Орыся, мать солдатская (часть 4)

·

·

Сентябрь.

Сегодня обещает быть тихий день. Это обещание слышу во всём: и в ночном затишье, и в утренней прозрачной холодности - пока бегу на смену, - и в шелесте первых слетающих с веток листьев. А главное - в ожидании этой тишины всем сердцем, всеми молитвами утомлённой войною души.

Не по обещаниям политиков: им не впервой обманывать людей, а именно по благости тех слез, что бывают иногда и во время, и после молитвы, когда сжимаешься вся в одну точку, в одну слезинку!

…И вдруг приходит в ответ волна успокоения, мол, будет тебе, услышано. Вот в этот тихий по обещанию день и попробую описать, собрать воедино все те лоскуточки-клочочки мыслей и заметок, что накопились в душе и памяти за эти две недели. Война имеет такую особенность: оставлять записи о себе на клочках души. Военные заметки

Военные заметки - это не написанные красивым почерком рассказы в толстых кожаных фолиантах, это кривульки-торопыги, писанные огрызком душеньки на страницах сердца. Второпях, бегом, одной строчкой, чтобы запомнить. Запомнить солдатика без ноги, бабульку в поезде, запомнить минометы на крышах пятиэтажек, запомнить глаза беженцев, когда ты вдруг говоришь им, отчаявшимся: «Идём со мной, ко мне, разместимся», - и уводишь их с пыльного и душного вокзала в тесное тепло своего домика. Буду писать, пока смогу, ноутбук тоже контуженный, так что греется и половину знаков не нажимается, его уже швыряло-роняло со мной по поездам и подвалам, по автобусам и блокпостам.

Интернет гуляет, что-то сохранится - как Бог даст - переписывать и сохранять времени нет. Буду стараться писать понемногу, в течение суток, а то листочков в сердце много накопилось, а выдастся ли ещё мирный день?

Наверное, начну опять с бабушки в поезде. Посылает мне Господь светлых старушек на пути, словно свечечки народной мудрости и терпения. И веры - прежде всего - веры. Возвращались измученные, ехали долго, триста километров, с девяти утра до восьми вечера, с одной электрички на другую. Уверенности, что доедем, нет - досмотры, патрули - нервотрёпка. Электрички все старые, грязные. И вот что меня поразило - если случаются попутчики молодые, то все с лицами недовольными и угрюмыми, все свои эмоции негативные «на-гора», словно весь мир виноват в неудобствах, а им одним терпеть приходится. И вот едешь так: с одной стороны кто-то бурчит, с другой - бравые тыловые укровоенные, одетые в американскую форсовую форму раскраски пустыня. Это в тылу у них особый форс: душу из тебя вытрясают, и начинаешь гаснуть. И вдруг - сколько раз уже было - заходит на очередном полустаночке бабулька-веселулька, чистенькая, худенькая, глаза так и лучатся, словно не на войне она, а на первомайском параде в далеком СССР, и сразу уныние уползает под лавочки. Мне на таких попутчиц везёт. И ведёт их Господь всегда ко мне, Он же знает, что мне ох как такая подружка-попутчица нужна. Я ведь дама несмиренная, у меня от постоянных трудностей не свет в душе, а прикус волчий открывается. А тут сядет такая бабушка и давай звенеть. Вот и в этот раз, вошла, торбочки свои пристроила и так сразу с улыбочкой: «Я Ильинична... Как Ленин»... Села, посмотрела на нас с мужем, а потом и говорит: «Подорожники вы». Я не поняла, было, что это, а она смеется: «Подорожники, - говорит, - это растение такое полезное, листья к ранам прикладывают, и заживают они лучше». Я так удивилась: откуда бабушка знает, что мы лекарства возим. Мы ведь назад едем, пустые уже. А бабушка без передышки щебечет: «Чего, говорит, унылые? Устали, что ли? Вот я средство от усталости знаю - частушки. И вдруг запела на весь вагон: «Я дончаночка-выручалочка». Ну, рассмешила. Говорю ей: «Бабушка-дончаночка, чего по поездам шастаете в такое время, ведь страшно и грязно? » А она мне вдруг так серьёзно и отвечает: «Не та грязь, что в поезде, а та, что у нас на языках. Вон что мы своими языками наделали. Все, от мала до велика, только и умеем, что ругаться да клясть, вот и накляли себе войну на плечи. А я вот езжу от внука к внуку, от правнука к правнуку, мой-то домишко разбомбили, а дети мне все рады. Все говорят: «Баба, оставайся с нами, с тобой светлей». А знаешь, почему так? Потому, что я не кляну. У меня все самые лучшие. Я невесткам так говорили всегда - у нас свекрухи нет». Послушала я её - светлей на сердце стало. Говорю: «Ильинична, Вы, наверное, Богу часто молитесь? » А она отвечает: «Да я не умею правильно. Я вот так молюсь (встала, поклонилась посреди вагона): «Спаси, Господи, всех людочек на Своей земле». И руку к сердцу прижала. Как наши правители, когда гимн поют. Только веры ей больше, чем им.

 

 

Вот теперь и я всякий раз, как бежать уже душой более некуда, как только к Богу и плакать Ему в коленочки, шепчу - Спаси, Господи, всех людочек Твоих на земле. Спаси и сохрани. Спаси и сохрани ребят из Ясиноватой - это станция такая, транспортный узел, которых Ты неисповедимыми путями привёл к нам, через бомбежки и патрули военных с малыми деточками, в нашу маленькую квартирку, привёл родными братьями, хоть и разные у нас деды-родители. Вот забрали мы их с вокзала, куда наши знакомые из Красноармейска переправили их электричками-машинами-автобусами, забрали уставших донельзя, с малышом четырехлетним и двумя сумочками - всё, что осталось от их квартиры там, в Ясиноватой, со скорбным грузом воспоминаний тяжких, и одно лишь было на устах - Спаси и сохрани. Только Господь может сохранить так детскую душу от тех страшных воспоминаний, которые в устах малыша ещё страшней. Он помнит, как кубарем катились с пятого этажа в подвал, когда сирены выли. Как папа его смастерил там удобные лежаки. Как долгими ночами придумывали взрослые развлечения себе, чтобы не сойти с ума от страха - кто изобретет лучший светильник из подручных средств в подвале. Как подзарядить телефон, как побриться без бритвы и пены, а с помощью зажигалки, или как вскипятить чай на кусочке сухого горючего. Как без этой молитвы слушать рассказы малыша, что он не боится кошек, но не любит собак, потому что те на улицах его города после бомбежек и, оголодав, начинают откусывать, как он говорит, кусочки от дяденек и тётенек, которые лежат уже пятый день на улицах. Малышу не говорят страшное слово «убитые». Он думает, что они спят, а собаки их кусают. Спаси и сохрани, Господи.

Спаси и сохрани от того, что переживает мать, которая вывезла одного своего малыша в безопасное относительно место, а другой, родная кровиночка, остался там, где-то с бабушкой, в селе, под Ясиноватой, потому что отвезли его еще в мае на каникулы, а забрать потом, прорваться через войну не было возможности. И одна надежда - это редкие телефонные звонки, когда есть связь и бабушка с внуком не в подвале. И извечное женское: что кушали, не заболели ли, скоро, скоро заберём. … Скоро ли. И как мамочка светлеет после разговора - слава Богу, картошечка есть, и помидорки, и яблочки. И коза, дурища, обычно такая строптивая, что и не подойди, с войной присмирела, сама лезет под руку. А когда обстрелы, и в погреб её не втащить, чешет со всех копыт в овраг и сидит там до самого завершения обстрела, а потом приходит и орёт возле подвала: вот я, доите уже, страдальцы.

Войну чувствуют все. Петух и три курицы обосновались у них в подвале, говорит бабушка их, как так и надо. Только зашелестят снаряды - а снаряды все поют свою смертельную песню по-разному: одни воют, другие шелестят - петух, не теряя, впрочем, достоинства, ведёт трёх курочек в подвал, а на ночь они на ступеньках лестницы, как на жёрдочках, размещаются. А яйца куры наловчились нести в ящик со свитерами, потому что в подвале свитер - первое дело, там даже летом холодно, поэтому маленький Кирюша и кашляет всё время. Кирюша, это его прозвище, потому что, побыв у нас несколько дней, без передышки стал твердить: к Ире... Спросишь его: «Заяц, что будем кушать? » А он отвечает: «Это к Ире». Гулять пойдём, а он опять - к Ире...

Слышит, как со многими вопросами все к Ире, к Ире, вот и он туда же. Стал Кирей. Дети так трогательно выражают любовь. Они просто дают тебе руку, или, схватив за юбку, вдруг полдня сами начинают играть с тобой в паровозик. А на самом деле они боятся от тебя оторваться. Детям нужна защита. Киря, войдя в комнату, которая до того момента была нашей походной спальней, сразу же поднял глаза на лампадку, у них дома такой не было. И первый вопрос - это что? Как объяснить ребенку, который этого не видел и не привык, но который уже успел привыкнуть к войне. Говорю ему: «Знаешь, это наша с вязь с Самым Добрым, Самым Могучим во всём мире и вообще во всём - с Богом». А дитё сразу говорит: «Это Защитник». «Да, Кирюша, это Защитник. И вот огонёк лампадки - это наша к нему молитва, просьба, потому что мы, ленивые и усталые, так гореть сердцами не умеем. А огонёк горит, просит, молится за нас». Понял, по-моему, хоть, может, и неправильно объяснила. Говорит, значит, у вас можно спать спокойно, огонёк попросит, чтобы нас не бомбили.

 

Спаси и сохрани нас, Господи, от глупости и скудоумия. Как же мы забыли, что мы все - дети Адама и Евы, а в Евангелии есть такие великие строки - Детьми Бога наречётесь... Мы стали называться как угодно и кем угодно. Мы забыли Бога. Когда ребята на стареньком Москвиче весте с водителем - дедушкой-камикадзе прорывались околицами и полями к станции, их несколько раз перестреливали группы вооружённых людей, и каждый раз они искали врагов. Одни спрашивали: «Где сепары», другие «Где укропы». Вот так мы и перестаём быть людьми.

Спаси и сохрани, Господи, нас от каменной чёрствости душ наших, о которую мы и спотыкаемся всё время, да ещё и кричим: кто это камни на пути набросал... Эти камни - мы есть. Вот побегала с ребятами по регистрациям, в так называемом центре Помощь Днепра, и поняла, что путь земной устлан камнями не Богом, а нами. Господь нам под ноги травку подстелил, а мы камнями наших сердец все тропы усыпали. Там при этом центре общежитие есть, куда должны бы переселенцев принимать, да не только переселенцев не принимают, но и болящих гонят. Вот стоит мальчишка, солдатик, который под призыв попал, даже не за идеи, а просто так, по послушанию, а ему и оторвало стопу где-то под Славянском. Кто оторвал, чья мина, - какая разница... В больнице в Днепре его подержали, да и пусть родители принимают... У нас нынче таких солдатиков - пруд пруди. А родители где-то в Коломыях, западная Украина, да на заработки поехали, вот его в это общежитие и засунули на неделю. Неделя прошла - выметайся, куда хочешь. Он стоит и плачет. И я стою, и меня трясёт. Трясёт, потому что чувствую, как болит моя душа, сбитая о камни бездушных сердец. Он же не просил страну, чтобы она под лживые лозунги единства сделала его инвалидом. И я в такие моменты забываю, что я - донецкий сепаратист и готова в лепёшку разбиться, чтобы только он не плакал. И звонишь всем, кому можешь - свату, брату, куму, всем, кто хоть как-то может найти выход из этой страшной ямы бездушия, и просишь - устройте парнишку. Домой к себе ведь некуда уже, да и где он, мой дом - Донбасс. Сама в Днепре как перелётная птица, да вот и ребят к себе забираем. А пройти мимо уже не могу. И когда ребята увозят парня к себе на дачу, губы только и шепчут - спаси и помилуй, Господи, этих мужиков, побывавших на майдане в качестве мишеней под коктейлями Молотова, дай им сил, за то, что зла не держат в своих таких широких и мягких душах. Уж о них-то ноги точно не собьёшь. Спаси и помилуй всех людей на Твоей земле.

Сердце - удивительное место. Сколько всего в него может поместиться - и хорошего, и плохого. Листочки моего сердца мелко исписаны записками войны. Есть кровавые, страшные строки. Есть быстрые, торопливые, как рецепты фармацевта. Но есть - даже среди войны - светленькие листочки с весёлыми пляшущими буквами. Это точно и о Кирюше, нашем беженце четырёхлетнем, и о Донбассике - выкормыше - котёнке. Вот так случилось, что и Кирюша, и Басик в один и тот же вечер оказались в нашей квартирке. Кирюшу мы забрали с вокзала, вместе с его родителями, беженцами, а Донбассика уже можно было забирать от приёмной кошки-мамы, которая полтора месяца выкармливала этого найдёныша, спасённого, будучи день от роду, из мусорного бака. И сами мы сейчас у друзей на квартире, пока те обитают в Севастополе, потому что у нас дома мне небезопасно. Не нравится моя писанина многим свидомым украинцам. Ну, вот, чтобы от греха подальше, мы и на выселках. И коты наши взрослые тоже с нами, они у нас знатные путешественники, путь с Донбасса уже в Днепр совершили, теперь им ничего не страшно. Вернее, было. До тех пор, пока не принесли Басика. Это пушистое чудо - маленький моторчик. Ест, бегает, играет всем, чем может, и не признает никаких авторитетов, кроме Игоря, который его из мусорки спас. Коты ошалели от такого напора, а муж смеётся - все как раз совпало с наступлением ополчения, а мы, когда я Басика два дня выхаживала, пока кошку не нашли нам, всё говорила - выживет, назову Донбассиком, его тоже выбросили на мусорку, у него тоже мученическая и страшная судьба. Он выжил. И Донбасс, и Басик. Ополчение бьёт карателей по всему фронту, а Басик загоняет за хмары всю семью. Взрослые коты ошалели от наглости маленького: ест из всех мисок, прыгает на всё, что движется, ласкается, а потом падает и засыпает мгновенно, словно батарейка закончилась. Правда, Кузя ему периодически показывает мастер-класс с игрушечной мышкой, чёрный пояс карате, от чего малыш-котёнок уважительно падает на спину и замирает - всё-таки Кузя кот-ополченец со стажем. А вот Фимкины попытки помыть котёнка обречены на провал: проскакивает на большой скорости. Короче, Донбассик живее всех живых. И Кирюша рядом с ним оживает, уходит настороженность из детских глаз. Вчера даже зазвучал у нас первый раз после приезда их смех - котёнок гонялся за верёвочкой. А вечером, когда мы все уже устраиваемся на сон - четыре человека в одной комнате, нас с детьми пятеро в другой мы с мужем на полу, а сверху на нас падают коты и где-то под ухом урчит Басик, который норовит лизнуть в нос, пользуясь тем, что оказываемся в одной плоскости, вечером приходит счастье и вера, что выживём даже среди войны. Нас много, и мы с Донбасса. И с Донбассиком.

 

Как бы мне хотелось закончить этот звенящий день на тихой ноте. Но не получается. Есть только плач. Вот сижу я на посту, сутки приближаются к ночи, казалось бы, можно будет смело сказать - день был тихим. Первый день за несколько месяцев. Да только тишина ещё не означает отсутствие боли. Вечером ко мне заехал мой свояк, БЕРКУТовец, наш громадный, добрый и сильный Валентин. Он заехал ко мне поплакать. Это всегда больно и страшно, когда плачут взрослые мужики, плачут, тихо вздрагивая плечами, комкая слова, пытаясь что-то объяснить, сбиваясь на всхлип. Я всегда становлюсь в такие минуты слабой и тихой. И в то же время сильной - мне надо подойти тихонько, и, прижимая к себе очередную голову плачущего друга, начать нести какой-то вздор-лепет, успокаивать, как ребёнка, пытаться найти слова, чтобы успокоить их души. Наверное, Бог дал мне быть мамой. Я несу этот Крест, несу, как могу, спотыкаясь и подвывая. Сегодня мой Валик, прошедший Югославию и пекло майдана, принимал с городскими правоохранителями груз двести. Сотни и сотни трупов ребят. А помимо этого - пятьдесят семь детских тел, которые привезли в морги с зоны так называемой АТО. Я не знаю, почему их вывезли, но я понимаю, что это очень страшно. Страшно настолько, что мой свояк плакал, как мальчишка. И я понимаю ещё одно - если вдруг завтра будет сказано, что перемирие окончено, сорвано - я и все мои близкие, все, кто по тем или иным причинам ещё не держал оружие в руках, а занимался другой работой в тылу, возьмём в руки оружие и выйдем на передовую. Ибо всему есть предел. Есть предел боли и терпения. И лучше умереть честно, зная, что ты сделал всё, что мог, чтобы эта фашистская чума не прошла дальше, чем жить с той страшной болью того, что ты не смог, не успел, не доделал что-то, чтобы остановить это зло. Струна души натянута да предела.

 

Он слёз не выставлял на вид.

Он плакал, лик склоня на руки.

Пройдя спецназ, войну и муки

Он лишь сегодня был убит.

Не в ходе боевых страстей

И не бандитской пулей в спину.

Он принимал от Украины

Груз двести из одних детей.

А город жил и не тужил,

Ловил зевак в неона сети.

Лежали в моргах чьи-то дети

Узлами рваных мышц и жил.

Лежал расстрелянный Донбасс –

Солдат, девчушка, пострелёнок.

Младенец в ворохе пелёнок...

Они погибли из-за нас.

За ложь. За подлость до беды.

За наши души неживые

В холодных моргов кладовые

АТО везла свои плоды.

И мой свояк чернел с лица

И крыл кого-то страшным матом.

Он завтра встанет с автоматом.

И я с ним рядом. До конца.

⇐ Предыдущая9101112131415161718Следующая ⇒

Поделиться: