Не так это было, — говорит он мне. Я делаю удивленный жест и успеваю лишь пробормртать:

— Нет?

— Нет, — настаивает старик Антонио. — Я расскажу тебе настоящую историю этого самого Сапаты.

Старик Антонио достает табак и «крутилку» и начинает свою историю, где соединяются и смешиваются старые времена с новыми, точно так же как смешивается и соединяется дым моей трубки и его сигареты.

«Много историй назад, когда самые первые из богов, те, что создали мир, еще бродили по ночам, беседовали два бога, имена которых были Ик’аль и Вотан. Оба они были одним целым. Когда один поворачивался — было видно другого, когда поворачивался другой — было видно первого. Они были противоположны. Один — чистый свет, как майское утро на реке. Другой был мраком, как пещера холодной ночью. И были они одним и тем же. Оба они были одним, потому что существование одного делало возможным существование другого. Но не двигались они, неподвижными оставались эти два бога, которые были одним и тем же. «Что нам делать? » — спрашивали оба. «Грустно так жить, всегда на одном месте», — печалились оба, которые были одним. «Не кончается ночь», — сказал Ик’аль. «Не кончается день», — сказал Вотан. «Пойдем в путь», — сказал один, который был обоими. «Как? », — спросил другой. «Куда? », — спросил один. И увидели они, что так они сдвинулись немного, сначала, чтобы спросить «как», а потом, чтобы спросить «куда». Обрадовался один, который был обоими, когда увидел, что они немножко сдвинулись. Попробовали они оба двигаться одновременно, но не смогли. «Что же нам делать? ». И шевельнулся сначала один, потом — другой, и так они сдвинулись еще чуть-чуть, и так они заметили, что движение удавалось, если сначала двигался один, а потом другой. И они договорились, что чтобы двигаться, сначала будет двигаться один, а потом другой, и так они начали двигаться, и никто не помнит, кто сдвинулся первый, когда они начали двигаться, потому что они очень обрадовались этому движению. «Какая разница, кто был первый, если мы уже движемся? », — говорили два бога, которые были одним, и смеялись они, и первое, о чем они договорились, это устроить танец, и станцевали они, сначала шажок одного, потом шажок другого, и долго они танцевали, потому что довольны они были своим открытием. Потом они устали от долгого танца и решили подумать о том, что делать дальше, и увидели они, что первый вопрос «как двигаться? » привел к ответу «вместе, но по отдельности, как договорились» и этот вопрос их уже мало интересовал, потому что когда они это поняли, они уже двигались. Другой вопрос возник тогда, когда они увидели что есть два пути. Один был очень коротким и заканчивался совсем рядом, и было хорошо видно место, где заканчивался этот путь, но ногам их так понравилось ходить, что они быстро решили что этот путь был для них слишком коротким и не захотели они идти по короткому пути. И договорились они идти по пути длинному и уже было собрались отправиться в путь, когда их ответ, в котором они выбрали длинный путь, вызвал у них другой вопрос: «Куда этот путь ведет? ». Долго они думали над ответом, двое, которые были одним, и вдруг они поняли, что только если они пойдут по этому длинному пути, можно будет узнать, куда он ведет, потому что если они так и останутся на месте, они так никогда и не узнают, куда ведет длинный путь. И тогда они сказали себе оба, которые были одним: «Пошли» — и пошли, сначала один и потом другой. Вскоре они поняли, что дорога по длинному пути занимает много времени, и у них возник следующий вопрос: «Что нам сделать, чтобы суметь идти долго? », и задумались они надолго и тогда Ик’аль сказал, что он не умеет идти днем, а Вотан сказал, что ему страшно идти ночью. И остались они плакать, но потом вдруг прекратили плач и договорились, потому что поняли, что Ик’аль может идти ночью, а Вотан может идти днем, и что Ик’аль может вести Вотана ночью, и так нашли они ответ на вопрос о том, как идти все время. С тех пор боги идут с вопросами и никогда не останавливаются, никогда не приходят и никогда не уходят. И так настоящие мужчины и женщины научились тому, что вопросы служат для того, чтобы идти, а не для того, чтобы оставаться на месте. И с тех пор настоящие мужчины и женщины, чтобы идти — спрашивают, чтобы приходить — прощаются и чтобы уходить — здороваются. И никогда не остаются на месте».

Я продолжаю грызть ставший уже коротким мундштук трубки, в ожидании того, что старик Антонио продолжит, но он, кажется, не собирается этого делать. Опасаясь прервать нечто очень серьезное, я спрашиваю:

— А Сапата?

Старик Антонио улыбается:

— Теперь ты уже знаешь, что для того, чтобы знать и чтобы идти, нужно спрашивать.

Он кашляет и зажигает следующую сигарету, я не заметил, когда он ее свернул, и среди струящегося из его губ дыма как семена в землю падают слова:

— Этот самый Сапата появился здесь, в горах. Он не родился, говорят. Просто, появился. Говорят, что это — Ик’аль и Вотан, которые пришли сюда своим долгим путем, и которые, чтобы не пугать добрых людей, превратились в одно. Потому что много уже прошли вместе Ик’аль и Вотан, и научились они тому, что они одно, и умели легко превращаться в одно целое днем или ночью. И придя сюда, они превратились в одно и дали себе имя Сапата, и сказал Сапата, что пришел он в эти места, чтобы здесь найти ответ на вопрос, куда ведет длинный путь, и сказал он, что иногда он будет светом, а иногда мраком, но всегда он один и тот же, Вотан Сапата и Ик’аль Сапата, белый Сапата и черный Сапата и что оба — это один и тот же путь для настоящих мужчин и женщин.

Старик Антонио достает из своего вещмешка целлофановый пакетик. Внутри — очень старая, 1910 года, фотография Эмилиано Сапаты. В левой руке, на уровне пояса, Сапата сжимает саблю. Правой он опирается на карабин, на груди его — два патронташа, и слева направо перекинута двухцветная черно-белая лента. Ноги его создают впечатление, что он остановился и в то же время идет, во взгляде его нечто, говорящее «я здесь» и вместе с тем — «я уже иду». За Сапатой две лестницы. На одной, ведущей из темноты, видны смуглые лица сапатистов, которые будто вышли из глубины чего-то, на другой лестнице, освещенной, нет никого и не видно откуда и куда она ведет. Я бы соврал вам, если бы сказал, что сам заметил все эти детали. Это старик Антонио обратил на них мое внимание. На обратной стороне фотографии написано:

Генерал Эмилиано Сапата, главнокомандующий Южной Армии.

Gen. Emiliano Zapata, Commander in Chief of the Southern Army.

Le G& #233; n& #233; ral Emiliano Zapata, Chef de l’Arm& #233; e du Sud.

C. 1910. Photo by: Agust& #237; n V. Casasola.

Старик Антонио говорит мне:

— Этой фотографии я задал много вопросов. Благодаря этому я пришел сюда.

Он кашляет и выпускает струйку дыма. Он дает мне фото.

— Бери, — говорит он. — Чтобы ты научился спрашивать… и идти.

— Когда приходишь, лучше попрощаться. Тогда не так больно, когда мы уходим, — говорит мне старик Антонио, протягивая руку, чтобы дать понять, что уходит, то есть что приходит. С тех пор старик Антонио когда приходит, приветствует словом «прощай» и прощается, протягивая руку и говоря «сейчас приду». Старик Антонио встает. То же самое делают Бето, Тоньита, Эва и Эриберто. Я достаю из своего рюкзака фотографию Сапаты и показываю им.

Он поднимается или спускается? — спрашивает Бето.

Он идет или остается на месте? — спрашивает Эва.

Он достает или прячет шпагу? — спрашивает Тоньита.

Он уже перестал стрелять или только сейчас начнет? — спрашивает Эриберто.

Я не перестаю удивляться всем этим вопросам, которые задает мне эта карточка восьмидесятичетырехлетней давности, отданная мне стариком Антонио в 1984 году. Я смотрю на нее в последний раз перед тем, как подарить ее Ане Марии и она, эта фотография, задает мне еще один вопрос:

— Это наше вчера или это наше завтра?

Уже в духе обсуждения серьезных вопросов и с удивительной для ее исполнившихся-четырех-лет-пошедшего-пятого-то-есть-шести последовательностью, Эва наконец выдает мне: «А мой подарок? ». Слово «подарок» вызывает ту же реакцию и у Бето, Тоньиты и Эриберто, то есть все они начинают кричать: «А мой подарок? ». Я в окружении, на грани самоубийства, но в этот момент появляется Ана Мария, которая так же, как и почти год назад в Сан-Кристобале, но при других обстоятельствах, спасает мне жизнь. Ана Мария несет большой-пребольшой кулек с конфетами. «Вот ваш подарок, который приготовил вам Суп», — говорит Ана Мария и смотрит на меня с видом «что-бы-вы-мужчины-делали-без-нас-женщин».

Пока дети договариваются, то есть дерутся по поводу разделения конфет, Ана Мария по-военному приветствует меня и сообщает:

— Докладываю: войска готовы к выступлению.

— Хорошо, — говорю, вешая пистолет на ремень, — выступаем, как обычно, на рассвете.

Ана Мария собирается уходить.

— Подожди, — говорю я и отдаю ей фото Сапаты.

— И это? — спрашивает, глядя на нее.

— Пригодится, — отвечаю я.

— Для чего? — настаивает она.

— Чтобы знать, куда мы идем, — отвечаю я, проверяя карабин. В небе маячит военный самолет…

— Ладно, не отчаивайтесь, я уже почти заканчиваю это «письмо писем». Но сначала мне нужно выпроводить отсюда детей…

И наконец, я отвечу на некоторые вопросы, которые наверняка у вас остались:

— Знаем ли мы, на что идем? Да.

— Знаем ли мы, что нас ждет? Да.

— Стоит ли? Да.

Кто из тех, кто может ответить «да» на три предыдущих вопроса, может остаться сложив руки и не чувствовать, что внутри что-то рвется?

Хорошо. Привет и цветок для этой нежной ярости, думаю, она этого заслуживает.

Из гор юго-востока Мексики

Субкоманданте Маркос

P.S. для писателей, аналитиков и народа в целом. Выдающиеся перья нашли в сапатистском движении немало интересного, но они исказили нашу суть — национальную борьбу. Для них мы остались деревенскими жителями, способными осознать наше «животное состояние» и все из него вытекающее, но неспособными, без «внешней» помощи, понять и сделать нашими такие концепции, как «народ», «родина», «мексика». Да, все с маленькой буквы, в духе этого серого времени. Согласно им, борясь за наши материальные нужды, мы были правы, но наша борьба за нужды духовные — это уже излишество. Будет понятным, если эти перья повернутся сейчас против нашего упрямства. Жаль, конечно, но кто-то должен быть последовательным, кто-то должен сказать «нет», кто-то должен повторить свое «Баста! », кто-то должен забыть о благоразумии, кто-то должен поднять достоинство и стыд выше жизни, кто-то должен… Ладно, я хотел только сказать им, этим выдающимся перьям, что мы понимаем их осуждение. В нашу защиту я могу сказать лишь следующее: ничего из всего, что мы сделали, не было сделано для того, чтобы вам понравиться, все что нами сказано и сделано, было сделано для того, чтобы нравиться нам самим, делаем это мы из нашего вкуса к борьбе, к жизни, к слову, к пути… Нам помогали хорошие люди всех социальных классов, всех рас, всех полов. Некоторые — чтобы облегчить свою совесть, другие — чтобы следовать моде, и большинство — по убеждению, из уверенности в том, что встретили нечто новое и хорошее. А мы, поскольку мы считаем себя людьми хорошими, прежде чем что-то сделать, мы всегда предупреждаем об этом, чтобы другие учли это, чтобы подготовились, чтобы мы не застали их врасплох. Я знаю, что это ставит нас в невыгодную ситуацию, но по сравнению с невыгодной ситуацией в технологии, мы тем более можем позволить себе не обращать внимания на потерю фактора неожиданности.

Хорошим людям я хотел сказать, чтобы оставались хорошими, чтобы не теряли веры, чтобы не позволяли скептицизму заключать их в сладкую тюрьму комформизма, чтобы продолжали искать, чтобы продолжали находить то, во что стоит верить, то, за что стоит бороться.

У нас были и замечательные враги. Перья, которые не ограничились осуждающими ярлыками или пустыми фразами, перья, которые искали сильные, серьезные и убедительные аргументы, чтобы атаковать, осудить и изолировать нас. Я читал прекрасные тексты, осуждающие сапатизм и защищающие режим, который должен платить, причем дорого, чтобы создать видимость того, что он кому-то нравится. Жаль, что в конце концов они встали на защиту дела бесполезного и напрасного, жаль, что они провалятся вместе с этим рушащимся зданием…

P.S., который на коне и с марьячи поет под окном одной бабушки серенаду на слова Педро Инфанте, под названием «Говорят, что я бабник», заканчивающуюся…

На дне любви моей сладкой

Одна есть средь струн и ран

Что любит меня без оглядки

И без тарарираран

Старушка моя прекрасна

Во мгле моих лет пустых

И сердцу ее подвластна

Любовь, коей нет в других.

Перед этой бабушкой каждый из нас — ребенок, с болью теряющийся вдали… Прощай, бабушка, уже иду. Уже заканчиваю, уже начинаю…

5/3/95

Портрет Супа

20 февраля 1995 г.

Приходят коммюнике. Выглядит все настолько в черном свете, что это уже начинает казаться кануном. Поражает цинизм, с которым отрицается очевидное — ставка на военное решение. А мы? Вот так, уже почти скребемся в небо. Это первое падение снизу вверх, я падаю.

Ладно. Привет и хорошо отточеного лезвия чтобы отскрести столько тумана.

Из гор юго-востока Мексики

Субкоманданте Маркос

P.S., описывающий 15 февраля 1995 г., шестой день нашего отступления (рекомендуется читать это каждый раз перед принятием пищи в качестве идеального диетического средства ).

Ночью 15-го мы собрались пить мочу. Говорю «собрались», потому что сделать этого не удалось — всех начало рвать после первого глотка. Сначало было обсуждение. Хотя все мы согласились с тем, что каждый будет пить только свою собственную мочу, Камило уверял, что нужно подождать до утра, чтобы моча в наших флягах остыла и мы смогли бы ее выпить, представляя себе, что это освежающий напиток.

Защищая свою позицию, Камило использовал как аргумент то, что он слышал как-то по радио, будто воображение может все. Я с этим не согласился, предположив, что чем больше пройдет времени, тем больше будет вони, и еще заметил, что радио в последнее время не блистало своей объективностью. Мое второе «я» возразило, что отстаивание может помочь отделить аммиак, который осядет на дне. «Это из-за адреналина», — сказал я, удивляясь тому, что скептицизм на этот раз принадлежал мне, а не моему второму «я». Наконец мы решили сделать первый глоток все вместе одновременно и посмотреть что из этого получится. Не знаю, кто начал «концерт», но почти одновременно всех нас вырвало выпитым и невыпитым. Так мы и остались валяться, еще более обезвоженные, чем раньше. Как алкаши, воняющие мочой. Думаю, вид у нас при этом был не очень боевой. Через несколько часов, незадолго до восхода, неожиданно пошел дождь, который позволил нам справиться с жаждой и совсем никудышним настроением. С первыми лучами солнца мы продолжили путь. К вечеру шестого дня удалось добраться до окраины какой-то деревни. Камило отправился в деревню попросить какой-нибудь еды.

Вскоре он возвратился с куском холодной и жесткой жареной свинины, с которым мы прикончили на месте без особых осторожностей. Через несколько минут у всех начались схватки. Понос был незабываемым. Потом мы совершенно обессиленные разлеглись у подножья лесистого холма. Федеральный патруль прошел примерно в пятистах метрах от нас. Они не обнаружили нас только благодаря тому, что Господь велик. Дерьмом и мочой от нас разило на километры…

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒