ОБРАЗ «БЕЗВОЗДУШНОГО» МИРА В ЛИРИКЕ Б. ПОПЛАВСКОГО.

БОРИС ЮЛИАНОВИЧ ПОПЛАВСКИЙ

(1903, Москва – 1935, Париж)

Поэт, прозаик.

Опорные моменты из методички

1919 год – эмиграция, увлечение философией, теософией, мистикой, занятия живописью. 1928 год – первые публикации. Единственный профессиональный литератор среди «литературной молодежи», символ «незамеченного поколения».

Единственный прижизненный сборник – «Флаги» (1931); посмертно опубликованы «Снежный час» (1936), «В венке из воска» (1938), «Дирижабль неизвестного направления» (1965). Отказ от антитезы поэзии и правды, рецептивное уравнивание реалий культуры и непосредственной действительности, осмысление поэзии как художественного документа, живой ткани лирического опыта. Демонстративный отказ от социально-политической проблематики, обращение к вечным вопросам. Широта диапазона лирического героя: антиномическое сочетание ужаса и надежды, любви и равнодушия, радости и спокойного отчаяния, жажды бытия и проклятия жизни. Устойчивость образно-символического пространственного ряда (между небом и землей). Концепция жизни как непрекращающегося трагического карнавала, повседневного безысходного мучения. Смерть как освобождение и спасение от вселенского холода бытия. Искренний и бесплодный поиск веры, мотив бесконечного возвращения домой, утверждение мира человеческого тепла и любви как последнего бессмертного и беззащитного начала, значимость категории жалости. Сужение эмоциональной гаммы как отражение отчаяния, усталости, равнодушия героя.

Туманные, наплывающие друг на друга образы как выражение маргинальности, а-иерархичности, текучести бытия сознания. Оксюморон как способ разрушения традиционных форм мышления, попытка избежать косности определений, односторонности. Прием «неточного», «небрежного» поэтического слова – возможность иррационального воздействия на читателя. Традиции Блока, Рембо, Аполлинера, Бодлера. Элементы сюрреалистической эстетики: обнажение внутренних чудовищ, сложная образность, снятие антитезы красивого и безобразного, божественного и дьявольского, жизни и небытия, добра и зла. Рождение поэзии из философии, живописи и музыки. Музыка как бытийная и художественная категория: самовозникновение, развитие, бесконечность духовной реальности. Соединение ритма и символа.

Роман «Аполлон Безобразов» (1926 – 1932) – исследование демонического начала в человеке и мире. Неподвижность как символическое выражение небытия. Переплетение эпоса и лирики, вымысла и исповеди, сна и яви. «Домой с небес» (1934 – 1935) – незаконченное автобиографическое повествование. Мотив поиска спасения от одиночества в любви.Загадка гибели.

 

**********************

Для эмигрантов первой волны Борис Поплавский(1903 – 1935) явился тем, чем был для предреволюционной России Александр Блок – центром бессознательного притяжения, выразителем коллективного духа. «Поплавский начинает с того, чем Блок кончил, прямо с «пятого акта» духовной драмы. Надежд не осталось и следа. Всё рассеялось и обмануло». Поплавский жил и умирал в «ночи национального духа»- времени и пространстве после катастрофы 1917 года за пределами родины, которой фактически не знал, за пределами русского космоса – традиционных констант национальной культуры.

В марте 1921 года Блок писал: «Всю жизнь мы прождали счастия как люди в сумерки долгие часы ждут поезда – на открытой, занесённой снегом платформе. Ослепли от снега, а всё ждут, когда появятся на повороте три огня. Вот наконец высокий узкий паровоз; но уже не на радость: все так устали, так холодно, что нельзя согреться даже в тёплом вагоне». Жизнетворчество Поплавского – бесконечное и бессмысленное (особенно перед трагическим концом ) ожидание того самого блоковского «счастия», ослепление снегом и холодом отчуждённого существования, мучительный поиск некой запредельной Истины, неизбежно приводящий к поглощению этим запредельным, а на бытовом уровне – к ранней смерти.

«Мы здесь живём острым чувством приближения европейского апокалипсиса» - говорил Поплавский об эмиграции – наше положение похоже на зимовку многочисленной экспедиции». «Мы, униженные и обнищавшие вконец – соглашался и продолжал Федотов – оказываемся в лучших условиях, чтобы ловить радиоволны с гибнущего Титаника». Согласие погибающего с гибелью после крушения его корабля – лейтмотив не только творчества Поплавского, но и главная тема молодой эмигрантской литературы 20 – 40- х гг – жедание одних и тех же «простых вещей», как в «Распаде ато-ма» Георгия Иванова, где герой «расположенный быть счастливым» хочет порядка и душевного покоя. Желание и невозможность человеческого счастья порождали в Поплавском двойственную тягу к весьма странной разгульной жизни и суровому аскетизму – «роману с Богом». Поплавский неплохо боксировал, ради забавы мог согнуть железный прут, читал немецких мистиков, размышлял о Джойсе и Прусте, часто плакал, мог без видимой причины ударить человека по лицу, или напиться, чтобы уснуть и позабыть о себе самом.

Поплавский не воспринимал смерть как не-бытие, напротив, смерть он считал чем – то вроде иной (чудесной) формы существования – «Смерть неизбежна и прекрасна (даже если она зло). Будем умирать, как новые римляне, в купальном трико, на камнях у бассейна с затравленной хлором водою, заснуть, улыбаясь сквозь боль (возвратиться к знакомым снам). Трагедия Поплавского была в том, что выпав из традиционного проблемного поля русской культуры, в эмиграции он не смог стать выразителем русского национального духа в изгнании, как например, Бунин или Куприн, но Поплавский не стал и французским писателем (сюрреалистом), не присоединился к группе Бретона или к дадаистам, к чему имел несомненную склонность.

Маргинальное положение Поплавского и послужило причиной возникновения особого мифа о нём – единственном русском сюрреалисте, поэтическом наследнике Блока, слышавшим мистическую музыку, писавшим о «литературе как жалости», розановском «домашнем делании». Поплавский намеренно стирал грань между собой и литературой, возможно, он не столько хотел литературного признания, сколько жизненного воплощения своего Слова, (как Александр Блок периода «Стихов о Прекрасной Даме»), исполнения простых желаний и надежд.

В ранней лирике Поплавского ( где – то до середины 20 –х гг) ещё присутствует надежда на счастье, но всё чаще звучат ноты смертельного окаменения / застывания, отхождения в сны, забытия о жизни. Лирику Поплавского можно назвать онтологией несчастья, исследованием астрального мира красивых и страшных фантазий.

Розовый час проплывал над светающим миром.

Души из рая назад возвращались в тела.

Ты отходила в твоем сверхъестественном мире.

Солнце вставало, и гасла свеча у стола.

Многие стихотворения «Флагов» ( 1931 ) – первого и последнего прижизненного сборника Поплавского напоминают декадентские озарения в духе Эдгара По и Артюра Рембо, в финале которых обязательно кто-нибудь умирает / засыпает / исчезает или растворяется в причудливом гротескном ландшафте:

Все засыпает, на башнях молчат великаны.

Все изменяется к утренним странным часам,

Серое небо белесым большим тараканом

В черное сердце вползает нагим мертвецам.

Происходит карнавализация смерти, направленная на смягчение трагизма – покрывание иронией гибнушего в оправдание собственного смирения перед гибелью и жизнен-ной неудачей. Стилизация под наркотическую (астральную) сказку – один из признаков сюрреалистической игры с предшествующей традицией европейского декаданса и символизма – скрытое цитирование / переосмысление как вышеупомянутых По и Рембо, так и Верлена, Бодлера, Лотреамона, а также Анненского, Брюсова, Блока, Белого, Вертинского, перекличка с Георгием Ивановым, Георгием Адамовичем и др. Форма полуэпического нарратива, своеобразного рассказа о мистическом видении (а иногда и рассказа внутри рассказа) хоть и вторична по отношению к самому видению, но придаёт ему дополнительные смыслы, так что текст начинает буквально «играть» взаимоисключающими ассоциациями.

И весна умерла и луна возвратилась на солнце,

Солнце встало; и тёмный румянец взошёл

Над загаженным парком святое виденье пропало

Мир воскрес и заплакал и розовым снегом отцвёл.

Лирическая система «Флагов» расшатывается уже в стихотворениях, завершающих сборник. Пестроцветность, калейдоскопичность образов (матросов, детей, гномов, карликов, чертей, ангелов и прочих загадочных существ) сменяется отрешённой монотонностью лирического повествования и аскетизмом в отборе художественных средств. За карнавальными масками проступает жёсткая структура, а мотивы смертельного окаменения / застывания / растворения / исчезания / засыпания становятся доминирующими, если не навязчивыми. «Снежный час» (1936 ) построен на одной «заунывной метафизической ноте» смирения, спокойствия и готовности к смерти.

Снег идёт над голой эспланадой;

Как деревьям холодно нагим,

Им должно быть ничего не надо,

Только бы заснуть хотелось им.

Чередование простейших действий (лампу зажечь / потушить, «не обедать / что-нибудь поесть» лежать и слушать звон / засыпать и ничего не слышать), направленных только на механическое поддержание жизнедеятельности, апатия, согласие и растворение со всем происходящим в мире, собственное метафизическое исчезание – единственное, о чём говорится.

Там всё стало высоко и сине.

Беднякам бездомным снежный ад,

Где в витринах чёрных магазинов

Мертвецы весёлые стоят.

И никто навеки не узнает

Кто о чём писал, и что читал,

А наутро грязный снег растает

И трамвай уйдёт в сияньи в даль.

«Снежный час» Бориса Поплавского – медленное мистическое поглощение ослепляющим светом, лирическая унификация – приведение всех текстов в состояние смысловой неразделённости – грустный рассказ об одном и том же – в «Автоматических стихах» исчезают последние фрагменты наблюдаемого в «Снежном часе» заметённого и заснеженного мира– проступает абсурдная сюрреальность вещей и сущностей потерявших место в бытие, рассредоточенных и растерянных.

На железной цепи ходит солнце в подвале

Где лежат огромные книги

В них открыты окна и двери

На иные миры и сны

Глубоко под склепом, в тюрьме

Под землёю служат обедню

Там, должно быть, уж близок ад

Где звонят телефоны – цветы

Там в огне поют и грустят

Отошедшие в мире часы.

Мир отчуждённых призрачных знаков больше не может слаженно функционировать, начинается целенаправленное движение в семантический провал – в «окна и двери иных миров и снов», где открываются другие миры и сны ( до бесконечности ). Текст теряет смысл, приобретает черты пустой трагической нелепости. «В разорванном и текучем мире потеряны критерии истинности», нарушены законы смысловых соответствий «для мечтателей и романтиков трагическая, нищая обречённость воспринимается как райская свобода» – это обречённость юродивых и умирающих, бормочущих предсмертный блаженный бред. Поздний Поплавский – поэт бессмыслицы – приведения Слова к мистическому Ничто.

Кроме мифа о жизни и творчестве Поплавского сложился миф о его смерти. Разные мемуаристы говорят «о неслучайной гибели», о самоубийстве, а некоторые заявляют о том, что Поплавский вовсе не умер в 1935 г, то ли от яда, то ли от передозировки героина, а ушёл «странствовать» и даже приходил на съемочную площадку итальянского режиссёра Пьера Паоло Пазолини. Газданов говорит о «множестве народа на последней панихиде», в то время как Зданевич утверждает «что кроме родных, нескольких стародавних друзей никого не было», честнее всех поступила Анна Присманова, посвятившая Поплавскому не вымышленную главу в книге воспоминаний, а простое искреннее стихотворение:

Любил он снежный падающий цвет,

ночное завыванье парохода...

Он видел то, чего на свете нет.

Он стал добро: прими его, природа.

как в лес носил видения небес

он с бледными котлетами из риса...

Ты листьями верни, о жёлтый лес,

оставшимся - сияние Бориса.

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться: