Гносеология в рамках метанауки есть теория понятных и целесообразных объяснений.

 

В разделах этой главы как раз и будут сформулированы принципы языка, посредством которого в дальнейшем будет осуществляться изложение всего остального материала книги. А поскольку метанаука – обобщающая философская система, то фактически в ней будут заложены принципы корректного языка вообще. Такой язык – это необязательно идеальный в смысле логического позитивизма язык; это также не предельно строгий язык. Основной критерий корректного языка – его принципиальная понятность, а главная задача гносеологии, отсюда, – его прояснение, близкое по характеру к прояснению, как таковое понимается в философии лингвистического анализа.

 

Однако прояснение только одна проблема, не менее важная проблема – целесообразность этого прояснения. То есть необходимо поставить ещё один вопрос, без ответа на который дальнейшее продолжение каких-либо конструктивных рассуждений вообще теряет смысл. Действительно, пусть принципы корректного языка полностью ясны и субъект, ими владеющий, способен передавать имеющиеся у него знания максимально ясно. Но с какой целью вообще необходим обмен знаниями, необходим ли он в рамках совместной познавательной деятельности? Прежде всего следует понимать, что изначально любого рода языковое взаимодействие не предполагает никакой

 

22

совместной познавательной деятельности, оно лишь обеспечивает людям лучшую возможность для выживания. Познание же – глубоко субъективный и личный процесс; как уже было замечено, для его осуществления, вообще говоря, не требуется никаких предварительных теорий. Но имеет ли тогдасмысл само выражение “совместная познавательная деятельность”, можно ли познавать совместно? Можно, но, если опираться на теорию нагуализма, только в рамках магической когорты и магической линии, то есть фактически процесс такого рода расширенного познания “субъект – знания – субъект” должен протекать сходно с описанным Кастанедой, когда тот обучался у Хуана Матуса. Какиспользовал язык последний? Вне всякого сомнения, предельно осмысленно, точно понимая что и когда нужно говорить. Также Хуан Матус в своих объяснениях не передавал Кастанеде какой-либо отвлечённой информации: все его объяснения касались Кастанеды лично и были направлены на то,

 

чтобы он смог лучше узнать самого себя. А как уже говорилось: имея знание о себе можно обрести контроль над собой – силу.

Любые даже самые ясные объяснения не послужат совместной познавательной  деятельности без готового к ним адресата, поскольку они должны быть ориентированы на  прояснение его мышления главным образом в отношении самого себя. По этой же причине  такие объяснения не должны быть отстранёнными, процесс передачи знаний в рамках совместной познавательной деятельности требует контролируемых эмоциональных и волевых  усилий.

 

В принципе можно вообще обходиться практически без объяснений, предоставляя компаньону разбираться во всём самому – приверженцем такой методики был Хулиан Осорио, – хотя с позиций новых видящих это далеко не самый оптимальный способ обучения. С другой стороны (это отмечено в Приложении), и чисто интеллектуальный психоанализ без привлечения воли никогда не увенчается успехом.

 

Стоит также заметить, что в широком смысле совместный познавательный процесс возможен, конечно же, не только в оформленной магической когорте. Но люди, участвующие в этом процессе, когда они дополняют психические склонности друг друга, уже неявно объединяют свою осознанность воедино, и тем самым действительно делают её возникновение возможным.

 

 

Основы корректного мышления

 

В этом разделе будет дано самое общее и предварительное представление о возможности корректного языка вообще, основанное на связи корректного языка с корректным мышлением как оперированием языком . Корректное мышление условно назовём онтологическим (онтология – учение о бытии; от греч. on, ontos – сущее, существующее, logos – знание, учение; нередко онтология считается синонимом метафизики); некорректное – метафорическим. Смысл раздела состоит, отсюда, в проведении границы между этими двумя способами мыслить.

 

Онтологическое мышление

 

Как правило, под словом “онтологический” понимается объективный, объективно существующий, независимый от субъекта, и такое понимание его значения может привести к резонным сомнениям: правомерно ли в принципе словосочетание“онтологическое мышление”? Какможет мышление быть онтологическим, при том, что объективное бытие принципиально находится вне мышления субъекта? Иначе те же вопросы можно сформулировать так: если всё сущеефункционирует в согласии с определёнными законами, а мышление претендует на отражение этих законов, можно ли говорить, что законы как они существуют в реальности ничем, по сути, не отличаются от законов как они отражаются в мышлении? На первый взгляд такой вопрос может показаться странным – разве можно сопоставлять отдельного субъекта и бесконечно большое бытие, частью которого, к тому же, он сам является? Но эта проблема разрешима: естественно, никто не может удерживать в своём мышлении исчерпывающие знания обо всех законах бытия, однако подобное возможно хотя бы до какого-то уровня глубины или абстрактности: точно также никто не может одновременно воспринимать все объекты мира во всех ракурсах, но каждый постоянно воспринимает некоторое количество его объектов в одном. Конкретизируем: пусть некий учёный –

 

23

например, геометр – занимается познанием бытия: какими понятиями ему приходится оперировать? Прежде всего, геометрическими фигурами и их соотношениями. Но ведь геометрических фигур нигде в реальности нет, их невозможно воспринимать напрямую чувствами? – однако также невозможно обойтись без них при описании бытия. Следовательно, можно сказать, что геометрические фигуры присутствуют в мире неявно, однако всё же присутствуют, имеют в нём смысл. Точно также они присутствуют в мышлении геометра: сначала он каким-то образом ухватывает их из мира, переносит в своё мышление, а уже затем оперирует ими, при этом не возвращаясь собственно к миру, – как бы видя их “внутренним взором”. Различается ли то, что онвидит в реальности и то, что он видит внутри себя, в своём воображении? По существу – нет, следовательно, на поставленные выше вопросы можно ответить положительно.

Человек в принципе может отражать в своём мышлении законы бытия до определённой  степени абстрактности и моделировать их работу в своём воображении.

 

Образно это можно представить так: объективная и субъективная реальности – ёмкости одинакового по природе вещества, смысла: причём они могут сообщаться, и смысл из объективной реальности может перетекать в субъективную. Ёмкость бытия – бездонная, смысл в ней может быть невероятно глубоким; ёмкость человека – в большинстве случаев сравнительно небольшая, и глубина смысла в ней обычно сильно ограничена.

 

Выше был приведён пример геометрического онтологического мышления, но это лишь его частный случай, вообще же можно сказать, что каждый творческий человек имеет тот или иной вид отологического мышления: например, музыкант, условно говоря, имеет музыкальное мышление (мыслит нотами), а художник – образное (мыслит художественными образами и их гармоничными пропорциями). Но, с другой стороны, нельзя назвать онтологическим мышлением, например, оперирование отвлечёнными от реальности языковыми структурами, поскольку в этом – суть мышления вообще. Языковые структуры должны иметь под собой некий онтологический предмет – “о чём мышление”, а без него оно становится формальным. Подобным мышлением, в частности, сопровождается чтение, ведь человек далеко не всегда идёт от читаемых слов и предложений к обозначаемому ими непосредственному опыту – такового может и не быть вообще, или он оказывается опосредован множеством других слов и предложений. Поэтому прежде чем стать онтологическим, то есть полностью отразить нечто случившееся в действительности, мышление должно быть формальным, но, с другой стороны, не всегда полностью правильное формальное мышление будет онтологическим, ведь часто теории носит лишь приблизительный или даже спекулятивный характер.

Не всегда формальная теория будет онтологической. С другой стороны, чем более  онтологична теория, тем сложнее она для разума и для практического применения.

 

Раздел знаний, связанный с наименее онтологическим и наиболее формальным мышлением – естественные науки; обратное соотношение касается гуманитарных наук и искусства (это, как известно, связано с преимущественной работой соответственно левого и правого полушарий, а Толтеки разграничивают на этой основе сталкеров и сновидящих). Однако несомненно, что, например, наиболее выдающимся математикам, прежде чем они обращаются к скрупулёзной формализации, доступна и сущность некого до того неизвестного явления. Именно поэтому порой так случается, что явление и особенно причины его целесообразной эксплуатации обретают теоретическое основание ещё до его открытия при помощи технического эксперимента. С другой стороны, посредственности всегда ограничиваются лишь формальным оперированием, не видя сущности своих построений, даже если таковые касаются в высшей степени творческих сфер. Есть и виды деятельности, для которых используется разум и только он – это, например, игра в шахматы, и потому не может быть “шахматного онтологического мышления”, или, точнее, оно полностью совпадает с шахматным формальным мышлением; шахматы – сами по себе объекты, и они принадлежат миру объектов, в отношении которых только разум и может применяться. С этих позиций также вполне понятно, почему компьютеры до сих пор не могут гарантированно переигрывать лучших шахматистов человечества. Как бы там ни было, разум – онтологичен сам по себе, то есть имеет материальную основу. И, по-видимому, не менее эффективную, чем

 

 

24

микроэлектронная основа современных технологических средств, которые, в сущности, являются лишь несовершенной эмуляцией природного творения.

 

Имеет смысл отдельно рассмотреть использовавшееся в приведённых рассуждениях понятие абстрактного. В обыденном понимании абстрактное (от лат. abstractio – отвлечение, удаление) – значит отвлечённое от реальности; когда говорят, что кто-то мыслит абстрактно – имеют в виду, что он мыслит абстрактными понятиями. С другой стороны, совсем иначе понимается абстрактное в нагуализме – наоборот, как противоположность формальному, связанному с чистым мышлением. Нодействительно ли эти трактовки понятия абстрактного различны? Нет, потому что если чьё-то мышление онтологично, и он видит суть предмета своего мышления, то он уже должен оперировать очень абстрактными понятиями, если хочет объяснить это своё видение. Так и делал Хуан Матус, и именно потому нередко при формальном подходе многие его речевые построения могут показаться почти бессмысленными.

Чем более онтологично мышление, тем более абстрактным оно должно быть (но не  наоборот), а самые абстрактные понятия, которые вообще можно указать – это собственно

 

абстрактное, безмолвное знание, намерение.

 

Интересно кратко проследить историческую эволюцию некоторых из затронутых здесь философских вопросов. Одним из первых к проблеме “субъективной реальности” обратился в своём учении об идеях Платон, понимавший под таковыми “идеальные образцы”, в соответствии с которыми сотворено всё сущее. Идеи лежат вне времени, а в материи они лишь проявляются. Человек способен постигать идеи, и постигая их получать эстетическое наслаждение – любовь к познанию у Платона вообще является смыслом жизни. Аристотель подверг это учение критике и уточнил некоторые его моменты (например, Платон ошибочно считал, что человеку соответствует “идея человека ”, или государству – “идея государства”), однако по большому счёту оно осталась прежним: идеи полагались “врождёнными”, то есть изначально присущими субъекту – независящими от опыта, но отражающими его и предшествующими ему. Противоположная точка зрения позднее была высказана эмпириками, в согласии с которыми познание опирается исключительно на опыт

 

(принцип эмпиризма), и никаких предзаданных идей не существует. В последующем синтез этих различных позиций был осуществлён на базе трансцендентального идеализма Кантом.

 

Бытие, по Канту, проявляет себя посредством феноменов, регистрируемых органами чувств; суть же их – ноумен – всегда остаётся скрытой от субъекта, является “вещью в себе”. Однако если субъект не может иметь ноумен внутри себя, то на какой основе в этом случае структурируется опыт? Для Канта – на основе так называемых априорных форм созерцания, то есть неких форм, присущих разуму человека ещё до всякого опытного познания и опыт организующих (например, для математического познания такие формы – абсолютные пространство и время). Столь радикальный пересмотр философских идей его времени понадобился Канту, чтобы максимально чётко продемонстрировать, как именно возможны какие-либо знания в принципе, и как они опираются на опыт; с другой стороны, на основании своих гносеологических представлений он показал бессмысленность – оторванность от опыта – многих метафизических рассуждений, берущих начало ещё у Платона. Таким образом, Кант стал первым серьёзным гносеологом и вместе с тем первым серьёзным критиком метафизики (его называли даже “могильщиком метафизики”), предвосхитившим позитивизм. Можно также сказать, что он свёл метафизику к гносеологии.

 

Новый взгляд на проблему познания принадлежал немецкому философу конца XIX – начала XX вв. Эдмунду Гуссерлю в рамках основанной им феноменологии (от греч. phainomenon – являющееся, logos – слово, знание). Согласно Гуссерлю, сознание субъекта всегда обладает направленностью на какой-либо предмет или интенциональностью, поэтому оно не может быть отделено от мира, как это утверждалось Кантом. Созерцая феномены как многообразия способов данности предмета субъект способен сознавать его сущность или “ схватывать идею” (процесс чего называется ноэзис, от греч. noesis – мышление), а позже способен отвлекаться от внешнего мира, сохраняя эту идею в виде объективного содержания своего мышления (ноэмы, от греч. noema – акт мышления). Представление о предмете, таким образом, зависит не от априорных форм созерцания, а от характера его со-знания, воплощающего в себе единство ноэмы и ноэзиса. Феноменология Гуссерля стала одним из наиболее важных философских направлений XX в. – некоторые её идеи ещё будут рассматриваться в дальнейшем.

 

 

25

Метафорическое мышление

 

Всё сказанное позволяет сделать ещё один значимый в рамках проблемы понятного языка вывод:

Сколь бы понятный язык не использовался для передачи знаний, передать сущность этих знаний будет невозможно, если адресат не обладает в достаточной степени развитым  онтологическим мышлением, способным её вместить.

 

Действительно, случаи, когда некие знания воспринимаются лишь формально, поверхностно, распространены довольно широко и чаще всего имеют место в учебных заведениях, где не стоит острого вопроса об их применении, и где также нет живого интереса к ним. В свою очередь, если человек не готов к восприятию знаний по существу, то они покажутся ему не более чем бессистемным и скучным текстом. Например, именно так обычно воспринимает не математик сложные математические теоремы. Однако нужно понимать, что сформулировавший эти теоремы и их доказательства человек лишь занимался описанием того, что он имел в своём воображении. Утверждение теоремы – замеченный им факт, доказательство – описание пути, который позволяет связать его с другими ранее известными фактами, и который также может позволить это сделать другим. Вообще кажущаяся бессодержательность любых сложных текстов, то есть текстов, где делается попытка показать достаточно глубокую сущность вещей, является главной причиной определённого критицизма к абстрактности как к таковой. Как уже было замечено, нередко абстрактные рассуждения считаются “отвлечёнными” или “оторванными от реальности”, однако в действительности истинно абстрактные рассуждения связаны с ней гораздо теснее, чем рассуждения конкретные – поверхностные, в противоположность глубоким.

 

С другой стороны, может показаться, что если кто-то не понимает смысла тех или иных знаний, он не должен рассуждать в их рамках – но совсем нередко происходит иначе, и человек оперирует понятиями и утверждениями, которые он в действительности не понимает, при этом не понимая и самого факта этого непонимания. Иначе говоря, в его мышлении происходит неосознаваемое им самим смешение знаний понятных для него и не понятных – онтологичных и формальных. Но почему сам мыслящий подобным образом человек не видит разницы между этимивидами знаний? Или в каком отношении пребывают его формальные знания к реальности, что это отношение допускается приемлемым? Как правило, в подобном случае имеет место отношение метафоры, а соответствующее ему мышление резонно называть метафорическим или в узком смысле образным. Метафора (от греч. metaphora – перенесение) – это словесное перенесение свойств одного предмета (явления) на другой на основании общего или сходного для них признака. Некоторые примеры метафор – “пламенная речь”, “падающая тень”, “говор волн”, “бронза мускулов” и пр. Какова обычная область применения подобных выражений? Поэтические и художественные тексты. С какой целью они используются? Для эстетически более сильного выражения какого-либо качества. Но возможна ли иная область применения метафор? Как оказывается, эта область – всё, что связано с абстрактным мышлением.

 

Применение метафор может быть мотивировано желанием передать смысл некоторого явления, сведя его к смыслу уже известного – например, именно этот приём был использован выше, когда объективная и субъективная реальность были образно уподоблены ёмкостям со смыслом. Но разве объект или субъект – ёмкости, или разве смысл – вещество? Естественно это не так, но у этих двух объяснений близкая понятийная структура: бывают глубокие ёмкости, а бывают глубокие мысли – метафора, употребляемая довольно часто. Однако:

Употребление метафоры никогда не гарантирует адекватной передачи смысла, но,  напротив, часто создаёт ошибочную иллюзию понимания.

 

То есть если человек в силу неразвитости мышления принципиально не понимает некие знания в их строгом формальном виде, он не поймёт их и в виде метафорическом, хотя может решить, что понял, а это запутает его ещё больше. Так, если кто-то слишком буквально воспримет выражение “глубокий смысл ”, то могут возникнуть вопросы такого, например, рода: чем можно измерить его глубину? Бывает ли газообразный смысл или только жидкий? В бездонной ёмкости бытия, где

 

26

находится смысл, есть ли ещё что-то, кроме него (может быть рыбы, медузы…)? Конечно, приведённые примеры весьма утрированы, однако не более чем примеры метафоричности в реальных рассуждениях, и об этом, без сомнений, лучше всего известно учителям, преподавателям, а также любым узким специалистам, привыкшим к точности. Другого рода область, где метафоры получили самое широкое распространение – “популярная эзотерика”, в которой, например, можно найти такие абсурдные словосочетания как “параллельный мир”, “тонкое тело”, “вибрирующая энергия”, “воздействие мыслью”, “астральная проекция” и пр. Ясно, что всё это комбинации принципиально не сочетаемых слов. С позиций философии лингвистического анализа слова из них принадлежат к

 

различным языковым контекстам или к различным языковым играм, то есть, например, мир

 

(планета) принадлежит контексту физики, а параллельность – контексту математики. И как в физике нет понятия идеальной параллельности, так и в математике нет понятия мира. Точнее, таковое действительно было введено немецким математиком XIX в. Бернхардом Риманом ( в рамках римановой геометрии ), и он же первым употребил словосочетание “параллельный мир”. Но это лишь условное название – Риман и не предполагал, что оккультисты попытаются использовать его в качестве научного обоснования существования “духов”. В учении Толтеков также встречаются метафоры, наиболее яркая из которых – “пожирающий осознанность Орёл”. Однако эта метафора была раскритикована самим Хуаном Матусом. Конечно, и в самых строгих рассуждениях в принципе метафоры употреблять можно, и это действительно нередко делается в математике или в физике. Однако для этого человек должен обладать немалой дисциплинированностью ума и тонкостью чувств, чего большинству людей, как правило, недостаёт. Можно сказать, употребление элементов искусства в строгой науке, а равно наоборот – само по себе уже большое искусство.

 

Помимо явных метафор – носящих подчёркнуто образный характер – особо нужно выделять неявные метафоры, то есть метафоры, по форме не отличающиеся от остального текста, а нередко даже претендующие на роль принципов. Например, рассмотрим такой вопрос: связан ли субъект собъектом или принципиально отделим от него? Неизвестно что здесь значит “связан” – это слово в данном случае и есть неявная метафора: если решить, что под связью понимается материальная связанность объектов, то субъект – как физическое тело – и любой объект – опять же, как физическое тело – конечно не связаны (или связаны очень слабо – рядом физических сил, вроде гравитационной). И тем более, если где-то “внутри себя” объект имеет смысл (“вещь в себе” Канта), этот смысл никак не может быть “перемещён” в субъекта. Следовательно:

Внешняя академичность не является критерием онтологичности текста, а неявные  метафоры в нём приводят к догматизму. Поэтому даже самая сложная и абстрактная теория  может оказаться полностью бессодержательной, в буквальном смысле “оторванной” от  реальности.

 

Другим источником неявной метафоричности является не просто неверное употребление слов, а вообще пропуск содержательных слов, либо замена нескольких слов одним. Продемонстрировать подобное легче всего обратившись к аристотелевским силлогизмам. Рассмотрим такой силлогизм: “Все люди смертны. Сократ – человек. Следовательно, Сократ смертен”. Ясно, что ёмкое слово “следовательно” в его рамках взяло на себя основную смысловую нагрузку и требует расшифровки. Корректнее будет сказать так: “Все люди обладают свойством смертности. Сократ принадлежит множеству людей. Поскольку Сократ – элемент множества людей, согласно правилам теории множеств он смертен”. Казалось бы, зачем усложнять? Но сравним со следующим неправильным силлогизмом: “Все люди имеют имя. Юрий – имя первого космонавта. Следовательно, все Юрии первые космонавты”. По форме практически идентично первому, и слово “следовательно”, на первый взгляд, играет ту же роль. Но ни здравый смысл, ни формальный логический подход не дают права его здесь использовать. Вообще, не трудно заметить, что слово “следовательно” практически всегда зависит от контекста, причём зависит намного больше, чем любое другое – ведь оно и есть двигатель процесса мышления. А часто так случается, что нет никакой формальной логической процедуры, позволяющей определить правомочность его использования, и вся ответственность ложится только на здравомыслие употребившего его человека, на его способность к онтологическому мышлению (обычно об этом говорят, как о большей или меньшей “логичности”, однако некорректно говорить о разной “логике”, хотя так тоже часто делают).

 

 

27

Сделать формальный вывод гораздо проще, чем осмысленный, тем более что сама  структура языка часто не особенно критична к этому.

 

Так, совсем нередко бывает, что разные люди рассуждают об одном и том же, но получают из одинаковых посылок противоположные выводы. Конечно, каждый из них отчасти или по-своему прав, то есть исходя из разных описаний мира указывает на его разные грани. Это вполне нормальная ситуация, например, для политики – но не для философии, которую в идеале должно интересовать не выражение чьих-либо интересов или не борьба против интересов других, а лишь отстранённое познание мира как он есть. Что интересно, в любого рода политических спорах всегда остаётся за рамками вопрос умственного развития оппонентов, тогда как, наоборот, выражаемые ими ценности ставятся на передний план.

 

Косвенными признаками метафоричности текста могут являться весомая доля сумбура в изложении, эмоциональность . Наоборот, наиболее содержательные тексты обычно написаны строгим формальным языком, но и это, как уже отмечалось, не критерий – метафоричность может неявно выражаться в виде эмоционально подкреплённых и только подразумеваемых догматических принципах. Бывает и так, что формальное изложение прерывается эмоциональными высказываниями, и это также может свидетельствовать о том, что внешняя академичность является для автора лишь самоцелью и прикрытием. Вообще число метафорических проявлений в современных научных работах (включая и естественные науки) почти столь же велико, как и в эзотерических, а зачастую эзотеричность и наукообразность в разной мере сочетаются или дополняют друг друга. Аналогично обстоит дело и с философией: ей всегда были свойственны неявные метафоры, но если в прошлом основным их источником была религия, сейчас по понятным причинам в этой роли выступает наука. Вот как, например, классифицируют и комментируют злоупотребления наукой в философии постмодерна физики Алан Сокал и Жан Брикман:

 

«Чтобы быть более точными, под " злоупотреблениями" мы понимаем одну или несколько нижеследующих характеристик.

 

Свободно рассуждать о научных теориях, о которых имеется, в лучшем случае, лишь смутное впечатление. Чаще всего авторы лишь используют научные (или кажущиеся научными) термины, не задумываясь о том, что они означают.

Переносить понятия точных наук в гуманитарные науки без какого бы то ни было эмпирического или концептуального обоснования. Ведь биологу, который захотел бы использовать элементарные понятия топологии (вроде тора), теории множеств или дифференциальной геометрии, пришлось бы объясняться. Его коллеги просто не поняли бы его рассуждений по аналогии. Здесь же, наоборот, выясняется, что, с точки зрения Лакана, структура невротика и есть тор (то есть это сама реальность! См. Главу 1), с точки зрения Кристевой, поэтический язык есть сила континуума (Глава 2), а с точки зрения Бодрийара, современные войны разворачиваются в неевклидовом пространстве (Глава 7).

Кичиться ложной эрудированностью, обрушивая на головы читателя учёные слова в таком контексте, в котором они не имеют вообще никакого смысла. С одной целью, несомненно, – поразить и, главное, смутить не подготовленного специально читателя. Даже комментаторы попадаются на эту удочку: Лехте хвалит точность Юлии Кристевой, а Монд восхищается эрудицией Поля Вирильо.

Жонглировать фразами, лишёнными смысла и играть словами. Речь идёт о самом настоящем отравлении словами и удивительном безразличии к их значениям.

Эти авторы рассуждает уверенно, но эта уверенность не основывается на профессиональной компетенции. Лакан хвалится тем, что использует " самые последние достижения топологии" (Глава 1), Лятур думает, что он во многом опирается на Эйнштейна (Глава 5). Они несомненно считают, что могут использовать престиж точных наук для того, чтобы придать блеск собственным рассуждениям. Более того, они, кажется, уверены, что никто не заметит их злоупотребления научными понятиями, никто не скажет, что король-то голый».¹

 

 

¹ А.Сокал, Ж.Брикман. Интеллектуальные уловки. Критика современной философии постмодерна.

 

28

Наоборот, и весьма несистематизированный текст может содержать глубокие интуитивные прозрения, наиболее ярким примером чего являются книги Карлоса Кастанеды. В них очень много явных – но только явных – метафор (как уже упомянутый “Орёл”), и нередко даже сам автор не может адекватно расценить то, о чём рассказывает. Однако всё описанное в них имеет глубокий смысл просто потому, что, каким бы оно ни было по форме, это описание так или иначе происходившего на самом деле, и любой человек может получить близкий опыт. К тому же Кастанеда соблюдает при изложении достаточную отстранённость, не проявляя эмоции и тогда, когда сам он как участник описываемых событий предстаёт далеко не в лучшем свете.

Онтологичный текст совсем не обязательно должен быть хорошо систематизирован –  неверно и обратное. Критерий онтологичности – достаточная отстранённость автора, его  “холодный ум” и вместе с тем живое воображение, способные в полной мере отразить реально  происшедший, либо в принципе возможный опыт.

 

 

Языковые основы онтологии

 

Итак, ранее было установлено, что корректный или онтологичный язык – это язык, который корректно отражает глубокую сущность феноменов реальности. Отсюда приходим к следующему выводу:

Построение онтологии или метафизики, задача которых состоит в предельно абстрактном  описании бытия, прежде всего требует выяснения природы самих описаний.

 

Иными словами, вопрос, поиск ответа на который будет осуществляться далее, формулируется так: если описания или знания отражают смысл или сущность вещей, то как именно она в нихпредставлена, какими средствами располагает для отражения смысла аппарат описаний? Онтология отнюдь не сводится посредством этого вопроса к гносеологии, но без достаточно глубокой проработки проблемы описаний переходить к построению онтологии недопустимо. Можно сказать, что роль проясняющей гносеологии – задавать онтологии языковые основы.

 

Представления об основах онтологии развивались начиная от Сократа, Платона и Аристотеля вплоть до новейшей истории. Цель охватить все этапы этого развития не ставится, но основные идеи рассмотреть всё же стоит. Как уже говорилось, Платон первым разделил бытие на видимое и подлинное, и предложил считать, что последнее состоит из идей или из сущностей (в философии закрепилось именно это понятие). Тогда как всё наблюдаемое постоянно меняется, сущность – неизменна; тогда как все вещи находятся в постоянном отношении друг к другу, сущность – безотносительна. Платон также заметил, что говоря о чём-либо, человек всегда соотносит данные своих чувств: например, когда мы говорим “холодная вода”, то имеем в виду, что бывает также и “горячая вода”. Когда говорим “ большая гора”, имеем в виду, что она большая в сравнении с небольшой, но само по себе это отношение бессмысленно – речь ведь может идти и о большой молекуле. Отсюда, всё в мире связано в систему взаимных отношений, и только сущности самостоятельны. Среди первичных сущностей Платон выделял числа, а также геометрические фигуры: как он полагал, они особенно важны, поскольку обращение к ним способно действительно пробудить человеческий ум.

 

Аристотель подверг критике платоновские представления о сущностях и, в частности, указал, что ни числа, ни геометрические объекты не являются полностью независимыми: например, точка всегда лежит на линии – следовательно, она зависит от линии, линия же, в свою очередь, лежит на плоскости и т.д. – получается, что поиск более глубокой сущности можно осуществлять до бесконечности. Однако существуют ли всё же математические или иные объекты, даже если каждый из них невозможен вне более абстрактного? Аристотель даёт положительный ответ, но говорит о существовании в особом смысле: нет независимых сущностей как таковых, но есть существенные признаки – свойства, и всё в мире может быть разделено по этим признакам на классы. Каждый объект может иметь разные свойства и, следовательно, может быть отнесён к разным классам; наоборот, каждую классификацию интересуют лишь определённые признаки объекта. Например,

 

 

29

алгебру – количество объектов, геометрию – их протяжённость, медицину интересуют болезни, а биологию – царства, подцарства, классы, виды и роды живых существ.

 

Со временем взгляды на мир как на систему отношений и как на совокупность классифицируемых объектов обрели новый смысл и выступили в качестве антагонистичных, о чём в

 

своём труде «Система трансцендентального идеализма» писал немецкий философ XIX в. Фридрих Шеллинг, выделивший два философских подхода к соотнесению рассуждений о мире с самим миром:

естествознание или натурфилософию и трансцендентальную философию. В рамках первого – мир дан нам так, как мы его воспринимаем, и главная гносеологическая проблема состоит в том, чтобы описать его как можно точнее, как можно глубже проникнуть мыслью в его сущность, найти

 

наиболее существенные признаки предметов. В рамках второго всё наоборот – во внешнем мире ничего не существует, всё, что существует, обладает этим качеством лишь постольку, поскольку может быть мыслимо, иметь место в описании, в системе отношений. Задача трансценденталистов, отсюда, не в том, чтобы глубже проникнуть в мир, а в том, чтобы определить чем может быть мир, исследуя как он отражается в мышлении, или как и насколько мышление ограничивает его собой (именно эти гносеологические вопросы ранее ставил Кант).

 

Аналогичная философской ситуация сложилась в XIX – XX вв. и в математике. Так, натурфилософии в ней соответствовал математический реализм, трансцендентализму – математической структурализм. Одним из видных представителей первого был известный математик и логик Курт Гёдель, называвший способность познавать математические сущности математической интуицией, сравнимой с чувственным восприятием в естествознании. Метод математического реализма – обобщение и построение посредством него всё более и более абстрактных математических объектов. Математические структуралисты полагали иначе – существование отдельных математических объектов возможно лишь постольку, поскольку те могут быть вписаны в рамки предзаданной логической формы. Наиболее видный представитель структурализма в математике – Давид Гильберт, поставивший и во многом решивший задачу аксиоматизации математики, то есть создания такой системы формальных математических высказываний, которая неявно – опосредованно логическими выводами – включала бы в себя все возможные математические утверждения и, следовательно, содержащиеся в них объекты.

 

Кто прав – натурфилософы или трансценденталисты, реалисты или структуралисты? Представляется вполне очевидным, что два внешне противоположных подхода по сути тождественны, и к этому же выводу приходит Шеллинг. Действительно, очень спорным было бы полагать, что Гильберт не обладал математической интуицией, а Гёдель, учитывая его знаменитую теорему о неполноте, не понимал роли формальных аксиоматических систем. Разница лишь в способе смотреть на мир: или мы делаем акцент на сходствах между объектами, и выделяем их на основании существенных свойств в обобщающие классы; или, наоборот, ищем между объектами отличия, для чего соотносим их друг с другом. Однако Шеллинг делает этот вывод из ещё более глубоких соображений: мыслимый мир уже в самом начале своего становления должен был подразумевать возможность того, что его можно будет мыслить. Иначе говоря:

Идея мира (то же, что и намерение бесконечности) вне его становления предполагает тождество субъекта и объекта, мыслящего и мыслимого. Поэтому в мире нет таких объектов, которые нельзя было бы мыслить (по отношению к другим), и нет таких умственных  логических форм, которые не имели бы под собой реальных объектов (и не обобщали бы их).

 

С другой стороны, возможность выделять свойства и отношения объектов заложена в самом языке, более того:

Естественно-языковые предложения не могут указывать ни на что другое, кроме как на  пребывающие в отношениях друг с другом или на объединённые общими свойствами объекты.

 

В качестве простейшего примера рассмотрим такое предложение: “Тарелка стоит на столе”. В нём можно выделить два объекта – тарелку и стол, каждый из которых в действительности является абстрактным объектом, обобщающим потенциально бесконечное число конкретных тарелок и столов. Слово “стоит” уже не объект, а обозначение отношения, и, что важно, тарелка стоит именно на столе, а, допустим, не под ним. Следовательно, имеются два объекта – тарелка и стол, и они пребывают

 

30

первый ко второму в отношении “стояния на”. Стояние здесь показывает, что тарелка, скажем, не летает, а прикреплена в согласии с, вероятно, законом гравитации дном к столу (не сказано, что тарелка перевёрнута), и также поскольку “тарелка стоит на” она прикреплена к нему со стороны обратной ножкам. Для более сложного примера возьмём такое предложение: “Запах распространялся по комнате”. Распространение – это уже гораздо более сложное отношение, чем стояние – хотя в принципе и допустимое. Но как быть с запахом – можно ли его назвать объектом, когда это, в общем-то, на самом деле воздух, насыщенный микрочастицами какого-либо вещества? Можно, ведь в действительности мы говорим “запах распространяется по комнате”, лишь упрощая громоздкое “огромное число частиц воздуха, перемешенное с некоторым относительно небольшим числом частиц вещества, осуществляет броуновское движение, со временем увеличивая радиус отдаления самой крайней такой частицы от источника их появления в направлении комнаты и вызывая в ноздрях предположительно находящихся в ней реципиентов ощущение запаха”. Запах, таким образом, также можно редуцировать до объектов и отношений между ними, и на основании всего сказанного приходим к ещё одному выводу (так называемому принципу структурного изоморфизма):

Тождественность внешне различных теорий всегда можно проверить, найдя способ сопоставления их внутренних структур. Конкретные названия фигурирующих в каждой из  теорий понятий, при этом, совершенно не важны.

 

Чаще всего взаимное несогласие, основывающееся только лишь на недостаточной ясности в терминологии, встречается в философии или в гуманитарных науках, косвенным примером чего может послужить собственно ситуация с рассмотренными выше натурфилософией и трансцендентализмом. В них “отношение” и “свойство” формально равноценные понятия, то есть заменяя “ свойства” натурфилософии на “отношения” можно придти к трансцендентализму, верно и обратное. Бывает подобное – хотя и гораздо реже – и в естественной науке: например, знаменит эпизод, когда в тридцатых годах XX в. два физика – Вернер Гейзенберг и Эрвин Шрёдингер – независимо друг от друга построили два различных варианта развивавшейся тогда квантовой механики. Причём первый на основании своих выкладок утверждал, что электрон – это частица, а второй, что электрон – волна. Позже выяснилось, что первый использовал для своих выводов аппарат матричной алгебры, а второй – математического анализа, по сути же их теории оказались идентичными. Но всё же, что такое электрон на самом деле – частица или волна? На самом деле нет никакого “на самом деле”, как было справедливо замечено Валентином Турчиным в приводившейся во введении цитате. Всё, что могут сделать учёные относительно электрона – это лишь, основываясь на экспериментах, описать его поведение, и в зависимости от того, на что сделан акцент в том или ином способе описания, он станет для них волной или частицей. Такая двойственность в интерпретации одного и того же экспериментального материала известна под названием принципа дополнительности Нильса Бора. Но в действительности в данном случае несколько некорректно говорить об онтологической дополнительности, поскольку все реальные явления сочетают и корпускулярные, и волновые свойства. То есть фактически невозможно представить себе отдельно частицу – как некий объект – и отдельно волну – как отношение между объектами: реальный объект всегда подразумевает отношения, реальное отношение всегда подразумевает объекты. Следует также заметить, что принцип дополнительности был взят на вооружение философией постмодерна, где он служит обоснованием необходимости различных дополняющих друг друга описаний для одного и того же явления (например, культурного). Однако не трудно видеть, что подобная его экстраполяция с физики микромира на философию и культурологию является целиком и полностью метафоричной и во многом спекулятивной, причём спекулятивность в данном случае вытекает не из метафоричности, а присуща этому принципу изначально (в других главах книги этот вопрос будет обсуждаться подробнее).

 

Наконец, имеет смысл ещё раз осветить уже возникавший ранее вопрос: есть ли всё же что-то вмире, что не может быть описано? Казалось бы, нет, ведь как только мы что-то воспринимаем, мы сразу же – неявно – это что-то и описываем (это – “что-то”). Но подобный ответ основан на том, что можно воспринимать только объекты – а это не верно с точки зрения нагуализма. Объекты – результат чувственных интерпретаций, изначально же бытие – единая и неделимая энергия, иначе – абстрактное намерение бесконечности, то есть та предельная категория, по отношении к которой мышление бессильно. Тогда как обычные категории онтологического мышления всегда указывают на некие объекты, эта указывает на нечто, что лежит вне объектов, на саму возможность подобного

 

31

“нечто” – можно также сказать, она по природе своей имеет антипозитивистский или метафизический смысл. Все люди, конечно, постоянно сталкиваются с абстрактным, ведь и сама информация чувств, прежде чем её как-то интерпретировать, имеет собственную никак не ограничивающуюся разумом онтологическую природу. Но тогда как толтекские практики ведут к усилению связи с ней – связи с абстрактным, – тенденция западного мира – чуть ли ни полное её исключение, когда разум хочет видеть единственно существующими в мире лишь себя и свою продукцию.

 

Система постулатов метанауки

 

Как было замечено выше, актуальной с XX в. и решаемой поныне является проблема аксиоматизации математики, то есть создания такой системы утверждений, которая была бы исходной для любых математических рассуждений и выводов. Аналогичная проблема стоит и для физики, содержащей большое количество автономных разделов, нуждающихся в интеграции. Но, как и физика или математика, философия тоже потенциально является формальной системой, поэтому для неё задача аксиоматизации представляется столь же правомерной и актуальной. К тому же, о чём говорилось во введении, философия в принципе имеет вполне научную природу, но только в то время как наука обращена во внешний мир, философия исследует связь внешнего мира с человеком или человека как часть внешнего мира. Другими словами, тогда как наука изучает мир “снизу” – от более примитивного к высокоразвитому, философия, наоборот, изучает мир “сверху”, беря за основу собственно мыслящего субъекта. Очевидно, оба эти подхода совершенно не исключают друг друга и даже естественным образом пересекаются – каждый крупный учёный всегда является философом, каждый серьёзный философ не может не опираться на результаты науки.

 

Однако аксиоматизация философии имеет, что ожидаемо, и ряд принципиальных моментов, отсутствующих при любой научной аксиоматизации. Прежде всего, любые естественнонаучные утверждения всегда записываются посредством формального языка, для философии же такого языка нет, а попытки его создания, как показал опыт логических позитивистов, обречены на провал. Но в этом не будет непреодолимой трудности, если уяснить чем именно отличается формальный язык отестественного. Во-первых, естественный язык тоже в большой своей части формален, структура его предложений довольно жёстко регламентируется – главным образом правилами морфологии (в рамках которой изучаются части речи) и синтаксиса (определяющего правила связи частей речи). Так, например, нельзя сказать “русская язык” или “бежать и стена”: в первом случае нарушается согласование морфологических форм, во втором идёт перечисление различных частей речи, что также недопустимо. Во-вторых, естественный язык – язык исторически сложившийся, большинство его устойчивых конструкций пережили века практики; с другой стороны, язык динамично развивающаяся система, которая по своей сути всегда стремится к максимальной ясности. В-третьих, что самое важное, естественный язык заведомо первичен по отношению к любому искусственному, то есть неявно содержит его в себе – поэтому никакая наука в принципе невозможна без естественного языка. В чём тогда проблема естественного языка? Вследствие чего естественныйязык допускает спекулятивные или метафорические элементы, возникающие как в рамках философии, так и в рамках обыденного общения и приводящие к взаимному непониманию между людьми? Главным образом проблема в том, что помимо подчинённости правилам или законам грамматики, нарушение которых в подавляющем большинстве случаев сразу будет заметно, естественный язык неявно подчинён также и семантическим законам, которые как раз нарушить довольно легко. Конечно, невозможно сформулировать все семантические законы на все случаи жизни и преподавать их в школах наряду с правилами грамматики, однако основные из них сформулировать можно – более того, именно такие утверждения и должны стать аксиомами или

 

постулатами метанауки.

Как философия, так и наука опираются на естественный язык, и, следовательно,  аксиоматическая система, которая могла бы их связать, а, кроме того, устранить возможность любых семантических спекуляций – система постулатов метанауки – с необходимостью  должна состоять из естественно-языковых утверждений и учитывать всю исторически  сложившуюся в рамках языка коллективную базу знаний человечества. В том числе и опытные  и теоретические данные западной науки, и основанные на видении знания нагуализма. Помимо

 

32

устранения семантических спекуляций целью постулатов метанауки также является  обозначение пути к абсолютной свободе, который может быть реально открыт лишь в том  случае, когда они станут для человека практическим знанием.

Какие конкретно постулаты должны входить в эту систему? На самом деле сразу необходимо признать, что как бы скрупулёзно они не прорабатывались, ввиду огромной сложности поставленной задачи в них всегда можно будет найти несоответствия и недочёты. Поэтому, исходя из здравого смысла, в решении проблемы аксиоматизации философии заведомо следует предполагать некоторую приблизительность, и уже с учётом этого предлагать конкретные варианты. Например, в качестве реального варианта, предложенного в этой книге, можно рассматривать все утверждения, входящие в неё в рамках (как перед этим абзацем). В таком случае сразу следует указать на нюанс: ранее они были охарактеризованы как основные выводы из её текста, и это может показаться противоречием. Разве может быть постулат выводом, ведь, наоборот, всё должно выводиться из самих постулатов? Противоречие снимается, если уточнить, что эти выводы – не более чем выводы из объяснений почему постулатами должны являться именно приводимые утверждения. Также и, например, математик,

 

прежде чем формулировать некое обобщающее утверждение, должен привести ряд примеров и указать, пользуясь для этого естественным языком, общее в них – это утверждение не будет в подобном случае выводом, хотя сделано оно будет именно на основании приведённых примеров. Вообще под постулатами (от лат. postulatum – требование) обычно понимаются утверждения, априорно принимаемые в рамках какой-либо теории за истинные, причём их истинность не может быть доказана её средствами. Но по отношению к метанауке нет никаких высших теорий, не существует “метаметанауки”, она сама является “теорией теорий”, и все доказательства её постулатов принципиально могут сводиться лишь к демонстрации их самоочевидности.

 

Другое отличие системы постулатов метанауки от обычных аксиоматических систем состоит в том, что учёный, занимающийся построением таких систем, может изобретать с этой целью свой собственный научный язык, свою собственную терминологию. Но в рамках настоящей книги предполагается, что таковых уже построено достаточное количество, и читатель осведомлён или может быть осведомлён о них – задача книги состоит лишь в их оптимальном синтезе.

 

Кроме того, обычные аксиоматические системы, как правило, выстраивается последовательно, то есть сначала формулируются некоторые определения, затем аксиомы, из которых на основании также предзаданных логических правил вывода получают теоремы, затем следствия и обычные доказанные высказывания. В системе постулатов метанауки всё иначе: уже начиная те или иные рассуждения в рамках естественного языка, мы автоматически используем ещё неопределённые понятия, но это компенсируется тем, что читатель может иметь о них некоторое предварительное представление, основанное на предыдущих знаниях и на собственном опыте. Например, нередко в вышеприведённых постулатах использовалось понятие “человек” – в частности, говорилось, что гносеология должна быть ориентирована на построение понятного человеку языка, или что вечная ценность человека – свобода (опять же пока неопределённое понятие). Что такое человек, что такоесвобода? Несомненно, какое-то представление и о том, и о другом имеет каждый, но что такое самоэто представление? В каком смысле можно говорить о представлении о понятии ( или о понятии о понятии)с точки зрения языка как отражения реальности? Только в том смысле, что любое понятие – это место в языковой структуре, то есть когда некто знает о чём-то – фактически он знает (имеет в своём разуме) структуры, где это “что-то” фигурирует. Когда вы знаете о человеке или о свободе – вы имеете в своём мышлении структуры, которые связывают эти понятия с другими и, возможно, с опытом, хотя последнее необязательно. В тексте настоящей книги – как и любой другой – также разворачивается структура, и всё что необходимо делать для её понимания – это сопоставлять уже имеющиеся в мышлении структуры с этой на основании общих для них обозначений. Ясно, что последовательное в формальном смысле изложение для этого не требуется, и более того, в данном случае оно не является возможным.

 

В продолжение затронутых вопросов требуется сказать о правилах вывода, как они должны пониматься в системе постулатов метанауки. Правило вывода – это, вообще говоря, такое правило, которое позволяет из одного или совокупности утверждений вывести новое утверждение. Например, правило вывода в математике “(x > y) & (y > z) => (x > z)” говорит о том, что если истинны два утверждения “x > y” и “y > z”, следовательно, справедливо и “x > z”. Правило вывода, таким образом,

 

есть правило преобразования языковых структур, причём если преобразуемая языковая структура истинна, то и преобразованная из неё в согласии с этим правилом тоже окажется истинной. На чём

 

33

основаны правила подобного преобразования, если речь идёт об естественно-языковых предложениях? Ответ в следующем постулате:

Любые преобразования естественно-языковых предложений основаны на  математической формальной логике.

 

Один пример расшифровки преобразования естественно-языковых предложений на основе формальной логики уже был приведён, когда речь шла об аристотелевских силлогизмах. Окончательное же тождество между естественно-языковыми и формальными утверждениями основывается на ранее высказанной и тоже выраженной в виде постулата мысли, что в предложениях нет ничего кроме объектов, которые либо как-то относятся друг к другу, либо объединяются в классы (в множества) на основании общих свойств. Если рассмотреть структуру предложения в более общем виде, чем это было сделано ранее, то выяснится, что любое предложение – это (несколько упрощённо) одно или совокупность явно или неявно связанных союзами простых утверждений об одном или нескольких абстрактных объектах, которые также находятся в отношении посредством глаголов и предлогов, а, кроме того, могут иметь указания на свойства посредством прилагательных. Например, уже приводившееся выше предложение “Тарелка стоит на столе” указывает на два абстрактных объекта – тарелку и стол, выраженных существительными, причём они находятся в отношении взаимного месторасположения, выраженного посредством предлога “на” и глагола “стоит”. Можно несколько усложнить это предложение, наделив объекты свойствами – например, так: “Большая тарелка стоит на деревянном столе”. Здесь “большая” и “деревянном” – прилагательные. Указанный общий вид предложения может иметь некоторые исключения (вроде прилагательных, которые играют роль существительных и т.п.), но останавливаться на них не имеет особого смысла. Вообще, стоит отметить, что изначально, конечно же, теория формальной логики сама основывалась на “естественной теории” естественного языка, а не наоборот – все приведённые рассуждения лишь узаконивают этот довольно простой факт.

 

Отдельный вопрос – что понимать под истинностью того или иного естественно-языковогопредложения? Прежде всего, необходимо учитывать, что истинность всегда зависит от контекста: например, разобранные выше предложения могут быть истинны относительно одной столовой или кухни и ложны относительно другой. Поставленная выше задача, однако, требует не того, чтобы установить соответствие между описанием и описываемым, а того, чтобы предотвратить такие описания, которым не может соответствовать вообще ничего, спекулятивные или метафорические описания – а иначе, бессмысленные. Как с гарантией установить бессмысленность описания? – вот главный вопрос проясняющей гносеологии. Ответ таков:

Описание бессмысленно, если описывающий не в состоянии представить себе  описываемое или это описание нельзя применить на практике, уже которую в подобном случае  можно было бы представить.

 

Каждый может представить себе тарелку, стоящую на столе, и тем убедиться в принципиальной возможности подобной ситуации вне любого конкретного контекста. Но как быть, например, с предложением “Тарелка растёт на столе”? Тарелка – не растение, а стол – не почва, и, следовательно, указанная ситуация невозможна, бессмысленна, никто и никогда не найдёт и не сможет представить себе подобное. Аналогично, бессмысленно выражение “Орёл пожирает осознанность” – даже возможный его смысл свидетельствует скорее об извращённом характере мировоззрения древних видящих, чем о том, на что они пытались с помощью него указать – по существу, на дезинтеграцию индивидуального существа и возвращение его жизненной силы к безличному источнику намерения. С

 

другой стороны, учёные, занимающиеся построением, например, квантовой теории, не могут представить объектов своего исследования, но их описания всё же имеют практический смысл, то есть на их основе возможно создавать технические устройства и непосредственно наблюдать работу уже этих устройств. Иначе говоря, описания учёных – это не описания собственно объектов микромира, а описания их зафиксированных в эксперименте и до определённой степени формально обобщённых проявлений.

 

Наиболее ярко иллюстрирующие бессмысленные утверждения примеры принадлежат геометрии и стереометрии. Рассмотрим понятие правильного многогранника: правильный

 

34

многогранник – это такой многогранник, все грани которого представляют собой равные правильные многоугольники, а из каждой его вершины выходит одинаковое число рёбер. Зададимся вопросом: имеет ли это понятие смысл? Имеет, потому что возможно вообразить и сконструировать в реальности объект, удовлетворяющий приведённому описанию, причём всего таких объектов может быть пять: это тетраэдр (4 грани), гексаэдр (или куб – 6 граней), октаэдр (8 граней), додекаэдр (12 граней) и икосаэдр (20 граней). А возможен ли правильный многогранник с большим числом граней, чем20? Ответ на этот вопрос отрицателен, то есть подобный объект принципиально невозможен, как и, например, треугольник с суммой углов большей, чем 180, или шар, лежащий на плоскости. Всё это описания несуществующих или бессмысленных объектов.

 

Наконец, осталось сформулировать ещё один важный принцип семантически корректного языка, который первым сформулировал Огюст Конт – принцип описательности. Ранее неявно он уже упоминался:

Выявление сути чего-либо – всегда процесс, лежащий вне работы разума. Поэтому наука  не должна пытаться найти суть вещей, задаваясь формальным вопросом “почему? ”  Единственный корректный вопрос науки – “как? ”: “как происходит нечто? ”, а не “почему  происходит нечто? ”

 

Действительно, до тех пор, пока мы не имеем реальных знаний по поводу чего-либо, суть этого не может быть важна для нас с практической точки зрения. С другой стороны, когда новые конкретные знания появятся, всегда можно будет спросить вновь: а в чём их причина? Классический пример, демонстрирующий поиск сути, принадлежит ещё одному позитивисту, последователю Конта

 

– британскому философу Герберту Спенсеру, рассмотревшему вопрос “в чём причина мира? ” Согласно Спенсеру, возможны три варианта ответа:

 

1) мир создал бог;

 

2) мир существует сам по себе;

 

3) мир всегда был и всегда будет.

 

Очевидно, все три ответа, как и сам вопрос, спекулятивны – никто не может представить себе ни мир в целом, ни бога, ни процесс создания; кроме того, подобные рассуждения в принципе не могут принести никакой пользы. Другое дело, когда поиск “причины” обусловлен социально-психологически: так, например, можно решить, что “ причина всех бед – богатые” или “причина всех бед – мировой заговор”, а, в отношении примера Спенсера, что “ всех виновных покарает Бог, поэтому он и должен существовать и быть причиной мира”. Как именно связана указываемая причина со следствием – неважно, необходима лишь уверенность в своей правоте, которая может, например, оправдать нерешительность, либо успокоить совесть (а вообще говоря – упрочить чувство собственной важности).

 

Единственное корректное применение вопроса “почему? ”, которое Конт и Спенсер не учли, возможно лишь в связи с уяснением смысла или объективной целесообразности того или иного уже описанного явления. Например, известно, что мужчины обладают лучшей пространственной ориентацией, чем женщины. Зададимся вопросом: “ как подобное стало возможным? ” Наиболее правдоподобная гипотеза утверждает, что мужчинам первобытного общества приходилось много охотиться, передвигаться по обширным территориям, что и привело к развитию у них ориентационных способностей. Безупречный с научной точки зрения (хотя и гипотетический) ответ получен, и никакие дополнения к нему наука предоставить не в состоянии. Но философия или метанаука могут это сделать, и именно их уделом будет в данном случае вопрос “почему подобное стало возможным? ” Ответ (подробно его происхождение будет рассмотрено позже) – “потому что это было необходимо и целесообразно для выживания и эволюции человека”, причём это единственно возможный и универсальный ответ на все такие вопросы (более абстрактная его формулировка – потому что таково намерение бесконечности). Наука не может дать такого ответа, как не может и сказать стала ли охота предпосылкой к возникновению ориентационных способностей, либо, наоборот, сама априорная возможность их появления привела к тому, что мужчины начали охотиться. Ведь может быть если бы мужчины начали не охотиться, а делать что-нибудь другое, то они бы получили и другие способности? И тогда бы человечество вообще кардинально поменяло направление своего развития. Эти вопросы принадлежат уже компетенции не науки, а философии. И фактически в той мере, в которой они имеют смысл, имеет смысл она сама.

 

35

Вопрос “почему? ” может иметь смысл только будучи вопросом философии или  метанауки.

 

В последующих главах затронутая тема получит дальнейшее развитие.

 

Наконец, ещё один момент состоит в том, что Конт предполагал необходимость независимости субъекта от объекта исследования – субъект, согласно Конту, должен только описывать то, что он наблюдает. Но снова можно привести в пример квантовую механику, где буквально соблюдать это принцип оказывается невозможно, поскольку наблюдаемые объекты демонстрируют зависимость со

 

средствами наблюдения. По сути, однако, ничего не меняется, ведь зависимость, какой бы и между чем бы она ни была, всегда может быть описана, и описывающий всегда останется вне неё, даже если ему придётся описывать то, как он делает сами описания. Нетрудно видеть, что до сих пор во многом именно это и осуществлялось, а в следующей главе процесс подобного философского самонаблюдения продолжится.

 

36

 

12345678Следующая ⇒

Поделиться: