Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


Лекция о регуляторных механизмах в человеческих отношениях (Е. Калитеевская). Большой Азовский Интенсив-2007.



Наверное, требуется некоторое разъяснение, какому именно куску будет сегодня посвящена лекция, потому что есть определенная такая особенность в развитии интенсива. Когда мы собираемся на тренерские сборы, та фигура, которая появляется в группе супервизоров – это та фигура, с которой придется иметь дело на следующий день. А та, фигура, которая появляется в группе терапевтов – это та фигура, с которой приходится обходиться терапевтам, но это еще не фигура супервизорской группы. А те фигуры, которые возникают в клиентских работах, в клиентских группах – это скорее, те формы сопротивления, с которой работают терапевты и которая появляется потом в группе супервизоров. То есть, вот такая специфическая вещь происходит всегда на интенсиве, поэтому на тренерских сборах всегда очень интересно посмотреть, какие сложности есть в клиентских группах, какие там есть формы страхов, сопротивлений, ловушек, как с этим обращаются терапевты, и встретиться с чем уже готовятся супервизоры. То есть, это такая обширная зона, которую можно было бы, если вам знакома кривая контакта, в целом обозначить как поле контактирования. То есть, это выход из преконтакта, его нижняя как бы точка и приближение к зоне полного контакта, когда начинают осуществляться какие-то ваши желания.

И вот говорят, что человеческая свобода – она расположена в паузе между стимулом и реакцией. Стимул возникает в зоне преконтакта с рождением Я. А исполнение желания начинается в зоне полного контакта. И по сути дела, вся эта зона контактирования от преконтакта до полного контакта – это некоторая зона тестирования реальности или некоторая зона паузы и некоторая зона личной свободы. С этой зоной личной свободы люди обращаются по-разному. Многим очень хочется сократить ее до минимума. То есть, сразу, обнаружив какие-то свои потребности, даже не разобравшись, свои это потребности, чужие, пришедшие из среды и так далее, просто что называется «шо-то повело». Сразу прыгнуть куда-то в отношения и начать что-то реализовывать и осуществлять. То есть, вообще не реализовать никакую паузу личной свободы. Есть люди, которые бесконечно затягивают эту паузу, то есть у них никогда в жизни ничего и не случается. То есть, они так с некоторым разочарованием, ни с кем не встретившись, и проживают. Но большинство людей как-то застревают в этой зоне, потому что именно в этой зоне расположено большинство форм сопротивления и большинство ловушек того, что называется человеческими отношениями. Потому что эта зона контактирования – это зона пути от Я к Ты. Это зона поиска той дистанции, той интенсивности, той максимально хорошей формы, которая сопутствует поиску в отношениях. И здесь мы сталкиваемся с большим количеством сложностей. И я об этих сложностях уже в своей предыдущей лекции говорила.

На самом деле, сложности продолжаются, но для того, чтобы про эти сложности немножко поговорить, о каких-то своих размышлениях о трех уровнях регуляторных механизмов, которые существуют в зоне человеческих отношений. Первый уровень – это страх, второй – вина, и третий – стыд. То есть, это то, что регулирует человеческие отношения. Те регуляторные механизмы, которые включаются, когда мы пытаемся построить какой-то опыт в зоне Я-Ты.

Страх убивает все человеческое. Страх уничтожает возможность какого-то поиска. То есть, страх – это то, что заставляет человека останавливаться и либо прятаться, либо прыгать. Но по сути дела, это то, что мешает чувствительности к зоне отношений. Страх – это то, что убивает свободу. И превращает свободу в зону достаточно большого насилия и ужаса. И отношения могут быть остановлены в зоне страха. И тогда перестаешь понимать, кто я такой, чего я хочу, чего хотят от меня. Просто страшно, и много растерянности. И возникает в этой ситуации довольно много агрессии, агрессии аннигиляционной. Потому что когда объект страшен, его хочется уничтожить. Он желанный и страшный, его хочется уничтожить, это зона достаточно сильного включения аннигиляционной агрессии.

Второй регуляторный механизм – это вина. Вина – это всегда некий коллективный проект, потому что опирается на мораль. Хорошо-плохо. Можно-нельзя. Хорошие-плохие. То есть, вина – это оценка. Это такой центральный механизм пограничного отреагирования. То есть, на вину цепляется очень много ловушек, связанных с отношениями. Ревность, жадность, обида. Какие-то вещи, связанные с нанизыванием на ось вины правоты. Потому что вина – это способ избежать личной ответственности и опереться на некоторый коллективный проект в морали. И вина – это то чувство, которое заменяет отношения, и вина – это то чувство, которое отгоняет человека от самого себя. То есть, если я виновата, то можно в отношения и не вступать. Ну типа – вот я виновата, что ж с меня возьмешь. А кто-то прав, кто-то умный такой. Раз он прав, раз он умный такой – ну на нем вся и ответственность. Так что можно ничего не делать, просто извиниться – и все. И поэтому вина – достаточно токсическое переживание, которое всегда в отношениях присутствует как некоторый уровень избегания отношений. То есть, сколько у человека чувства вины, столько там и избегания в зоне отношений. Потому что самое токсическое сочетание – это вина-обида. Кто-то с одной стороны обиделся и обвиняет с другой стороны другого. И обиделся. И вот такое токсическое сочетание, практически неразрешимое. При этом вина и обида делают такие гнилые консервы из отношений и , по сути дела, пытаются из отношений, как из дохлой кошки, выжать еще капельку. Потому что ничего такого они реально не регулируют, а, скорее, являются заменителями агрессии. И скорее, они регулируют уровень избегания в отношениях. Ну а то чувство, которое относится к более высокой форме регуляторных механизмов – это чувство стыда. Это то чувство, которое приближает человека к себе, и, по сути дела, является вызовом его равенству себе. То есть, можно утонуть в стыде, как в некотором очень неприятном переживании, а можно заставить стыд работать. То есть, можно заставить стыд выполнять функция приближения человека к его собственной аутентичности, какому-то равенству себе, какому-то согласию с собой. Потому что вина – это всегда кто-то со стороны оценивает. А стыд – это я сама внутри себя понимаю, где я внутри себя чего-то недоделала. Где была мельче, чем я есть. Где совершила какую-то вещь, которую, может быть, даже никто и не заметил, но мне самой перед собой как-то неловко от того, что нехорошо мне. На душе кошки скребут. Какой-то сквозняк на душе начинается от чувства стыда. С виной проще. Потому что с виной можно что сделать – можно попросить прощения, можно искупить вину, можно понести наказание. Там есть всегда такие большие сильные, авторитетные, которые могут отрегулировать мою безопасность. К которым я могу обратиться с просьбой и заплатить исключительно чувством вины. А вот со стыдом так просто не получится. Потому что со стыдом мне приходится разбираться внутри себя только самой. С собственным стыдом никто извне мне помочь не может. Это та вещь, которая связана с одиночеством, с переживанием какой-то своей цельности и уникальности и некоторой такой оборотной стороны своей цельности, уникальности и единственности, когда понимаешь, что самому приходится все разгребать. Потому что если сквозняк на душе и кошки скребут, то, кроме тебя, с этим разбираться никто не будет. Это твои коши и твоя душа. Когда я сказала про эти регуляторные механизмы, мы плавно движемся от того, чтобы в зоне своей жизни регулироваться, постепенно обучаться разным механизмам. Конечно, механизм регуляторный в форме страха – это тот механизм, который включает архаические, защитные формы реагирования. Тот механизм, который относится к вине, очень успокоителен. Потому что всегда можно узнать правила, как надо, найти авторитетную родительскую фигуру, кому-нибудь транслировать ответственность. В общем, вина – это то, что фиксирует зависимость. То есть, все феномены зависимости, они фиксированы чувством вины. Вот, извините, вот так вот получается, вот такой вот я. А то, что относится к стыду – это действительно более высокая форма реагирования, и она по отношению к развитию человека формируется не сразу. А формироваться она начинает где-то вот с того момента, когда человек оказывается быть способным рассказывать самому себе о себе какие-то истории. То есть, превращать свою жизнь в некоторый опыт. И если говорить о стыде, то мне бы хотелось сказать, что стыд бывает разным. И обычно просто говорят о стыде, но я различаю три формы стыда.

Один стыд – это действительно реальный мой собственный стыд, стыд, который является регулятором моей аутентичности и то, что является регулятором отношений близости, как то, что относится к поиску оптимальной дистанции между партнерами. Потому что близость – это не переживание акта слияния. А близость - это некоторый длинник отношений, это некоторый процесс поиска оптимальной дистанции, который никогда не прекращается. Именно поэтому и можно назвать это отношениями близости, потому что это работа. Потому что это работа, которую надо делать ежедневно. Вчера эта работа приводила к одному, сегодня эта работа приводит к другому, и никогда невозможно заранее сказать, к чему именно она приведет. То есть, близость – это процесс. Потому что если мы говорим о близких отношениях, не о слиянии, не о прыжке, а об отношениях, о том, что мы говорим про отношения близости, тогда это постоянный процесс поиска оптимальной дистанции. Если мы впадаем в зависимость, то эту дистанцию искать не надо, она раз и навсегда установлена, можно прицепиться, впиться, присосаться, и дальше тянуть. И говорить – да, да, вот, вот виноватый, бестолковый, без тебя никуда. А отношения близости – они более равные отношения. То есть, если отношения зависимости – это вертикальные отношения, то отношения близости – это отношения горизонтальные. В горизонтальных отношениях гораздо сложнее, потому что там сам отвечает за свой способ поиска оптимальной дистанции. Удается встретиться – хорошо, не удается встретиться – ну, значит, не удается. Значит, больно, значит, приходится падать, вставать, снова идти, опираясь только на себя. Вернее, на собственные регуляторные механизмы, связанные со стыдом. С тем, чтобы как-то продолжать искать, не теряя себя. То есть, восстанавливать постоянно чувствительность к зоне переносимости тех дистанций, той интенсивности, которые возможно складываются на сегодняшний день. И когда я говорю об этой форме стыда как регулятора аутентичности, я говорю о том стыде, который действительно реально формируется уже скорее в подростковом возрасте, когда человек проходит какой-то кризис идентичности и встречается с большим вызовом реальности. Вот он маленький, вот большой. Вот видите, на интенсиве путаются фигуры, все время в группах конкуренция происходит между фигурами женско-мужских отношений и детско-родительских. Как будто бы интенсив вошел в подростковый кризис. То есть, такой кризис идентичности. Уже бы надо находиться в женско-мужских отношениях, но удобнее все это спихнуть на детско-родительские. Потому что там можно получить безусловную любовь и особо не работать. А в горизонтальных отношениях надо работать. Это неудобно, это страшно. Поэтому давайте мы из мужчины сделаем папу, из женщины – маму, из всего этого сделаем лолитизацию интенсива или эдипальную проблематику и превратим все это в вытягивание бесконечного молока из коровы. Как бы все это прекрасно, но в определенной фазе. В какой-то момент обнаруживаешь, что уже вырос, что уже взрослый. Это как у подростка получается. Что внутри борются два желания – быть большим и быть маленьким. И это все одновременно. И поэтому, конечно, подросток очень сильно злится, когда ему говорят – ой, ты мой маленький. Он говорит – я уже большой. И хочет уничтожить этот объект, который его так обесценивает. Но когда ему говорят – послушай, ты уже большой, он говорит – ни фига, я еще маленький. И вот это то, что относится к зоне подросткового кризиса – это тот период в жизни человека, когда мы обучаемся как-то справляться со своей собственной пограничностью. И этот экзистенциальный выбор каждому человеку дан в опыте. В опыте подросткового возраста. Действительно, реально каждый из нас его проходил. А многие проходили его так – что типа пытались избежать. Были хорошими детьми, надеялись на то, что вот буду хорошим ребенком, буду хорошо учиться, слушаться маму-папу – и счастье мне за это будет. Всем известна книжка, что хорошие девочки попадают на небеса, а плохие – куда захотят. Неизвестно, хорошо ли там на небесах или нет. Как вчера говорили про отпадание крыльев и вырастание половых органов. Может, в каком-то смысле это и неплохо. Обнаружить, что происходит некоторое взросление. Потому что некоторый ангелочек с арфочкой в руках – это, конечно, прекрасно. Я вот тут читала на другом интенсиве про девочку, которая на краю большой дороги ждет папу, который наконец ей поможет встретить ей своей счастье в жизни. Несчастная такая бедная девочка на краю дороги. С этими девочками очень непросто обращаться. Потому что вот это мое обращение к терапевтам – держитесь, получать двойные послания от клиентов «папа возьми меня на ручки и трахни при этом», это очень неприятное двойное послание, потому что вызывает очень сильную мужскую растерянность и огромную мужскую злость. Удобно иметь дело либо с ребенком, либо со зрелой женской сексуальностью. Выбирайте. Если вы хотите отношений. А не кратковременного, покрытого стыдом какого-то акта слияния на глазах у изумленной публики. Какая-то вот эта подростковая неловкость – это период, который проходит каждый интенсив, каждая группа в своем развитии, и каждый человек в своем индивидуальном развитии. И конечно, эта вся диффузия идентичности, кризис идентичности, она наполнена субклиникой пограничных переживаний. Связанный с тем, что – ой, а я подавлю отвращение, и я в результате постараюсь съесть такой ценный объект в виде партнера. А что-то съел – и подавился, и что-то совсем мне все и не надо оказалось. То есть, отвращение является некоторым очень большим ресурсом для того, чтобы выбираться из зависимости. Потому что сама по себе зависимость – она формируется через подавление отвращения. То есть, для того, чтобы обеспечить себе безопасность, я не буду замечать, что мне одно не нравится, другое не нравится, третье не нравится. То есть, буду подавлять в себе отвращение за то, чтобы сохранять отношения. И фиксировать зависимость. Если отвращение восстанавливается, оно является очень большим ресурсом тому, чтобы видеть, что отношения – это действительно мелодия. Когда-то да, когда-то нет, когда-то ближе, когда-то дальше. Когда-то годится, а когда-то не годится. И у отношений близости, привязанности всегда есть оборотная сторона. Я тебя люблю и в то же время хочу сейчас купаться. Я тебя люблю, и в тоже время мне интересно поговорить сейчас не с тобой, а с другим человеком. Я тебя люблю и, пожалуй, хочу спать. И так далее. То есть, одновременно существует масса всяких потребностей. То есть, очень сложно, находясь в субпограничном переживании, я сейчас говорю не о психиатрической, а, скорее, о психологической фазе развития, интегрировать такую вещь, что у человека не может быть одной правды и одной ценности. Как-то рвет в разные стороны. И это интересно, и это интересно, и это интересно, и это интересно. И как же из этого всего выбрать что-то одно? Придать этому статус единственной ценности и после этого умереть от тоски и задохнуться просто потому, что все другие потребности окажутся фрустрированными.

Ценности, великие ценности – это то, что человечество загоняет в систему выборного самоподавления. Очень много было ужасных событий совершено ради великих целей. Поэтому как быть с этой множественностью прав, множественностью ценностей. Что вот сейчас вы находитесь на интенсиве, и здесь вам интересно, это правда. В то же время у вас есть семьи, и вы по ним скучаете, это тоже правда. У вас могут быть здесь какие-то важные отношения, это правда, и дома тоже важные отношения, это тоже правда. И какие-то вещи, которые происходят в группе, что хочется поддержать человека, и в тоже время он раздражает. И то правда, и это правда. Как справиться с этим большим количеством правд, с этой расщепленностью, множественностью. Вот в пограничной ситуации или в ситуации, я бы сказала, «подросткового» кризиса, возникает много ярости. Желание уничтожить все это. Остановите землю, я сойду. Все-таки дай мне то, что я у тебя прошу, я не перенесу, если ты не будешь соответствовать моим ожиданиям. Очень большая чувствительность к обиде и очень большая злобность. За то, что хочется передать ответственность за свои желания каким-то родительским фигурам, которые за это же и по голове ударить. А кого хрена ты вообще за меня выбираешь? Ну чисто подростковая проблематика. Посадить терапевта попой на горячий кол – вот как хорошо, он там будет на этом колу, как злорадно на него посмотреть. Потом ждать от него – а что же ты меня не любишь, вот безобразие какое происходит, обидно же очень.

Я рассказываю про какие-то вещи, они очень естественны, потому что если мы вступаем и если мы хоти не какого-то акта прилипания, а именно отношений – это всегда некоторый процесс поиска. И вот чем длиннее эта фаза от преконтакта до зоны контакта, тем больше человек способен в этой фазе контактирования тестировать реальность, идентификация отчуждения, начинает работать эго-функция, и мы начинаем как-то приближаться к тому, чтобы найти хорошую форму для отношений.

И действительно, стыд, которая является регулятором аутентичности, заставляет двигаться в этой зоне достаточно с большой осторожностью, с внимательностью прежде всего к самому себе. Потому что согласие с собой важнее, чем согласие с кем-либо другим. Если нет согласия с собой, жить стыдно становится. Но это та работа стыда, которую хорошо бы запустить, которую хорошо поддерживать.

Но я бы хотела рассказать еще про две формы стыда, чтобы их не путать. Это две формы стыда, один из них – это токсический стыд, с которым мы приходим в жизнь. Или иными словами, это родительский стыд. В свое время евреем было быть нельзя. Совершенно невозможно было быть евреем, и человек, приходящий в мир евреем, сталкивался с токсическим стыдом. Сейчас я работаю с детьми тех самых евреев, которым было стыдно. Для этих детей нет никаких ограничений. Они могут куда угодно ездить, куда угодно поступать. Но они тащат за собой вот это бремя еврейского народа. Вот это изгойство, которое как будто является искуплением родительского стыда. То есть, ребенок уже пришел в мир, нагруженный этим. Но это может быть стыд не обязательно национальности. Это может быть стыд недостатка образования, родительского образования. Стыд социального происхождения. Вот, откуда-то я не из тех слоев. Первый интеллигент в семье. У родителей не было, например, высшего образования. Это может быть какой-то такой стыд, связанный с тем, что сюда на интенсив приехал без особенного опыта, а оказался в группе продвинутых терапевтов, чувствуешь себя неловко, самозванцем. И в этом смысле, этот токсический стыд, он очень сильно мешает тому, чтобы появилось то Я, которое будет осуществлять вот этот вот поиск и прохождение этой зоны контактирования. Чтобы понять, какие потребности мои, как, чего я хочу и как-то двигаться к хорошей форме. То есть, токсический стыд – это то, что уничтожает Я. И это механизм, который достаточно близок по своему действию страху. То есть, как страх убивает все человеческое в человеке, так и токсический стыд без права на жизнь.

А есть еще социальный стыд. Ребенок приходит в жизнь, он сталкивается с родительским стыдом, а когда он потом начинает ходить в садик, учиться в школе, он сталкивается с социальным стыдом. В нашем человеческом обществе то-то принято, а то-то не принято делать - типа стыдись. В горшок надо какать, а не посреди комнаты, не в штаны. То есть, как-то стыдно. То есть, смотри – стыдно. Маша, Петя, Коля съели кашку, а ты стыдись, ты как медленно кушаешь. Такие механизмы социального стыда, они очень далеки от аутентичности. И по сути дела, они близки вот к этим коллективным проектам, как раз – вины и морали. Поэтому когда вы говорите о стыде, вы сталкиваетесь в группах со стыдом, стоило бы как-то задуматься, о каком стыде идет речь. О том стыде, из которого всю жизнь никак вылезти не можешь, потому что то ли маленького роста, то ил ножки кривенькие, то ли волосики на голове не растут, то ли национальность не та, то ли из деревни родом. В общем, этот? Или этот стыд, когда каждый вечер напиваешься, находят в луже, и говоришь себе – ничего, этого никогда не будет. А люди стыдят – ну зачем какаешь на людях. Вот про этот стыд речь? Или про то, что вы имеете в жизни некоторые ценности, важные какие-то отношения и стыдитесь самим себе в этом признаться. Потому что стыд экзистенциальный, стыд аутентичный – это стыд собственного выбора. Люблю, но делаю вид, что не имею никакого отношения к этому человеку. Люблю, но обесцениванию и норовлю уколоть побольнее. Потому что если я делать этого не буду, может близость наступить до такой степени, что потом любое движение в этой близости будет причинять боль. Потому что боль там, где ценность. Поэтому лучше в эти отношения близости не вступать, лучше в эти отношения близости вообще не суваться, чтобы не было больно. Лучше поддерживать ту дистанцию, которая совершенно не соответствует реально отношениям, но является безопасной. Я к тебе не подойду, и ты ко мне не подходи. Потому что если близко подойдешь, не очень понятно, что с этой близостью делать. Подошел близко – и что? Становится страшно, что наступит слияние, в котором будет больно. А у некоторых есть опыт разрыва близких отношений. И тут мы из пограничной проблематики начинаем плавно двигаться больше в сторону нарциссической. Когда из страха близости начинают довольно сильно обесценивать именно те отношения, которые дороже всего.

Когда речь идет о стыде, попробуйте ощутить это движение сквозняка в душе. Если есть движение сквозняка в душе, это вот тот как раз самый стыд, который возможно заставить работать для того, чтобы вернуть корабль на правильный курс. Для того, чтобы взяв фальшивую ноту в какой-то мелодии, вернуться к своей мелодии. Вернуться, восстановить ту позицию, ту дистанцию, которая будет соответствовать той хорошей форме, к которой вы будете чувствительны. Ивы скажете – да, это, пожалуй, я, это моя жизнь.

Сейчас надо подумать, о чем я не сказала. Не все перечислила я ловушки пограничных состояний. Это жертвы, агрессоры, спасатели, известные игры. В общем, бесконечные игры, которые в этой зоне находятся. В общем, из них довольно сложно выбираться. И подросток – это тот персонаж, который одновременно нуждается в нежности и в уважении. В дистанцированной нежности и в уважении. В уважительном отношении к зоне собственного поиска.

Я вот помню время… Я начинала работать с подростками. Вообще, моя профессиональная жизнь начиналась с того, что я вела группы подростков. И как-то в собственной жизни сложилось так, что наверное была хорошей девочкой. Вместе с этими подростками, наверное, собственный кризис подростковый проживала. Потому что была таким юным психотерапевтом, совсем молоденьким. И с этими подростками очень много чего про себя самой понять. Я думаю, что это было хорошее начало, и даже хотелось пожелать тем юным психотерапевтам, которые на нашем интенсиве, которые сейчас начинают работать, начинать работать не с такими взрослыми клиентами, не с какими-то сложными случаями. А работать как раз с группами и с подростками. Потому что это очень ресурсная зона начала, когда понимаешь, про что эти люди парятся. Вот когда не понимаешь, еще этого опыта в жизни нету, тогда возникает очень много какой-то неправды в терапевтических отношениях. Потому что я сейчас вспомнила – почему я начала это говорить – что мои коллеги вчера на тренерском сборе попросили несколько слов сказать о терапевтических отношениях. Вот у нас на это минут пять осталось, я думаю, что что-то по этому поводу сказать нужно. Правда, сейчас не очень хорошо понимаю, что. Но сейчас соображу, наверное, по ходу дела, что по этому поводу надо сказать. Терапевтические отношения – это те отношения, которые обременены переносом. То есть, терапевты, понимайте, что то, что происходит в ваших отношениях с клиентами, клиенты, понимайте, что то, что происходит в ваших отношениях с терапевтами, примерно процентов на 20 относятся к данному человеку. А на 80 или даже больше они относятся к более важным, более значимым людям в вашей жизни, к каким-то незавершенным задачам развития, которые у каждого из нас есть, и, понятно дело, любая незавершенная ситуация, она стремится к завершению, и поэтому в отношениях с терапевтом очень хочется снова сыграть в привычнее игры, в которое ваше окружение с вами играть отказывается и вас так тихо посылает. Но вот на терапевта есть надежда, что вдруг он окажется тем человеком, который сохранится. Но терапевт, он хитер, и он частично соглашается, а частично отказывается. И это правильно. Потому что если совсем отказываться сразу, то ни черта не поймешь, о чем, собственно, клиент говорит. Чтобы понять, о какого рода переносе идет речь. Как из своего страха отношений горизонтальных, человек пытается сделать из терапевта маму-папу, сделать безопасную фигуру, кастрировать терапевта для того, чтобы сделать из него безопасную фигуру. Просто потому, что с ним живым, полноценно функционирующим и с сохраненными гениталиями, как-то опасно дело иметь. Надо из него сделать маму-папу, ну и так обретать безопасность. И понятное дело, что во вторую трехдневку многим терапевтам, и многим ведущим групп приходится испытывать вот это вот подростковую агрессию, которая связана с тем, что родители, они не имеют никакого права на сексуальную жизнь, должны заниматься детско-родительскими отношениями, а если уж иметь отношения, то со мной, с ребенком. Кто же еще ближе. Кто лучше сделает, чем папочка или мамочка? Это неизбежно такая вещь, которая возникает в терапевтических отношениях в той зоне, которую относят еще немножко к зоне позитивного переноса, немножко к зоне негативного переноса. На мой взгляд, это вообще бред, про позитивный и негативный перенос. Потому что любой перенос – это агрессия в адрес терапевта. Любой перенос. Был бы он позитивный ил и был бы он негативный. Если в мой адрес идет очень много восхищения, я думаю – как больно будут бить по голове. Когда ко мне подходят и говорят – боже, а она оказывается живая. Вообще это позитивный перенос, но вообще в нем очень много агрессии. Потому что когда говорят «тренеры – это не люди, это боги, это какие-то люди, живущие на Олимпе, у них нету человеческих функций», это неправда, потому что тренеры тоже люди. И тоже бывает и больно, и страшно, и обидно. И мы вместе с вами всей своей тренерской командой переживаем этот кризис идентичности интенсива и надеемся вместе с вами из него выбраться. Поэтому не забывайте, что терапевты живые, а терапевты помните, что все те чувства, которые вы получаете от клиентов, процентов на 20 относятся к вам. А на 80 к вам не относятся. Это может помочь как-то выжить.


 

Лекция о роли языка в гештальт-терапии (А. Теньков). Большой Черноморский Интенсив-2008.

Я вчера говорил о таком умном слове, как «редукционизм». Редукционизм – это упрощение, когда мы, имея дело со сложной системой, пытаемся ее описать в категориях более простой. Например, если мы имеем дело с отношениями, пытаемся описать это через индивидуальные психологические качества. А это не удается. То есть, психически по отдельности люди могут быть вполне достойными, но вдвоем – у них какие-то странные отношения, диалог не налаживается. А если еще третий появляется, свидетель, то тут появляются совершенно новые феномены, которые точно к индивидуальной психологии несводимы. Если появляется ребенок, то по отдельности мужчина и женщина, может быть, были и хорошими людьми, но в присутствии третьего происходит нечто. Так вот и клиент с терапевтом вдвоем вполне какие-то отношения, а появляется свидетель – хрясь, и что-то изменяется.

Это к тому, что люди являются феноменом, связанным с языком. У французского психоаналитика Лакана есть фраза, которая по-разному переводится, но то, что я помню – что бессознательное структурировано как язык. То есть, на каком языке человек говорит, такое у него и бессознательное, для аналитика это равно психике. Если у человека для описания реальности есть две категории – «колбасит» и «плющит», то у него такое бессознательное. Другого нет. А если у него лексикон, как у Александра Сергеевича Пушкина, у него такое бессознательное примерно.

И когда мы встречаемся в диалоге, главная трудность, но и интерес – это трудности перевода. Иногда говорят – давайте искать общий язык. Если буквально эту фразу понимать - это страшная история, их всегда все-таки два. И они могут друг друга искать, и время от времени встречаться. Но тема связана с переводом одного языка на другой.

И, видимо, действительно, у женщин один язык, у мужчин – другой. Но даже у мужчин разный язык. То есть, слова одни и те же, а смысл, наполнение – разное. Если мы автоматически переводим, то мы часто ошибаемся. Когда кто-то говорит «люблю», хорошо бы уточнять, что он имеет ввиду. Может, он так любит или вот так любит, или еще как-то. Или она, если любит, то кормит. И он так растет, растет в размерах. Или еще что-то такое делает.

И в терапии важно быть в этом смысле не умными и не приличными, а уточнять смысл Для построения диалога нужно уточнять смысл. То есть, выяснить, как структурировано бессознательное данного человека. И выяснится, что каких-то реальностей у нее нет, а у меня нет некоторых реальностей, которые есть у нее. В силу личной истории нет некоторых реальностей у кого-то. А у кого-то они есть, и они как-то еще и названы.

Наша физиология, наша тело – это вторичная физиология. Это не то, что было дано от природы. Это то, что уже было структурировано чьим-то языком. Или не структурировано. То есть, либо родители некоторые мои переживания называли, желательно верными словами, либо не называли. И тогда получается, ребенок, а потом уже и не ребенок, либо может словами говорить, либо ему нужно формировать симптомы. Вот, он не может сказать, что мне что-то отвратительно, поскольку говорили, это нехорошо, если мама что-то приготовила, ты должен съесть, потому что это мама готовила. А сказать «мама, это отвратительно», если у меня нет этого слова, связанного с отвращением, неприязнью, тогда мне приходится тупо отравляться и тошнить. То есть, тогда отвращение – сразу в симптом. И задача в терапии – верно называть симптомы. Тогда ими можно управлять, если это правильное слово. Но слово нужно найти, и некоторые слова помечены как неприличные, то есть, включается морализаторство.

Здесь мы встречаемся с тем, что Перлз метко отметил, как три жизненных философии. Одна – это морализаторство, шуддизм, как должно быть. То есть, кто-то знает, как должно быть. У него есть набор правил, запретов. Это пришло к нам из иудейской культуры. Там есть специально обученные люди, которые знают, как должно. Терапевт – это не раввин. Мы не занимаемся моральной частью отношений людей. И свободны в языке.

Вторая жизненная философия связана с эбаутизмом, ну – люди, которые могут о чем-то поговорить. Мне стыдно признаться, но я в последнее время все больше к этим людям отношусь. Я этим не занимаюсь, не практикую, но поговорить могу. Терапевту тоже есть запрет говорить о чем-то. Потому что одна история – это пережить опыт насилия, а вторая – о нем рассказывать кому-то. Если женщина мне рассказывает о том, что кто-то над ней совершает насилие, я задумываюсь – а я кто после этого? Разные варианты – либо мне с ней так же обходиться, как она привыкла, либо ее спасать. Но оба варианта тупиковые. Язык – это не то, что «о чем-то поговорить». А что-то донести другому.

Третья философия – это диалог, экзистенциальная феноменология. То есть, проживание чего-то в этот момент и способность описать некоторый феномен моего состояния, моих отношений и донести до другого. В терапии мы поддерживаем прямое выражение от одного человека к другому. И здесь трудности перевода, потому что кто-то говорит на богатом русском языке со всем спектром лексики и словаря, а кто-то говорит на каком-то урезанном русском языке. Тогда получается, что в диалоге мы учимся языку друг друга. Когда есть опыт длительных отношений, мы обучаемся этому друг у друга. Но для этого нужна открытость, риск. Чтобы изучить чужой язык, нужен риск. Поскольку если я изучу чужой язык, я изменюсь. Мое бессознательное будет переструктурировано. И вы можете посмотреть, сколькими языками вы владеете. И тогда – спектр тех отношений, которые вы можете выстраивать. И в жизни иногда происходят ситуации, когда для выживания необходимо выучить некоторый язык.

Так что диалог, лексика и описание жизненной реальности – это то, что мы осваиваем, и в терапии в том числе. То есть, когда я замечаю какое-то телесное проявление, я его поддерживаю, усиливаю у клиента, а затем мы с ним ищем слово – что это? Такое, которое приемлемо для клиента. А в слове уже заложен прагматический эффект. Человеческая коммуникация всегда прагматична. И когда люди говорят, что они говорят просто чтобы поговорить – я в это не верю. Я знаю, что они хотят добиться какого-то эффекта. Вопрос – от кого, какого и какими средствами. И некоторые средства мне не нравятся. Тогда я принимаю человека с его желаниями и говорю – да, ты вправе этого хотеть, но вот так вот я тебя удовлетворять не буду. Давай начинай говорить по-другому – яснее, прямее. А главное – ответь за разговор, ответь за свои слова. А то такой эффект, что слово-то чего – ну сказал и сказал. Нет. За слово нужно ответить. И это тоже диалог. А чем ответить, как – это интересная история. И здесь открывается огромный спектр построения диалога. В каких-то культурах обозначено, что довольно слабое существо может так доходчиво объяснить сильному существу, что это сильное существо, будучи взято на понт, смотается и откатится. Эта способность к хорошему посланию очень важна для терапевта. Послание должны быть ясное короткое, недвусмысленное.

Вопросы – это косвенное послание. За вопросом всегда читается ответ. На втором-третьем шаге понятно, к чему человек клонит. Другое дело, что в ответ вы получите прямой ответ. Что либо с вами не согласятся, либо вас пошлют. Но это тоже вариант. Тогда зайдете с другой стороны и сделаете еще один заход с другим посланием.

Поле языка меняется, и меняется очень быстро. И мы даже не замечаем, как некоторые пласты реальности уходят, их больше нет. А что-то появляется. Смысл терапевта – исследовать, какие реалии языка, на котором говорит этот человек, уже отпали. Тут еще такая тема, связанная с развитием личности. Хорошая гипотеза, я по себе это понимаю, что с возрастом развитие – это не прибавление чего-то, а отказ от чего-то. Вот этого у меня уже не будет, и этого не будет, и этого, да и это лишнее. Когда-то в юности были гигантские мечты, сколько женщин надо, потом понимаешь – не надо. Принимаешь собственные ограничения. В терапии мы часто помогаем принять человеку то, что ему хорошо бы вообще-то отказаться от чего-то. Стать самим собой, а не представлять, что ты – кто-то другой.

Отрывки из лекции


 


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2019-04-20; Просмотров: 292; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.039 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь