Бог не без милости, а козак не без доли: то худая, то хорошая — всё будет

Ивана переполняло чувство благодарности Богу, когда он шагал под холодным ноябрьским небом через почерневшие виноградники. Церковные гимны вечера вертелись у него в голове и он полупел, полуговорил, мысленно обращаясь к Богу.

«Спасибо Тебе за молодежь, за прощальный вечер, за хлеб, виноград и мед. За свежий виноградный сок с наших собственных молдавских полей, и за Бориса, и за Владимира, и за Люду, и за Якова, и за Виктора, и за Светлану. Хвала Тебе, Господи, за Твое Слово, за проповедь Стефана и Саши. За день рождения Елены Кузьминичны, который позволил нам собраться».

Его мать, вглядываясь в крошечное замерзшее окошко кухни, следила, как шел он при лунном свете через поля.

— Интересно, какой получится из него солдат? — спросила она, скорее разговаривая сама с собой, а не со своим мужем, который в это время чистил ботинки.

Он с шумом опустил один ботинок на пол и выпрямился.

— Пока что Господь помогал нам, — сказал он.

Василий Трофимович был человеком, предпочитавшим тихую, размеренную жизнь и избегал неприятностей, как только мог.

— Да, мы свое прожили, — кивнула Анна, не поворачивая головы и продолжая смотреть в окно.

Ему вспомнились тяжелые сталинские годы. Как-то однажды Василий Трофимович слышал, как один человек в городе рассказывал, что в те суровые времена погибло около двадцати миллионов русских.

Анна не поверила тогда ему, потому что в это трудно было поверить.

Василий Трофимович наблюдал, как она задумчиво направилась к плите, выложенной кирпичом, чтобы подбросить дров. «Ему только восемнадцать, — думала она. — И только прошло два года, как он стал верующим. Ему придется трудно». Она потянулась за коробкой чая.

— Ему захочется выпить горяченького, — сказала она.

Голос ее был тихим, но она не говорила шепотом. Василий Трофимович считал такую манеру тихо говорить каким-то особым русским умением. Молдаванам, по его мнению, нужно было поучиться этому у них.

Занавески тревожно поднялись, когда Иван открыл дверь и проскользнул внутрь, снимая перчатки с покрасневших от мороза пальцев.

По его улыбке Анна поняла, что сегодня был великолепный вечер.

— Много было молодежи? — спросила она, ставя чайник на плиту.

— Все. Стефан и Саша свидетельствовали.

— О! Стефан и Саша выступали! — высунулся из спальни Семен, где на своих кушетках и детских кроватках спали меньшие дети.

Он испытывал удовольствие от того, что заставлял своих родителей немного понервничать. Они не хотели, чтобы он слышал разговоры о верующих. И то, что они притворялись, будто им все равно, забавляло его.

— Привет, Ваня! Пришел домой с тайного заседания?

— Был день рождения Елены Кузьминичны, Семен. Тебе следовало бы тоже прийти.

— Я уверен, что никто даже не вспомнил, что это был твой последний вечер перед уходом в армию.

— Садись с нами пить чай, Семен, — сказала Анна с некоторым раздражением в голосе, расставляя на столе стаканы.

«Неужели Семен собирался ссориться с Ваней в последний вечер?» — думала с тревогой она.

— Хорошо, что Стефан свидетельствовал. Это, должно быть, хоть на короткое время отвлекло взгляд девушек от Ивана Васильевича! — засмеялся Семен, видя, как густо покраснело лицо Ивана.

Анна улыбнулась:

— Из него выйдет хороший солдат.

— Он был хорошим шофером. Кстати, как здесь, в деревне, без тебя обойдутся? — Односельчане вскоре забудут обо мне, если ты будешь с добротой и любовью относиться ко всем.

Семен поперхнулся.

— Доброта! Придумал же! Доброта и любовь! Любовь — это вообще биологическое чувство. Все об этом знают.

Его взгляд остановился на прикрепленной к стене картонной табличке с надписью: «Бог — есть любовь».

— Как может Бог, который, как мы полагаем, есть Дух, иметь биологические чувства?

— Твоя любовь к маме тоже относится к биологическим чувствам?

Иван выпил чай и задумчиво поставил пустой стакан на стол.

— Конечно. Между нами существует зависимая связь, так как она меня родила.

— А когда ты женишься, неужели ты не будешь любить свою жену?

— А отношение к жене тем более основано на биологических чувствах, — Семен улыбнулся, слегка торжествуя. — Сначала это будет сексуальное влечение, а затем, я надеюсь, дружба, основанная на взаимоуважении.

Анна так энергично перемешала угли в огне, что несколько раскаленных угольков упало в поддувало. Ее муж принялся чистить второй ботинок.

Иван придвинул свой стул ближе к брату.

— А как насчет Молдавии? Какую любовь ты испытываешь к Молдавии? Что это?

Семен наклонил стул назад в позицию «крайней задумчивости», а затем решительно громко вернул его на место.

— Я пытаюсь доказать тебе, что в армии ты не встретишь ни доброту, ни любовь. Жизнь там — не шутка. Мне-то что, если ты не слушаешь меня. Можешь сидеть себе и улыбаться, если хочешь. Но послезавтра ты перестанешь улыбаться.

Иван оставался по-прежнему таким же спокойным и уверенным, как и его родители.

— Конечно же, я буду улыбаться, Семен. Ведь никто не заставляет меня идти в армию, потому что подошло время службы. Меня зовет туда Господь. Неужели он теперь бросит меня? Я так не думаю.

Семен попытался обнять брата.

— Нет смысла обсуждать это. Ты полон решимости испытать трудное время. Что ж, спокойной ночи!

Он взял одеяло и подушку, лежавшие на стуле возле обогревателя, и направился на маленькую веранду, где спал. У двери обернулся:

— Дело в том, что ты не сможешь там выдавать себя за счастливчика, болтающего о Боге и все время молящегося. Я говорю тебе, что в армии это не пройдет. Не моя вина, если ты меня не послушаешь.

Пружины его кровати заскрипели, когда он уселся на нее и стал снимать ботинки.

Василий Трофимович прервал тягостное молчание. Он говорил так тихо, что Анна перестала помешивать угли в огне, чтобы слышать его.

— Сын, ты должен делать то, что говорит тебе Господь. Если то, что Семен говорит, правда...

Он замолчал, не зная, что сказать дальше. Некоторое время он пристально смотрел на тлеющие угли в поддувале.

— Мне бы хотелось помочь тебе чем-то. Он с любовью смотрел в лицо сына.

— Твоя мать и я, вся наша семья, все братья будут продолжать молиться за тебя. Ты знаешь это.

Анна встала, распрямилась и подошла к плите. Сдвинув золу в один угол, она вновь села рядом со своим мужем и протянула руку к корзине с рукоделием. Сквозняком от окна тонкие портьеры, висящие на входной двери, выдулись в комнату, как будто пытаясь услышать разговор между отцом и сыном.

Ване была присуща уверенность во всем, которая не соответствовала его восемнадцатилетнему возрасту. Она была свойственна и братьям, вернувшимся после пребывания в трудовых лагерях. Они видели самое худшее и смогли вынести все благодаря вере. Казалось, лагерь все еще был у них внутри, они даже двигались не так, как все. Существовала поговорка, что единственным местом, где можно быть свободным, является тюрьма. Однако, у Вани это чувство свободы было.

Казалось, что он так и не научился быть осторожным, оглядываться назад прежде чем говорить что-либо, оценивать тех, кто находится рядом. Даже те, кто посещали официально зарегистрированные молитвенные дома, испытывали чувство страха. Осведомитель мог заметить, что верующий, например, слишком долго беседует с посетителем, пастор слишком часто навещает своих прихожан или проповедует со слишком большим энтузиазмом. В незарегистрированных общинах (а их община была именно такой) осторожность еще в большей степени определяла способ их жизни. Но это отнюдь не касалось Вани.

Анна не могла удержаться от того, чтобы не бросить взгляд туда, где спал Семен. Затем она уклонилась от света, который падал на ее шитье, чтобы услышать, что скажет сын. Даже в тени она видела спокойную уверенность на его лице.

— Когда-то мне снился сон, — говорил он мягко. — Я стоял на посту с ангелом на большой скале. Начался сильный шторм. Я испугался и увидел корабль, который бросало в открытом море. Люди тонули, и ангел велел мне прыгнуть в море и спасти их. Помню, как я был в воде и каким-то образом вытащил многих людей на берег. Волны ревели, и когда я вытащил последнего человека, то упал без сил. Но ангел подобрал меня и возвратил на скалу, где я и остался на своем посту.

Анне хотелось бы узнать, о чем думает ее муж. Как можно было истолковать странную историю Вани? Но Василий Трофимович сидел молча, повернувшись лицом к сыну, как будто тот все еще говорил. Ваня продолжал:

— Господь велел мне говорить от его имени везде, где бы я ни был, но не молчать. Подтверждением этому есть то, о чем говорят наши пасторы, когда проповедуют: мы должны принимать любовь Бога и не бояться последствий. Стефан говорил сегодня вечером об этом же. Мы должны проповедовать свои убеждения везде: находимся ли мы в школе, на работе — повсюду, следуя примерам пророков и апостолов.

Некоторое время Василий Трофимович колебался, прежде чем заговорить. Наконец, он повернулся к сыну, слабо улыбнулся и крепко обнял. Долго держал он его в своих объятиях, а затем произнес:

— Значит, ты должен повиноваться Господу, Ваня. А мы будем молиться.

Эта ночь была длинной для Василия Трофимовича. Все дети спали. И Иван спал на кушетке, возле которой стоял уже упакованный чемодан. А его отец стоял на коленях возле плиты, усиленно молясь за своего сына.

Без Бога ни от порога

Было почти два часа утра, и у Ивана кружилась голова от того, что хотелось спать. В Одессе было холоднее, чем в Молдавии. Лежал еще не глубокий, но подмерзший и скользкий снег, на который спрыгивали призывники из гнетущей духоты армейских крытых грузовиков, доставивших их с железнодорожной станции. Теперь, когда они полускользили-полубежали, чтобы поспевать за сопровождающей машиной, указывающей им направление к расположенной впереди в темноте группе зданий, Иван пытался уловить хоть какой-то смысл в гамме голосов, доносившихся из разных мест в темноте.

— Эй там, быстро! Конвой опаздывает на час. Мы ожидаем здесь целый час. Смирно! Почему отстали? Пошевеливайтесь!

— Мне бы хотелось знать, как они будут распределены на ночлег в этот час? По нашим правилам все новоприбывшие должны быть здесь до десяти вечера.

— Что же вы теперь намерены делать? Оставить их-на холоде всю ночь?

— Кто должен встречать? Где Каретко?

— Пусть кто-то сбегает за Каретко. Они прибыли.

Мрачная фигура офицера в шинели и шапке, натянутой на уши, неуклюже взобралась на несколько ступенек здания, перед которым остановилась мерзнущая группа солдат. Он резко произнес, что ввиду позднего часа, приветствия будут короткими, а солдаты будут распущены по своим казармам на ночь.

Казармами были большие мрачные здания, стоящие на площади. В свете прожекторов было видно, что здания пятиэтажные. Каждый этаж состоял из шести спальных помещений, в которых могло разместиться тридцать два солдата. Таким образом, на этаже получалось по 192 человека. В поезде солдаты получили талоны, указывающие номер барака, этажа и помещения.

Им сообщили, что в шесть утра их разбудит сигнальная труба. У них будет сорок пять секунд, чтобы встать, одеться и заправить койку. Затем они получат дальнейшие указания. После этого сообщения прозвучала команда разойтись и мрачная фигура офицера исчезла за дверью.

Сразу же началось оживление. Со всех сторон слышались приказы, а новобранцы небольшими группами расходились по казармам. Вглядываясь в смятые голубые талоны, зажатые в руках, они напоминали многочисленных театралов, опоздавших к началу спектакля и ищущих свои места.

Казармы наполнялись незнакомым Ивану говором: литовским, белорусским, а также московским, сливавшимся с неторопливым, мягким говором Севера — и на каждом шагу вся эта смесь коек, рук, ног, смеха и ругани превращалась в сплошной круговорот.

К утру пошел небольшой снег. Крошечные снежинки падали на ресницы сигнальщика, на металл начищенного горна, который он приготовил для сигнала «Подъем!». Медленно он направил его на окна третьих этажей казарм, куда, как ему было известно, ночью были доставлены новобранцы. Никогда не слишком рано постичь суровость армейской жизни. Набрав побольше холодного воздуха в легкие, он подул.

Сигнальщик хорошо представлял себе происходящее сейчас в казармах: полный страха рывок, чтобы побыстрее одеться, не отстать, чтобы не подтрунивали, не высмеяли. Затем появится ощущение непривычной солдатской формы, оценка друг друга, пробежка по холоду в столовую на завтрак, состоящий из рыбы и чая.

Наступил первый день беготни от строевой подготовки к теоретической учебе, к занятиям по ориентации, к приему пищи, к физическим упражнениям. Он еще раз подал сигнал подъема в противоположном направлении. Ему оставалось служить лишь 11 месяцев. Солдаты его подразделения, обнаженным до пояса, уже торопливо выходили из казарм на утреннюю пробежку.

Трубач опустил сигнальную трубу и побежал к своей казарме.

Направляясь в столовую, Иван думал о том, что важно было найти место для молитвы. Уже сейчас толпы солдат, шум в казармах, практическое отсутствие возможности побыть одному давили на него. Даже тополя, мимо которых он проходил, жались друг к другу, как будто врозь им было непривычно.

В огромной столовой стоял резкий запах рыбы. Дома в это время он молился бы. Зимой в такое утро, как это, двое младших его братьев спали, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Было приятно молиться возле них, когда они спали. Их ровному дыханию не мешал его голос.

Возможно, после еды он поищет укромное местечко. Но вот тарелки с рыбой опустели, а каждый из тридцати солдат за столом был все еще голоден. Они передавали туда-сюда тарелки с черным хлебом, пока и они не стали пустыми. Дневальный двигался среди столов с огромным чайником, разливая чай в поднятые металлические кружки.

От чувства одиночества у Ивана сжало горло. Конечно, все было так, как он и ожидал, но, возможно, он недооценил чудовищность предстоящего. Казалось, каждый замкнулся в своем собственном мирке, допивая до Дна чай и вымакивая кусочком хлеба из своей тарелки. Затем каждый переступал через скамейку, ловко балансируя при этом тарелкой и чашкой, спеша к двери, на ходу обмениваясь несколькими фразами с теми, с кем познакомился в поезде. У входа столпилась небольшая группа солдат, в то время как другие протискивались сквозь них в морозный ноябрьский рассвет. «Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным». Не вызывало сомнений, что это был именно тот Голос, который так много раз говорил в его душе. Иван положил вилку и ложку в кружку на тарелке, поднялся, перешагнул через скамейку и вместе с другими направился к двери. Первое, что ему нужно было сделать, это найти место для молитвы.

У сержанта Стрелкова было длинное гладкое лицо с впалыми щеками, которые он еще больше втягивал, когда был раздражен. В течении двух недель он пытался привести в порядок новое отделение; две недели одних и тех же вопросов, беспорядка, пререканий и нарушений. Кусок замерзшей грязи прилип к его ботинку и он с раздражением отбросил его. Этот новый призыв ему не нравился. Он перевел сощуренные на морозе глаза туда, где в дрожащем от холода строю пустовало одно место. Его внимание привлекло движение на ближнем краю площадки для физподготовки. Он невозмутимо смотрел на опаздывающего, который бежал, что было сил. Это был Моисеев.

Хватая ртом воздух, он занял место в строю. Никто не шелохнулся, все только искоса посмотрели на него. Это доставило Стрелкову слабое удовлетворение. Может быть, из этого будет извлечен урок.

— Рядовой Моисеев! Доложите причину своего опоздания.

Вышколенное поведение Стрелкова было немым свидетельством того, что он сам никогда не опаздывал.

Обнаженная грудь Ивана вздымалась от долгого бега через поле. С тревогой смотрел он на сержанта, выравнивая дыхание. Пока Стрелков ожидал ответ на свой вопрос, в строю медленно росло напряжение.

— Виноват, товарищ сержант, я молился. Стрелков уставился на него. В серьезном выражении лица Моисеева не было и намека на издёвку. Кто-то в строю неожиданно кашлянул. Стрелков свирепо посмотрел на неподвижных солдат. «Неужели они думают, что я не вижу, как они давятся от смеха?»— пронеслось у него в голове.

Стрелков достаточно долго служил в армии и знал, как реагировать на беспорядки.

— На зарядку, рядовой Моисеев. По окончании доложите.

Он сделал шаг назад и обратился к строю. По его приказу солдаты рассыпались в разные стороны поля, чтобы начать общефизическую подготовку. Через мгновение плац ожил: солдаты прыгали, бегали трусцой, мелькали руки.

Ивану страстно хотелось отличиться при выполнении физических упражнений, чтобы реабилитировать себя в глазах товарищей за опоздание. В душе он радовался тому, что мог найти укромное место для молитвы. Вольнонаемная работница гарнизона заверила его, что комната, найденная им, бывает свободной до 10 часов утра. Она же лично отпирала ее в 5, когда приходила убирать. С тех пор каждое утро Ивана охватывало чувство благодарности Господу за посланное ему благословение. В комнате стоял кожаный стул, поэтому он мог стоять на коленях, а локти класть на его сидение. Широкая спинка стула закрывала его от окна, усеянного трещинами.

Но забыть о времени! Опоздать на занятия! Эти мысли не давали ему покоя. В это время он услышал, что Стрелков зовет его.

Сержант Стрелков был атеистом в третьем поколении. Стрелкова тревожило присутствие в армии того, что он называл «буржуазными пережитками». Он потер руки от холода и зашагал, давая Ивану знак головой следовать за ним.

— Так что там насчет молитвы, Моисеев? Ты не шутил?

— Никак нет, товарищ сержант.

— В таком случае, что с тобой?

— Ничего, товарищ сержант. У меня все хорошо.

— Ты православный? Ты состоишь в какой-либо церкви? — Стрелков пытался сообразить, был ли сегодняшний день каким-либо православным праздником. В религиозные праздники то и дело случались инциденты.

— Нет, товарищ сержант, баптист.

Это было хуже. Баптисты были непредсказуемы и упрямы. Будучи комсомольцем, Стрелков проводил антирелигиозные мероприятия в сельской местности. Баптисты тоже приходили, но зачастую они давали такие пространные ответы на религиозные вопросы, что было трудно взять над ними верх.

— Здесь это не пройдет, Моисеев. Молитвы. Религия. Печально находить религиозные пережитки в нашей жизни, а особенно здесь, в Советской Армии. Тебе придется поменять свои взгляды.

Иван продолжал молча идти рядом с сержантом, размышляя, ждет ли он от него ответа.

— Я уверен, что после того, как ты окунешься в армейскую жизнь, когда у тебя появятся друзья, ты поймешь, что твои религиозные взгляды — это детство.

Ведь Россия смогла стать сильной только после того, как сбросила оковы царизма и церкви. И то же самое можно сказать о человеке.

Стрелков стоял на снегу, переминаясь с ноги на ногу и поеживаясь от холода. Он смотрел вслед Ивану, который бежал через поле к своему отделению. Разговор не доставил ему удовлетворения. Другие солдаты тоже слышали, как Моисеев сказал, что он молится. Нужно поставить в известность замполита роты.

Кабинет замполита был тускло освещен. Слабый зимний свет, пытавшийся пробиться в комнату, задерживали мягкие зеленые портьеры, висевшие на удручающе грязных окнах. Замполитом был капитан Борис Заливако, невысокого роста, мощного телосложения, с невероятно густыми бровями. Факт опоздания новобранца не представлял для него никакого интереса, но рассказ Стрелкова о причине его опоздания, вызвал у него довольно большой интерес, если это, конечно, не было глупой шуткой Моисеева.

Ожидая Моисеева, Стрелков ощущал неприятное предчувствие. Возможно, не следовало так серьезно воспринимать Моисеева. Он жалел о том, что затеял разговор с ним, который явно не удался. Стрелков надеялся дать ему совет, помочь. Может быть, Моисеев разыграл его, но в таком случае солдаты могут подтвердить его слова. Стрелков пытался вспомнить, кто стоял в тот момент достаточно близко возле него в строю и мог отлично слышать сказанное.

Капитан Заливако лениво посмотрел на Моисеева, стоявшего по стойке «смирно» по другую сторону стола. Он быстро и энергично отдал честь. Заливако отметил спокойствие, с каким Моисеев встретил его взгляд. Молодой парень был уверен в себе, но в выражении его лица не было и намека на высокомерие.

Заливако жестом велел ему сесть.

— Ты не похож на того, кто опаздывает на занятия. В чем причина того, что ты не являешься вовремя вместе с остальными солдатами твоего отделения на физ-подготовку?

— Сожалею об этом, товарищ капитан. Это больше не повторится.

— Ты не ответил на мой вопрос. Чем ты объяснишь свое опоздание? — В голосе Заливако появилось напряжение. Ему не понравилось, что Моисеев уклоняется от ответа.

— Я молился, товарищ капитан.

Ответ повис в воздухе, поглощенный молчанием присутствующих.

Стрелков облегченно вздохнул. «Все-таки я поступил правильно, — подумал он, доложив о Моисееве. — Каждый знает, что религия — угроза советскому строю, в какой бы безобидной форме она ни проявлялась. Даже Ленин говорил, что целью Коммунистической партии является освобождение рабочих масс от религии». При этом Стрелков подтянулся.

Заливако постучал пальцами по столу:

— Кому ты молился?

— Богу, товарищ капитан. Творцу вселенной, Который любит всех людей.

— Богу?!

Заливако глубоко вздохнул, закрыв глаза.

— Научно доказано, рядовой Моисеев, что Бога не существует. Наши советские ученые тщательно изучили этот вопрос и доказали, что Бога нет. Идея о Боге была выдумана первобытным человеком, пытавшимся таким образом объяснить многие явления природы.

— Это то, чему учат атеисты, товарищ капитан.

— Это верная точка зрения. Это позиция Коммунистической партии, правительства и Академии наук.

— Товарищ замполит, я знаю, что атеизм — это официальная точка зрения, но Библия учит, что Бог создал человека после того, как он создал всю вселенную. Это— христианское убеждение.

На столе перед Заливако лежал листок бумаги, на котором он что-то писал. Он задумался.

— У тебя есть Библия?

— Нет, товарищ капитан.

— Имей в виду, что Библия запрещена в армии. Она способствует развитию пассивной личности и раболепства. Я даже не могу понять, что в ней находят интересного.

— Библия может изменить жизнь, товарищ капитан.

— Армия меняет жизнь, Моисеев. И взгляды в том числе. Это настоящая правда, а не та, что провозглашает твоя Библия.

— Я готов честно служить в армии в полную силу своих способностей.

Заливако начинал сердиться. С религиозными новобранцами трудно было иметь дело. Все верующие, считал он, — лживы. Внешне они производили впечатление тихих, миролюбивых, безвредных людей. Но, прикрываясь добродетелью, они распространяли свое ложное учение.

— Счастлив слышать это от тебя, Моисеев. Такое заявление, естественно, означает, что ты решил отбросить свои пагубные идеи о Боге и стать настоящим советским солдатом. Я рад за тебя.

Стрелков с восхищением посмотрел на капитана Заливако.

Заливако знал, как убеждать. И он продолжал, не обращая внимания на страдание, написанное на лице Моисеева:

— Я лично буду следить за совершенствованием твоих взглядов и активным участием в боевой и политической подготовке.

Заливако поднялся со стула и пристально посмотрел на Моисеева, ожидая от него ответа. «Мальчишка будет дураком, — думал он, — если не воспользуется лазейкой, которую я предоставил ему».

— Как советский гражданин, я счастлив служить в армии. Но есть и другое место, куда я также принадлежу. Это царство Бога. Оно никогда не сможет стать угрозой советскому государству, потому что это царство находится в сердцах верующих, а его законы — это законы любви. Я не могу отречься от моего гражданства в этом царстве или от моей верности Царю, который есть Бог. Он строит свое царство везде, даже в нашей стране, царство прощения и любви.

Голос Заливако задрожал от злости:

— Мы покончим, Моисеев, и с царствами, и с царями. Здесь место только тем, кто верен советскому строю.

Стрелков сник. Он надеялся увидеть демонстрацию того, как легко можно решать подобные вопросы. Ему казалось невероятным, что советский юноша мог быть так сильно отравлен религией.

Но Заливако еще не завершил беседу.

— Для меня очевидно, что ты, Моисеев, противишься советам своих наставников. Это тревожит меня. Тебе нужно преподать урок. Так как ты любишь молиться на коленях, я дам тебе возможность конструктивно поработать в таком же положении на благо социализма. Ты должен вымыть казарму и все коридоры на коленях с ведром и щеткой. Ты будешь работать всю дочь. Может быть, это занятие на глазах у твоих товарищей поможет тебе быть более понятливым. У тебя будет возможность подумать, хочешь ли ты по-прежнему придерживаться своих антисоветских взглядов. Свободен.

Стрелков вытянулся по стойке «смирно», отдавая честь капитану Заливако. Дело было доведено до завершения, которое его вполне удовлетворяло. Когда Моисеев отдал честь и вышел из комнаты, на короткое мгновение их обоих охватило приятное чувство. Такое унизительное занятие, по их мнению, должно было научить Моисеева, для чего предназначены колени.

Не успело бледное декабрьское солнце пройти и полпути к зениту в замерзшем небе, как новость о верующем стала известна всем. Переходя от одного к другому, она у одних вызывала улыбку, другие качали головой в недоумении, третьи относились безразлично. Сразу же за первой новостью пришла вторая, сообщающая о том, что замполит приказал Моисееву тщательно вымыть огромную казарму с помощью маленькой щетки и ведра.

Невероятно, но работая, он был в хорошем расположении духа, пел и улыбался. Солдаты видели, как он работал с явным удовольствием, слышали, как спокойно напевал церковные гимны. Он оставался для них загадкой.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: