Лекция о хорошей и плохой форме (Е. Медреш). Большой Азовский Интенсив-2008.

Тема сегодняшней лекции - это про хорошую, и что еще более важно - плохую форму. Хорошую и плохую форму отношений и себя, себя в отношениях. Еще просили рассказать про форму мужского и женского поведения в парных отношениях. Очевидно, полагаю, что вам это поможет провести завтрашний выходной день. :)

Несколько слов про тему. Мне об этом далеко не все понятно, поэтому, собственно говоря, я эту лекцию и читаю. Потому что мне интересно в этом разбираться. Потому что когда я в этом все пойму, об этом невозможно будет говорить. Просто не будет энергии.

Второй момент – многие вещи, которые я буду сегодня говорить – они достаточно спорные и сомнительные. Поэтому никак не годятся в качестве инструкции к эксплуатации себя и партнера.

И третье, я полагаю, что кузнечики вас не оставят в покое, поэтому лекция обещает быть живой.

Что такое вообще понятие «хорошей формы». Еще в свое время в психоанализе пошла замечательная фраза про то, что клиент всегда по жизни рыщет поменять «плохую грудь на хорошую». При этом в этом было достаточно много разумного. Представьте себе, что у каждого из нас есть какая-то потребность, и потребность - она как вода. Если ее не взять ни в какую форму, она растекается, уходит в песок, вообще вытекает. И форма - это способ осуществления, способ презентации, способ реализации в жизни своей потребности, или своих потребностей. Ну вот, в частности, потребности в отношениях. И в чем возникает самый первый затык, как возникает самая первая неудача, самый первый кризис в поисках хорошей формы. Человек вырастает, я вырастаю, и потребность моя, вот любая – из базовых – в безопасности, в отношениях, в близости, в каком-то результате. Потребность моя, присущая именно мне. А формы моей реализации – ее еще пока нет. И формы реализации моей и потребности - они заемные. Они другие, не мои. Это то, что я подсмотрел у родителей. Причем форма реализации в отношениях, она бывает такой вот, заемной, родительской, собственно говоря, либо по совпадающему, либо по конфронтирующему типу. Т.е. или антиродительская или чисто родительская. Ну, к примеру, такая замечательная семья – папа с мамой все время говорили тихими голосами, все время улыбались и друг друга благодарили. И у меня есть тоже какая-то потребность, моя, я вот пытаюсь улыбаться и благодарить. Радости не испытываю, чувство какое-то, ерунда какая-то получается. Ну что ж, я знаю, что такое хорошая форма отношений – теплая, нежная. Или наоборот – папа все время доминировал, мама слушалась – и это правильно. Или папа лежал на диване, познавал себя, мама вкалывала – и это еще более правильно. Есть форма реализации потребности в отношениях, другая, заемная, родительская – моей еще нет. И самый первый вывод, который можно сказать про форму, про хорошую или плохую, вот тут начинаются какие-то спорные вещи – там, где я вам предлагаю быть критичными, хорошая форма - форма отношений, себя в отношения – она всегда уникальна. Она связана с экспериментом и риском, а плохая форма отношений – она всегда идеальна, потому что она построена как подражание некоторому образцу. А образец – это не я.

Хорошая форма отношений, она всегда уникальна и несовершенна. В хороших отношениях я всегда чего-то не догоняю, чего-то подозреваю, что-то еще хочу, мне маловато! Это хорошие отношения, потому что они обречены на жизнь. А вот совершенны отношения, идеальные отношения, они уже ни к чему не пригодны, потому что, ну, если многие сюда приехали за просветлением – я искренне желаю вам просветлеть, в самый последний момент вашей жизни. Потому что если ваши дела закончатся, а вы еще будете живы – вы того не переживете. Вот как-то и про отношения то же самое. Хорошие отношения они уникальны, они рискованны, там всегда есть риск потерять, и потому они вкусны. А про отношения плохие – про них все понятно – они идеальны, я чему-то пытаюсь подражать. И тогда есть смысл как-то представить себе ситуацию хороших отношений, тех самых, где есть риск, есть опасность потерять, есть Я со своей уникальностью – их можно себе представить как такую вот я не знаю, да, …Ну вот хорошее это слово – граница контакта. Представьте себе, что вы икринка. У вас есть оболочка. И про хорошую форму вообще говорить трудно, про плохую легче. Хорошая форма - это всегда благодать, получилось и получилось. А как получилось – ну кто его знает, но пока все хорошо. А про плохую форму врачам хорошо известно. Какие есть варианты утратить свою способность к хорошим, питательным, ресурсным отношениям? Это если что-то случается с вашей границей контакта. Ну что с ней может случиться? Здесь два полюса.

Вариант первый, когда ваша граница контакта становится слишком проницаемой, очень перфорированной, такой тонкой, очень тонкой. Ну, как у принцессы на горошине, т.е. любая горошина может вас порвать в хлам. Это вот плохая форма контакта по маниакальному типу. Когда моя граница контакта слишком тонкая, слишком такая перфорированная, слишком, гиперчувствительная – я часто путаю свое и не свое. Когда моя граница контакта разорвана, когда она не целостная, когда она не только моя – мне трудно отличить то, что я хочу, и что от меня хотят. И вот посмотрит на меня девушка ласковым взглядом, думая про кого-то другого, а я уже вскочил, помелся, побежал… Потому что все, меня ж позвали только что. А она: «Почему ты думаешь, что тебя позвали, почему ты бежишь, куда ты вскочил?» - «Ну, как же, ты ж так посмотрела?!» - «Сядь на место, успокойся». Уже не могу. Маниакальная граница контакта, очень рвет меня моя слабая устойчивость к восприятию моих собственных желаний.

Или наоборот, очень жесткая, железобетонная, ригидная граница контакта. Мало чувствительная, когда не способен чувствовать ни собственные желания – они как-то прокисают у меня внутри, и желания другого человека тоже как бы мало известны. И второе правило здесь – это как-то, проверка, отстройка, если хотите, как физкультура. Вплоть до того, чтобы при ходьбе не скрипеть и не ломаться, как-то видимо по утрам и вечерам вы делаете какие-то упражнения физические – вы растягиваетесь, бегаете или качаете себя – это для того, чтобы не атрофировались кости, мышцы… Вот тоже самое происходит, когда вы здесь на интенсиве, в группах, или каким-то диким способом тренируете границу контакта, для того, чтобы она была гибкая, чувствительная, тонкая, но при этом не рваная, защищающая вас. Потому что хорошие отношения, хорошая форма отношений – это когда я иду в отношения по собственному желанию.

Здесь как-то можно вспомнить, говорить просто, что я хочу сказать, когда это нанизывается на какие-то известные теоретические вещи. Вот допустим на теорию о способах прерывания контакта, о способах нарушения Эго-функции. Я очень хорошо понимаю, что первая идея про хорошую форму – это отношения, которые построены на именно моем желании, достаточно осознанном. Ну, вот, например, что для меня как для мужчины достаточно страшно в отношениях – это через некоторое время узнать, что, к примеру, дама с комплексом матери Терезы как-то отозвалась на мое желание, а сама не хотела. И как-то оказалась в отношениях, ну как же, нужно помочь страждущему человечеству. И это очень опасно и для меня, и для другого человека. Потому что здесь для меня рушатся стены или тогда я сам. Т.е такая мужская позиция, если на меня посмотрели ласковым взглядом, у меня не может быть какой-то и мысли, что я могу не захотеть. Я не должен как мужчина спрашивать себя о своих желаниях. Меня позвали – я должен вкалывать, как шахтер. И, вот да, гусары, зачем входят в город? они входят в город для защиты и оплодотворения населения. И вот как бы живет мужик с компульсивным комплексом гусара, и, утрачивая собственное чувство, что я хочу, что я могу, что мне доставляет удовольствие, и просто работает, тяжело и трудно работает по жизни. Потому что как-то не посрамить – это самая высокая память. Так я сейчас говорю, если вернуться к способам прерывания, о каких-то вещах которые называются конфлюенция или интроекция. Конфлюенция – это не просто слияние, это когда в отношениях я не могу отличить то, что я хочу, и то, что от меня хотят. Когда для меня чужое желание, чужая потребность является побудительным мотивом к действию. Когда при мне человек, допустим, плачет и страдает, и я не спрашиваю себя... Вот знаете, есть такие прекрасные сценки: человек плачет, страдает, тужится, нервничает сильно-сильно, а другой человек начинает утешать – от этого еще хуже. И очень часто это связано с тем, что второй, работая утешителем, в общем-то ничего не испытывает к этому человеку. Рядом человек плачет, я же должен ему как-то помочь! Иногда помощью как раз будет другое – «Как ты мне надоел! Как меня достали твои слезы, твое нытье! Ну, отвратно». Это вроде как достаточно грубо, жестко, бесчувственно, но кто его знает, иногда почему-то срабатывает. Я хочу сказать «иногда», потому что человек, который ходит по жизни и посылает всех на хер – это тоже не лучший знаток отношений человеческих. И здесь действительно ключевой момент - первое, когда я в отношениях, отношения устойчивы, отношения имеют хорошую форму, отношения прочны, когда я в отношениях делаю то, что я хочу. Вот хочу подойти – подхожу. Хочу отойти – отхожу. Хочу утешать – утешаю. Хочу сказать, что надоел – надоел. В этом отношении у второго есть всегда способ либо прийти в себя, либо пытаться все равно еще сесть на голову первому. Но это уже как бы игра двух людей.

Ну, не знаю, иногда более того, продолжая тему… Ключевое слово «иногда» во всем, что я говорю ключевое слово «иногда» или так бывает. В отношениях всегда очень хорошо – хочешь больше получать – меньше делай. Это золотое правило. Если иногда его люди усваивают – отношения здорово исправляются. Ну, потому что у нас есть в отношениях в группе, в отношениях в команде, в отношениях парных, есть как вдох и выдох. Много раз говорили, что на этом построена вся гештальтистская динамическая теория. Есть процесс ассимиляции, есть процесс диссимиляции, есть вдох, есть выдох. Если я все время вдыхаю и никак не могу выдохнуть, ну как я уже много раз говорил – помру от интоксикации. А если я все время выдыхаю, выдыхаю, выдыхаю на всех, а вдохнуть не могу – помру от асфиксии. Ну, в общем, гробовщику все равно от чего я помер, не жив – это очевидно. И вот в отношениях есть тоже такая дихотомия: я что-то даю и что-то получаю, что-то делаю и что-то принимаю. И если я все время в отношениях даю, даю, даю, делаю, делаю, я иногда понимаю, что могу истощиться. Просто упасть, возненавидеть и умереть. Потому что, что получается, когда хочешь больше получать – иногда меньше делай. Это важно запомнить.

Хороший вот такой был анекдот, замечательный. Матросы такие древние, они обогатили мир массой историй. Вот старый такой анекдот. В порту стоянка не долго у корабля, и матрос, слезая с дамы говорит: «Мадмуазель, если бы я знал, что вы девица, я бы не так спешил. А она отвечает: «Если бы вы не так спешили, я бы может, успела бы снять колготки». И это очень характерная ситуация вообще для любых отношений. Иногда стоит остановиться и меньше делать, вдруг получишь то, чего как бы не готовился получать раньше.

Чего еще можно сказать про хорошие или плохие отношения? Ну, вот есть понятие про базовые, какие-то ведущие потребности. Они перечислены в неизвестной экономической теории личности. Есть потребность в безопасности, потребность собственно в близости, в отношениях и есть потребность в результате. Ну, вот построить какой-то результат, чем-то там удовлетвориться. Но кроме этих базовых потребностей, есть так называемые потребности актуальные. Вот мелкие потребности. Что хорошая форма отношений – это форма отношений, которая чувствительна именно к актуальным, мелким сиюминутным потребностям. Это про что? Это про то, что если вдруг я как-то не хочу видеть близкого человека, хочу один побыть, хочу где-то прогуляться сам, вообще хочу прерывания какого-то нашего взаимодействия. Это не про то, что «любовь прошла, завяли помидоры». Это про то, что близость утратила свою привлекательность. Это часто не про то, что уже как-то все кончилось, и нужно искать другого партнера. Это вот про то, что сейчас я хочу отдохнуть. Ну, такая великая мантра гештальтиста, она звучит из трех слов: «Сейчас это так». Ведь в отношениях я могу разозлиться там на своего друга, я могу испытывать к нему разные негативные переживания. И если я способен разместить их в этих отношениях – «Вот сейчас не люблю я тебя, надоел ты мне иди, погуляй где-нибудь» или что-нибудь еще – эти отношения очень прочны. Потому что если я могу выразить какое-то одно чувство, через минуту я могу испытать как раз полярные чувства. Ну, «Спасибо тебе за то, что я могу тебя послать». «Я очень тебя люблю за то, что я не должен выбрать слов, что я могу быть дураком, что я могу ошибиться, что я могу быть слабым в наших отношениях. Очень тебя за это люблю! Никуда от тебя не уйду, да и тебя от себя не отпущу – не надейся». Это хорошие отношения, потому что в них есть место, не теряя базовой потребности, для потребности актуальной, сиюминутной. В этом отношении на полюсе очень плохая форма, которая предполагает монотонность. Я не знаю ничего более разрушительного для отношений, чем понятие монотонности.

Ну, это что такое мне в мозг приходит из строго учебника физики, про то, что какие-то там низкочастотные монотонные колебания рушат любую оболочку. Ну, вот монотонность в отношениях, попытка все время держаться какого-то своего образа, попытка все время держаться какой-то своей роли, да, если вот отношения построены как в альпинистской связке – все время быть сильным, все время быть ведущим, все время принимать на себя решения – это очень рушить отношения. И потому что я как-то могу устать, и потому что те, кто со мной в отношениях находятся, им может-таки надоесть эта монотонная роль. Если пойти, ну как бы чуть дальше в поиске, что такое хорошая форма… Есть такое понятие, о кризисе. Вот кризис отношений. Там обычно различаются кризисы силы, кризисы смысла. Но пока не хочу сейчас в это углубляться. Что такое кризис в отношениях? Кризис - это всегда некоторое взаимонесоответствие формы и потребности. Кризис – это когда та форма, в которой я могу себя размещать, она не вполне адекватна моей потребности. Или когда форма, в которой я могу эту потребность предъявлять, она как-то утрачена, а новая еще не найдена. Тут я могу вернуться к началу нашей лекции и вспомнить про то, что я говорил, что потребность у человека возникает своя, желания свои, а форма бывает заемная, как идеальная форма. И в этом отношении, что такое юношеский кризис – когда моих потребностей намного больше, чем может вместить в себя родительская форма взаимоотношений. Когда я испытываю ту самую взаимонеадекватность. Когда я понимаю, что для моих потребностей нужно искать именно мою форму жизни. Что родительская или наоборот антиродительская, от противного отталкиваясь, вот родители все время орали друг на друга, а я буду тихим и ласковым. Или родители где-то все время путешествовали, у них была такая перекати-поле жизнь, а я наоборот буду спокойным, домоседом. Тут неважно на самом деле, отталкиваетесь вы от противного или повторяетесь – это все равно перенос заемной родительской формы парных отношений на свои собственные потребности. Так вот, есть такое хорошее слово «взаимоадекватность» и если мы говорим об отношениях, там всегда есть по крайней мере два субъекта, то очень важное понятие про взаимоадекватность. Хорошая такая украинская поговорка, по поводу того, что «при дурной голове ногам нет покоя». Вот, представьте себе эту ситуацию. Вот что такое хорошая форма? Дурная голова и здоровые ноги. Представьте себе, сколько классного они по жизни откроют. Какое это счастье иметь дурную голову и при этом такие здоровые, сильные, любопытные ноги. Тут весь мир можно обойти. Хорошая поговорка такая есть, по-моему, Фромм сказал: «Дальше всех зайдет тот, что не знает куда идти». А представьте себе, что у дурной головы слабые, хилые ноги! Вот это вот несчастье, это плохая форма. Или наоборот, у очень спокойной, разумной головы в меру активные ноги. Голове бы уже успокоится, посидеть там пивка попить, телевизор посмотреть, а ноги куда-то несут. Это, кстати, не очень хорошо. И врачи знают. Они всегда говорят, если вот к слабым легким или слабому сердцу не дай бог здоровые ноги – они весь этот ливер порвут в хлам лет за сорок! А какое счастье, когда у человека и ножки хиленькие, и печень больная, и сердце ни к черту, и все это живет лет 90! Женится по пять раз, аккуратненько, диссертации пишет…что-то еще…Оно взаимоадекватно. И вот этому организму ему пофиг, что о нем думают другие со стороны. Вот нам так хорошо.

И взаимоадекватность в группе, каждый из вас мог понять. Как хорошо, когда в группе собрались вместе злые агрессивные в меру сумасшедшие люди. Т.е. драйв сильный, они ругаются, колбасятся, выясняют кто из них лидер.. Ну поскольку он в меру сумасшедшие, не доходит до каких-то вещей гипертрофированных, разрушительных. А не дай бог там в команде половина людей как-то хочет активно подраться а другая половина хочет чего-то умного, доброго и светлого – эта команда нежизнеспособна. Или ей очень трудно жить, потому что первых пугают вторые, а вторых сильно раздражают первые. И опять-таки нет никаких алгоритмов. И это не повод, чтобы они в итоге как-то не нашли способ взаимодействия и не научили друг друга. И сейчас я буду сам себе противоречить. Вот из этой ситуации, что в парных отношениях возникает ситуация, когда один человек, условно обозначим его как маниакального, а другой - депрессивный. Вот хорошие два полюса, континуума психического. У одного граница очень тонкая, чувствительная, вся их себя несколько перфорирована, у другого – ригидная, жесткая. И вроде как по теории звучит, что это плохая форма отношений. Не обязательно. Ключевой момент - смогут ли они услышать друг друга, смогут ли они прикоснуться друг к другу, смогут ли они удивиться друг другу.

Я еще раз вернусь к началу лекции. Если у меня в голове есть понятие идеала, я обречен. Потому что я бегаю всю жизнь в зеркалах собственных проекций. Вот. Если у меня есть в голове понятие идеала, я всю жизнь бегаю за тем, вот подходит-не подходит, подходит-не подходит. У меня нет возможности удивится другому, иному, чем я. И я вижу человека, будучи таким маниакальным, какого-то такого – умного скучного, депрессивного, и сразу страшно ругаюсь: «Не тот человек попался, неправильный!» Это первое – когда вы делите мир на правильный и неправильный. Когда вы вместо того, чтобы строить уникальные отношения - у вас есть понятие идеала. И если нет возможности удивится другому, эти отношения, конечно, обречены. А представьте себе, что если я с некоторым неодобрением, подозрением и каким-то другим содержанием начинаю рассматривать другого человека, другого, чем я, иного, чем я. Начинаете прислушиваться «А чего ты говоришь тихим голосом? А чего ты не материшься? Ты что, странный?». «А чего ты вообще хочешь? Что не пьешь?», «А кто ты вообще?» Здесь есть возможность, здесь есть очень тонкая грань, когда я могу перейти в хорошую форму, ну вот как-то зависаю, либо в плохую форму: «Ну ты, чувак, какой-то не интересный, неправильный ты чувак. Уйди отсюда, а я другого пойду искать». И в этих отношениях это какая-то завершенная форма. Ну, в любом случае, можно говорить, что завершенная форма – она плохая. Отношений нет. Если я начинаю интересоваться другим человеком, да… «Чем ты живешь?» Вот хороший вопрос: «За чем сюда пришел?» Если «зачем» это одно слово, это скорее про проекцию, а когда тут два слова «за и «чем». «Что тебе здесь интересно, на чем ты свою жизнь основываешь, что у тебя здесь получается?» - здесь есть возможность для отношений, возможность заинтересоваться другим.

В гештальте есть такое понятие «диалог», да? Вступить в диалог, вступить в какие-то человеческие отношения. Ну, тут есть всегда два момента. Чтобы возник диалог между людьми, нужно вообще встретится, увидеть другого человека. И в этом смысле я всегда говорю, что для встречи, как и вообще для терапевта, намного важнее замечать, чем понимать. Намного важнее видеть и слышать, ну там, ощупывать, обнюхивать. Если вы не делали такого упражнения в группах, просто сделайте его – обнюхивать друг друга, находить пару по запаху. Ну вот, приходил только что друг. И он отлично по запаху понимает, кто друг, кто враг, кто чмо, а кто вообще интересен. Для начала, для встречи очень важно отслеживать свои чувства и доверять своим чувствам. И когда встреча, замечание другого, осязание, ощущения другого произошло – возникает диалог. Что ключевое в понятии «диалог» с другим человеком? Вот на диалоге строится хорошая форма. Диалог - это изначальное предположение, диалог - это не когда мы одновременно говорим друг с другом. Вот есть диалог между людьми, они могут часами говорить, в общем, не поняв, не встретившись, и надоев друг другу смертельно. Диалог – это две разные логики, и это принципиально. Диалог с другим человеком, когда я изначально полагаю, что его логика рассуждений, его логика выстраивания жизни, его ценности, его потребности – они несколько иные, другие, чем у меня. Он другой. Не «Я тебя знаю», а вот «ты другой». Если я не подхожу к другому человеку как другому, как к иному, я не смогу построить с ним хороших отношений, потому что я приписываю ему то, что ему не принадлежит, вижу в нем то, чем он не является. А любой организм крайне враждебно относится к тому, чтобы ему, ну не знаю, в кожу, под кожу внесли что-нибудь чуждое. Он отторгает. Тело отторгает инородные вещества. Так человек отторгает приписывание ему того, чего он не хочет, не чувствует, вообще не испытывает. Вот.

Всегда вспоминаю с нежностью потрясающую историю, когда к нам зашла соседка, с верхнего этажа. Такая пожилая женщина, приехавшая из глубокого села, прожившая там всю жизнь. Ну как-то очень добрая женщина, хорошая, мягкая, мало читавшая, мало видевшая. А по телевизору идет какая-то драма, из жизни французского двора середины 18 века. Сложные перипетии в политике, в дворе короля Людовика… Она зашла то ли за солью, то ли за спичками, посмотрела в телевизор, секунд 30, всхлипнула и сказала: «Це ж про мене!». И вот как-то я не нашелся, что возразить. Отношения она, конечно, не построила, хотя осталась в неведении, но бог с ним. Как бы не все плохие формы нужно разрушать. Некоторые из них помогают уйти со спичками, солью. Вот.

Хороша форма отношений всегда чувствительна к двум таким полюсам. И это принципиально для хороших отношений. Ну, вот, как я говорил вчера на группе: «Как можно потерять себя или как можно не смочь о себе позаботиться?» Первый способ утраты заботы о себе – это не ощущать собственно своих потребностей, своих желаний. Как-то быть к ним бесчувственным. Либо как-то про конфлюентному типу, либо по интроектному типу, либо в жесткие рамки загонять свои потребности, либо путать свои потребности и потребности другого в парных отношениях. Второй способ о себе не позаботится, утратить себя – это быть бесчувственным к переживаниям, чувствам к логике к иной, к инаковой логиге, к инаковой жизни другого человека, который с вами находится в отношениях, других людей. Если я не забочусь о себе по первому варианту, ну игнорирую свои потребности, свои чувства, свои актуальные переживания, свои адекватные для этих переживаний формы жизни – это способ саморазрушительный. И душа и тело очень мстят человеку, за нечувствительность, за игнорирование собственных потребностей. Ну, лучше всего это ощутить в пустыне. Попробуйте вот долго идти по пустыне, игнорируя свою потребность пить, ну – далеко не дойдете. А второй способ нарушения форумы отношений – это игнорировать другого человека. Это способ отношений, когда вас извне разрушат. Попробуйте долго быть в отношениях с человеком и игнорировать его чувства и переживания, и вам сильно дадут по голове. Если люди слишком терпеливые рядом с вами – вам голову отшибут совсем сразу, первым же ударом, потому что долго терпели. Поэтому я как-то предлагаю в парных отношениях к партнеру, к которому вы нечувствительны, долго не терпеть. Самая главная заповедь ребенку, поступающему в детский сад: «Делай все, что хочешь, только долго не терпи. Говори об этом сразу». Если вы говорите вашему партнеру, или партнерам сразу, когда только заметили дискомфорт в отношениях. Некоторое поведение в нарушении ваших границ, вашей идентичности, нарушение в ваших чувствах, если вы сразу это заметили и сразу об этом сказали – тут идет еще какой-то мягкий вариант – и отношения возможно восстановить. Чем вы тоньше даете о себе знать, тем гибче эти отношения, тем их легче остановить. Если вы слишком долго терпели дискомфорт – вы можете ненароком зашибить вашего партнера, отчасти вернемся к первому, потому что слишком долго игнорировали собственные чувства.

Чего я сейчас знаю про хорошую или плохую форму наших отношений здесь на лекции? Ну, вот, я, допустим, знаю, достаточно много. Это вот похоже на ситуацию в группе. Приходит любой человек, в данном случае я не как тренер, а как просто участник группы: знаю довольно много, и если я как бы буду достаточно бесчувственным к тому, что здесь происходит, ну, т.е. буду говорить все, что знаю, уйду в себя.… Нет, если я слишком красиво уйду в себя – это будет завораживающее зрелище. Но если я вас перегружу информацией, перегружу какими-то знаниями, теоретическими выкладками, и вы будете, ну вот, почувствуете себя придавленными всей этой информацией, ну как слишком всего этого много. Притом, что я хотел искренне хорошего – это будет плохая форма наших отношений. А если таким образом, опять таки не специально, а по содержанию нашего взаимодействия как-то отпущу вас отсюда в ваши группы возбужденными – ну, то ли темой, то ли мною – это будет хорошая форма отношений. Потому что очень важно, чтобы эти отношения не приводили к тому, что вкус к жизни утрачен. Мне искренне хочется надеяться, что я далеко не все рассказал про хорошую или плохую форму, что оставил у вас массу вопросов, которые вы еще сегодня на своей группе проясните.

На сегодня все!

 

Лекция о ценности диалога и важности идентичности (Е. Калитеевская, А. Моховиков). Карпатский Интенсив-2008.

ЕК. Сегодня мы поговорим о двух важных темах, которые относятся к способности человека как-то присутствовать в этом мире, это к ценности диалога и важности такого фактора, как идентичность. Потому что очень важно, чтобы в диалоге присутствовали двое. Если в диалоге присутствует один человек, а другой пугливо прячется за правила и нормы, то тогда встречи не происходит. Про концепцию встречи мы еще поговорим. Потому что иногда она происходит, иногда она не происходит. И если она не происходит, это не значит, что что-то происходит неправильно, и она должна произойти любой ценой, про это мы немножко поговорим с Сашей сегодня и сейчас я передаю микрофон Саше для того, чтобы начать сегодняшнюю лекцию.

АМ. Спасибо. Когда в процессе взаимодействия двух людей, в процессе вступления их в диалог, определяются потребности, ради чего эти люди вступают в контакт друг с другом, то в какой-то точке, то в какой-то точке возникает очень болезненное место, где появляется вопрос, звучащий достаточно просто - а кто я? Кто я, находящийся в отношениях, кто я, взаимодействующий с другим человеком, кто такой я, который надеется на возможную встречу и кто этот другой, с которым я нахожусь в ситуации взаимодействия. Этот вопрос, пожалуй, в гештальт-терапии является самым важным, поскольку очень часть клиенты, которые приходят к терапевту, одержимы совершенно другим вопросом, который, скорее, разрешается не в психотерапии, а в психологическом консультировании. Они отчаянно истошно взывают к психотерапевту, консультанту с вопросом «а что мне делать?» Я вообще считаю, что вопрос «а что делать?» является в известной мере бессмысленным. В русском менталитете он, конечно, очень важен благодаря усилиям Чернышевского и прочих революционеров, которые пытались устроить кровавую устроить на этой земле. Также вопрос «а кто виноват?» является совершенно бессмысленным и вопрос «почему это все случилось?» Вот эти три последние вопроса часто находятся в фокусе психологических проблем, метаний, сумятиц и всего прочего, что возникает у человека. А на самом деле, если и имеют определенный смысл, то они являются сугубо вторичными. Сугубо вторичными и вытекающими из вопроса «а кто я?» Вот на этот вопрос считается, что отвечать, наверное, не стоит. А на самом деле он является, наверное, самым главным и самым болезненным.. Потому что этот вопрос, прежде всего, обращает человека к своей личной истории, причем личной истории в многообразном контексте – и в контексте национальном, и в контексте культурном, контексте историческом, семейном, профессиональном. То есть этот вопрос, эта часть предполагает совершение усилий и обнаружение самых разнообразных корней, из которых строится это Я человека. И этот вопрос предполагает возвращение человека к самому себе, к этой самой личной истории, во-первых, а соответственно, к его идентичности - кто я такой, который сформировался в настоящий момент времени. А вторая часть этого вопроса «кто я?»– это кто я сейчас. То есть, вопрос «кто я?» обращается, с одной стороны, к идентичности человека, а с другой стороны – аутентичности человека. И именно этот вопрос возникает, наверное, тогда, когда мы проходим зону преконтакта, вступаем в зону контактирования в соответствии с представлениями гештальт-терапии и цикле контакта и в точке, когда я уже обнаружил какую-то свою потребность, например, потребность в близости с другим человеком, потребность в достижении. И когда я начинаю экспериментировать в этом окружающем мире с тем, как бы выбрать максимально удовлетворяющий меня объект удовлетворения этой потребности, вот тут-то в самом начале зоны контактирования возникает ситуация, когда человек как бы пробуждается ото сна, уходит аффект, связанный с обнаружением этой самой потребности, и дальше, если я не отвечаю на вопрос «а кто я?», сразу меня начинают подавлять многие другие вопросы. А имею ли я право на это желание, которое я в себе обнаружил? А не являюсь ли я своего рода самозванцем, который присвоил себе это право. Не имею право быть дочерью, не имею права быть психотерапевтом. Не имею права быть клиентом, не имею права быть мужем. Вообще, не имею права выполнять и вообще быть в этом мире. И, собственно, почему и возникает в ситуации контактирования необходимость опираться на какие-то старые, давно утратившие свою силу и эффективность интроекты, именно потому, что в самом начале зоны контактирования мы сталкиваемся с этим феноменом самозванства. Когда ответ на вопрос «кто я?» остается за кадром. Я не решаюсь посмотреть внутрь себя, обратиться к своей личной истории, осуществить усилия, связанные с осознаванием актуальной ситуации и тогда я начинаю, вместо опоры на очень широкий контекст моей жизни, исключительно достигать и реализовывать какую-то потребность. Как будто эта потребность реализуется не мною, который имеет достаточно большую личную и прочую историю и опирается на свои корни, а выполняется некоторой функцией. Человеком, который этих самых корней не имеет. И когда приходится обращаться внутрь собственной личной истории, обнаруживаешь, что идентичность формируется сложно. В принципе, она может вообще не сформироваться. Из психологии развития хорошо известны так называемые кризисы развития. Это как раз кризисы, благодаря которым и возникает уникальное Я человека. То, что известно из концепции Эриксона, Мелани Кляйн и других психологов, которые пытались разделить жизнь человека на конкретные фрагменты, совершенно не означает, что каждый человек в условленное время с 14 до 20 пройти кризис подросткового возраста. Это вовсе не обязательно. Хронологический и психологический возраст человека серьезно отличается. Можно дожить до возраста весьма благостной бабушки, родить внуков и начинать задумываться о вечном, но так и не пройти кризиса младенчества. В этом смысле, кризисы идентичности существуют, но их прохождение и осознавание того, что за этим кризисом стоит какая-то незавершенная задача развития, а, следовательно, невозможность полноценно реализовывать себя в мире, оно остается у каждого человека и решается как очень индивидуальный личный проект. Какие-то кризисы нам помогает пройти окружающая среда, а какие-то кризисы приходится преодолевать путем достаточно серьезных усилий, чтобы, наконец, в какой-то точке жизни появились смелость и мужество ответить на вопрос «кто я?». Эта сила и мужество – это особое состояние человека, которое известный экзистенциальный психолог Пауль Тиллих называл мужеством быть. Это мужество быть, мужество преодолевать сложность и вообще мужество жить в этой жизни, обращаться с нею – оно как раз относится к ситуации достижения вот этой самой идентичности. Эриксон говорил, что жизнь человека делится не столько на эти мелкие стадии развития, сколько на две основных части. Первая часть – это когда мы формируем и достигаем собственной идентичности, и эта точка достижения собственной идентичности хронологически располагается где-то в районе кризиса тридцатилетних, то есть, 30-34 года. Это первая часть жизни. А вторая часть жизни – это зона, в которой происходит реализация этой самой идентичности, когда после обнаружения себя я начинаю творчески воплощать то, отдавать в мир то, что уже накоплено, обнаружено, ассимилировано мною благодаря многим годам жизни и достаточно большим усилиям. Так вот это формирование идентичности происходит путем достаточно серьезных кризисов. Кризис – это особое состояние, когда потребности и способности нашего с вами организма находятся в противоречии с тем, чего ожидает и требует от нас окружающая среда. Когда у нас есть одни возможности и одни способности, а требования к нашей идентичности, ожидания от нас совершенно другие. И кризис – это как раз ожидание и время несоответствия, поэтому оно и называется кризисом, потому что в этом смысле, контакт между организмом и окружающей средой оказывается достаточно серьезно нарушенным. Ибо вот этот процесс получения и отдачи, что и означает собой контакт, оказывается нарушенным. Типичный пример такого несоответствия – это если взять самый первый кризис, связанный с нашей с вами идентичностью - это кризис младенческого возраста. Младенец появляется в этот мир, и его основное свойство и качество – это беспомощность, он не может выжить без посторонней помощи, это характеристика его способности и возможности, а внешняя среда кричит, говорит, просит его «выживи, ты нам нужен как новый член общества! Выживи, ты нам нужен как сын, нужна как дочь, выживи!» И, с одной стороны, между этой беспомощностью и этим «выживи!» оказывается очень серьезная брешь, щель, она ничем не заполнена, потому что самостоятельно выжить, понятное дело, младенец не может. И тогда должно появиться нечто между этими двумя полюсами, какой-то процесс, в данном случае, если говорить об этом возрастном кризисе – процесс привязанности, должна появиться мать как основной агент привязанности, должен возникнуть, как правильно добавляет Лена «комплекс оживления» с тем, чтобы запустился этот процесс и разрешился в данном случае кризис младенческого возраста. Этот кризис, как хорошо известно – между базисным доверием и недоверием. Если говорить об идентичности – это такое особое состояние, где формируется особый стиль идентичности для каждого человека. Стиль открытости миру, открытости жизни, если этот кризис преодолевается должным образом, и базисное доверие входит в структуру этой идентичности. Я доверяю матери, потому что младенческий возраст – это сугубо материнский возраст, если утрировать, то папа младенцу в 1.5 года не нужен, он маме нужен, чтобы скрашивать невзгоды этого младенческого кризиса. Это сугубо возраст матери, и все достижения, которые есть в младенческом возрасте – это достижения матери, и тот формируется образ матери, который Дональд Винникот называл достаточно хорошей матерью, и все проблемы этого возраста – это проблемы опять-таки связанные с тем, что мама оказалась тревожной, мама оказалась отвергающей, мама оказалась подавляющей, мама оказалась манипулятивной и использующей сына или дочку для решения каких-то своих, может быть, важных для нее проблем, но проблем, которые исказили развитие ребенка. Или оказалась беспомощной перед ситуацией, в которой оказалось, что вдруг как-то спонтолыку забеременела и стала матерью, которой быть не готова. Я не знаю, есть ли вообще в природе материнский инстинкт, тут у меня большой вопрос. Я полагаю, что если есть материнский инстинкт, то видимо должен был быть и отцовский инстинкт, но отцовского инстинкта я что-то по себе не замечаю, Лена добавит, может, она ощущает в себе материнский инстинкт. Я считаю, что есть искусство быть хорошей матерью, искусство быть хорошим отцом, искусство быть хорошей матерью, искусство быть плохим отцом. Это то, то что не дается нам с какими-то генами, не лежит где-то в хромосомах, это определяется особым качеством человека, который, опираясь на свою личную историю, обнаруживает в себе экзистенциальную заботу. Ту заботу, о которой тоже в свое время писал Пауль Тиллих, а потом достаточно много разрабатывал эту проблему Виктор Франкл. Это ситуация, когда я хочу сделать этот мир лучше, хочу его изменить и направляю свои усилия на то, чтобы дети, которых мы родили, стали лучше, а это возможно, только если есть способность, прежде всего, сформировать это базисное доверие. Далее этот стиль может идти либо в сторону открытости идентичности, открытости миру, либо, наоборот, стиль, который можно назвать закрытым стилем. Когда идентичность, если и формируется, но в ситуации преобладания недоверия. Дальше идентичность идет в другую сторону. Если первые 1.5 года жизни – это, прежде всего, возраст материнской ответственности, то следующие 1.5-2 года – это такой отцовский возраст. Там мама может уйти во второй декретный отпуск. Потому что возраст от 1.5 до 4 лет – это возраст, когда отец берт ребенка за руку и начинает ему показывать обитаемый мир, в котором ребенку надо будет жить. Это возраст, когда с помощью достаточно хорошего отца ребенок начинает приобретать автономию. С одной стороны, состояние, в котором возникает достаточно много активности, жизненности, целенаправленности. Следующий возраст, возраст, где возникает кризис между инициативой и виной, по сути, является тем же самым, когда развивается эта способность, этот интерес к окружающему миру, любознательность и любопытство. И мама в этом смысле продолжает быть источником заботы, тепла и любви. Такой мягкой подкладкой, на которую можно опереться в случае достаточно серьезных ранений. Ранений, травм, порезов. Еще чего-то. В которую можно уткнуться и поплакать. Которая всегда обнимет и проявит нежность и ласку. А папа одновременно выполняет противоположную функцию. Он берет за руку и ведет ребенка в окружающий мир. Хорошо, если это выполняют два родителя. Это прекрасно. Но мужской пол давно уже стал слабым полом. Как известно из статистики, первые 1.5-2 года семейной жизни – это возраст самых частых разводов. Папы не выдерживают первых 1.5 лет своей ненужности. Не случайно Карл Литакер, знаменитый американский психотерапевт говорил, что рождение первого ребенка в семье – это первый символический развод. Папы оказываются хлипкими и ощущают свою брошенность. Если они в этом смысле папы. Потому что они могли хитрым ходом проникнуть к женщине для того, чтобы она его усыновила, чтобы такую маменьку себе найти для реализации подобных нужд. И здесь оказывается, что в этом возрасте в силу разводов мама берет на себя иногда двойную функцию. Когда важно быть не только очагом тепла, ласки и любви, а одновременно выполнять другие более активные функции. Вот тогда-то и возникают эти знаменитые мапы, памы и все прочие фантастические монстры в нашей личной истории, которые под этой двойной нагрузкой испытывают достаточно много проблем. И если пойти дальше в этом смысле - ведь формирование нашей идентичности идет не только в сторону открытости и закрытости, а в сторону идентификации с определенными моделями материнского и отцовского поведения. Мы обогащаемся, и наша личная история основана, прежде всего, на ранних моделях нашего взаимодействия. Мы видим, кем был в нашей жизни папа, мы видим, кем была для нас мама, как она жила, как она радовалась, как она страдала, как она ревновала, возмущала, завидовала, стыдилась, страшилась и так далее. И эти модели, естественно, ребенок берет на вооружение. И отсюда возникает еще важная развилка в формировании идентичности – это наша гендерная идентичность. Когда начиная с дошкольного возраста, мы вбираем в себя модели мужского и модели женского поведения. И хорошо бы, чтобы не было здесь вот этой самой диффузии идентичности, которая потом возникнет через лет 10 в подростковом возрасте как одно из состояний, характерных для кризиса подросткового возраста, расплывчатость стиля, диффузия идентичности. Эта диффузия идентичности возникает гораздо раньше. Потому что очень часто нам очень трудно идентифицировать женские и мужские модели поведения. А как это может сделать ребенок 4-х, 5-ти, 6-ти лет, когда это происходит, если рядом с ним мапа. Как это отдифференцировать? Когнитивных усилий не так много. Или какая-нибудь пама рядом с ним. Как это отдифференцировать? Тоже достаточно сложно. А тогда возникает то, что на эти модели достаточно трудно опираться, потому что сами носители этих моделей, они в своей идентичности оказываются достаточно диффузны. И не от какой-нибудь глупости. А от того, что не очень сложилась семейная жизнь. От того, что говорила мама девочке, что все мужики мудаки и сволочи и хотят только одного или внушила ей в голову мысль про то, что есть женский род. Ну и живет эта бедняга с такой вещью, что типа есть женский род. А поэтому в таком женском роду, мамам это хорошо известно, мужчины не выживают. Знаете, как старый был спектакль с Татьяной Пельтцер в Ленкоме «Три тополя на Плющихе». Романтический вообще спектакль. То, что приходится видеть в психотерапевтический жизни – это гораздо более страшно. Например, пять тополей на Плющихе. Когда есть прабабушка, бабушка, мама, дочка и внучка, например. И все женского рода. И все живут в одной 3-х-4-х комнатной квартире. И все к чертовой матери повыгоняли мужиков. Ну, кто повыгонял, кто суицидом покончил, кто спился, кто еще что-то. А они живут. С полной женской самодостаточностью в кромешном женском одиночестве, точно будучи уверенными, что существует женский род. А понятно дело, внучки рождаются. И этой ядовитой смесью кормят внучку, которая уже начинает от ужаса трепыхаться, начинает лет с 3-х-4-х. Ее ведут к детскому психиатру по поводу решения каких-то проблем. Страшные истории. Гораздо менее романтичные и менее красочные, чем в упомянутой пьесе. И это все происходит за счет того, что в данном случае грубо нарушается вот эта самая гендерная идентичность. Гендерная идентичность опирается на представление о собственной принадлежности соответствующему мужскому роду. И женского рода в природе нет. Как бы это, может быть, печально, для некоторых сидящих здесь феминисток не звучало, которые обстроились собственной женской самодостаточностью. НА самом деле женского рода не существует. Есть только мужской род, и есть способность женщины вносить творческое начало в реализацию этого мужского рода. Далее, кроме этих ситуаций мы начинаем, уже когда идем в школу, начинаем формировать свою идентичность в когнитивном варианте с помощью процесса обучения, основываясь на разнообразных моделях, которые предлагают нам сверстники. И завершающий этап этой идентичности – это подростковый кризис, где и формируется эта самая эго-идентичность и где в силу того, что надо ответить на вопрос, просто социальные часы бьют, «кто я?» Подросток и занимается этим многообразным экспериментированием, ситуацией обнаружения себя. Ищет эти зоны, которые как бы позволяют ему ответить на вопрос, а кто я. Кто я как представитель мужского или женского пола, кто я как представитель определенной семьи, я нужен, не нужен, меня воспитывали по долгу и необходимости или по соответствующему желанию, зачем я существую в этом мире, кто я и кем мне быть, кем мне стать, какие формы активности и занятости мне полезны. То есть, по сути, обнаружение собственной идентичности, обнаружение собственного Я – это достаточно серьезный процесс многообразного многолетнего, где, если взять метафору одежды, я одеваюсь так, как не одевается никто. Но это не внешняя одежда, эта какая-то моя внутренняя сущность и внутренняя идентичность. Я обнаруживаю свою собственную уникальность, свою собственную неповторимость, непохожесть на другого человека. И в этом есть очень много драйва и очень много кайфа обнаружить, что я совершенно неповторимый и особенный. Но в этом же есть и оборотная сторона. Обнаруживая неповторимость себя, я сталкиваюсь с очень сильным одиночеством. Потому что я действительно неповторим, а другие от меня очень отличаются. Я сталкиваюсь с тем, что другие действительно другие и инаковые, непохожие. И здесь возникает очень много отчаяния и тревоги от того, что с этими другими, если только не верить в эту пресловутую самодостаточность «я без вас обойдусь», с ними приходится вступать в диалог, с ними приходится взаимодействовать. Потому что наша с вами реальность не рождается внутри нас. Она рождается как раз в момент того, когда я нахожусь в отношениях с другим человеком. А обнаружить инаковость другого – это иногда вроде как подставить под сомнение вопрос – а если он другой, то, может, это лучше? Или – если он другой, то как с ним находить общий язык. Нужно ли прикладывать усилия к жизни с другим человеком. И для того, чтобы уметь жить с другим, вообще-то важно обладать собственной идентичностью. Если у меня есть сложности в обнаружении себя в ответе на вопрос кто я, то я хочу этого или не хочу, я буду тратить невероятные усилия для того, чтобы все время ощупывать себя, а есть ли я, как бы доказывать, и если моя идентичность будет хрупкой, я буду тратить немало усилий на подтверждение, что я есть, на это будет уходить куча сил и энергии. А вопрос кто я – в смысле какой я, есть ли я и так далее – иногда другим не задается в силу того, что это порождает достаточно много растерянности. Другой говорит – а я и сам-то не знаю, кто я, а ты меня спрашиваешь, а есть ли ты. И тогда это состояние такой свободно плавающей растерянности, которое часто возникает в молодых семьях и в ситуациях зарождения собственной семьи. Которая действительно является образованием, теоретически предполагается, что это две сформированные идентичности и начинают как раз искать пути того, как выживать. И здесь возникает эта вещь, связанная с развитием отношений и баланса между достигнутой идентичностью и аутентичностью. Может, про это ты дальше продолжишь?

ЕК. Саша мне неожиданно передал микрофон, я наверное что-то попытаюсь продолжить. Действительно можно сказать подобно тому, как сказал Козьма Прутков, «человек подобен дроби». С одной стороны, у него есть идентичность как некоторое равенство своему месту в этой жизни. А с другой стороны – аутентичность как процесс выравнивания и выстраивания отношений с самим собой. То есть, аутентичность – это некоторое равенство себе. И это вечный процесс предательства. Дома предаем свою аутентичность во имя идентичности. И тогда в большей степени выступаем как члены какого-то сообщества, семьи, какой-то группы, представителей своего пола или возраста. Или мы предаем свою идентичность во имя аутентичности и тогда, в отличие от предыдущей ситуации, мы оказываемся совершенно одиноки, то есть, идем на риск. То есть, как только мы предаем немножко свою идентичность во имя аутентичности, то мы оказываемся один в поле. Если мы предаем аутентичность во имя идентичности, то тут мы можем спрятаться в принадлежности. И мы все время совершаем этот акт предательства самого себя – то своей идентичности, то своей аутентичности. И постоянно вынуждены использовать какую-то балансировку для того, чтобы выжить и оставаться самим собой. То есть не терять какой-то связи с адекватностью контекста. Не считать, например, что в 50 лет – 20 или не считать, что в 20 – 50. Или будучи женщиной, не вести себя как мужчина и наоборот. То есть, есть некоторая адекватность, какая-то конгруэнтность в том, что человек признает свою идентичность. Например, не изображать из себя, что родители се были профессорами и академиками, если вы первый интеллигент в семье, например, человек, получающий высшее образование, семья гордится, но в этом иногда бывает стыдно признаться. То есть, вот это признание своей идентичности – казаться не тем, кто я есть – это один из факторов стыда. А другой фактор стыда – это если предавать свою аутентичность. То есть, аутентичность – это способность сохранять с собой хорошие отношения, с самим собой быть в контакте, в ладу. В ладу со своей совестью. То, что Франкл называл совестью или подсознательным богом. Потому что для людей религиозных – это просто существование бога в душе. То есть, если я могу быть в согласии с собой, то я могу быть в согласии с богом в душе, потому что бог не где-то наверху, а бог в каждом из нас. И эти отношения с самим собой как аутентичность – это всегда некоторый вызов быть здесь и сейчас в процессе какого-то конкретного взаимодействия в поле, актуальной какой-то ситуации. И при этом не отказываться от того, кто я есть по жизни, то есть, от своей идентичности. И когда мы думаем о том, где находится энергия человека, который живет, то энергия не замкнута под кожей, она находится в человеческих отношениях. То есть, вся энергия моей жизни находится на границе контакта между мной и окружающим миром. А окружающий мир – это Другой. Тот же Виктор Франкл говорил: «Путь к себе лежит через мир». Мир – это другой человек. Я и Ты, Другой. И если обратиться сейчас к тому, что говорил Саша, к кризисам идентичности, к тому, кто есть я и кто есть другой, то мы имеем две разных вселенных. Две разных вселенных, два разных мира, в которых существует актуальное состояние и существует история. Иногда я провожу в группах такой упражнение. Просто посидите рядом с другим человеком. Посмотрите на него, посидите рядом с ним и почувствуйте, что вы сидите рядом с человеком, мужчиной или женщиной – значит, у него было детство, у него были какие-то мечты, он куда-то стремился, что-то у него не получилось. Это человек, который сейчас о чем-то думает. У него есть сейчас какие-то актуальные отношения, вы не знаете, какие. Он что-то чувствует, рядом с вами находясь, и вы не знаете, что он чувствует. Вы очень мало знаете, и вот это ощущение, что рядом сидит какая-то иная, непохожая на меня, вселенная, которая живет по каким-то совершенно иным законам, создает очень интересное ощущение. Ощущение, с одной стороны, некоторой трепетности, с другой стороны, ожидания и с другой стороны, какой-то тоски. По поводу того, что печаль бесконечного Я, стремящегося к бесконечному Ты – бесконечна. Мы никогда не сможем до конца понять и узнать друг друга. Если два человека находятся во взаимодействии, то диалог – это некоторый инструмент бытия в мире. Этот тот инструмент, с помощью которого мы все балансируем между своей идентичностью и аутентичностью благодаря присутствию Другого. И благодаря нашей чувствительности к собственному присутствию и к присутствию другого. И в то же время, нужно как-то немножко отвлечься от тех бесконечных гуманистических трактатов, которые сейчас пишутся о диалоге как о средстве исцеления от конфликтов. То есть, нам нужно отказаться от конфликтов – нам надо вступить в диалог. Как будто в тот момент, когда мы вступим в диалог, немедленно исчезнут все конфликты. Это неправда. Это какая-то очень примитивная и наивная концепция, романтическая. Вот мы сейчас друг друга увидим, услышим, и все в нашей жизни будет прекрасно. Да нет, это не будет так прекрасно. Потому что, как я говорю, даже чаю одновременно невозможно захотеть. Один всегда хочет пить чаю, другой всегда соглашается с ним посидеть и чаю попить. Один хочет куда-то гулять на речку идти, а другой вместе с ним соглашается вместе с ним пойти искупаться. Один хочет заниматься сексом в данный момент, а другой соглашается как-то пойти на встречу. То есть, таких порывов, которые одновременно вдруг бросают людей друг к другу, в жизни бывает очень немного. Я думаю, что по пальцам одной руки можно пересчитать, сколько раз в жизни были подобные порывы, когда слияние двух людей порождало вот этот порыв. Но слияние – это не есть диалог. Слияние, как говорят влюбленные – она одни во вселенной. Но одновременно вселенная является некоторым фоном, в котором ничего нет. И поэтому романтическая влюбленность страшна тем, что при ее окончании есть страх упасть в пустоту. И вот эта бесконечная тоска по поводу того, что я никогда не узнаю тебя, но могу стремиться к этому, есть, с моей точки зрения, что-то очень близкое к определению реальности. Для меня реальность – это ты. Это то, чего я не знаю и никогда не узнаю, но то, с чем я могу быть в контакте. И я поваляюсь благодаря тому, что есть эта реальность Ты. У младенца это первичная реальность матери. Когда мы смотрим на разных людей, встречаем их в возрасте 20-ти, 30-ти, 40 лет, что у них мир как будто окрашен какими-то определенными красками. И это все действительно идет издавна. Потому что мама – это мир. Какая мама – такой и мир. Если у ребенка беспомощная мама, то тогда у него получается, что и мир выглядит для него каким-то очень беспомощным, и он в этом мире беспомощен. А если мама у него давящая, контролирующая, значит, и мир такой же давящий. А если мама отвергающая, значит, и мир такой же отвергающий. То есть, мама наполняет наш мир с младенческих лет какими-то эмоциональными составляющими. Она дает начало тому потоку эмоций и красок чувств, который формирует у нас мироощущение. А папа? В отличие от мамы, которая дает свободу, папа дает нам регуляцию, папа дает нам ответственность, папа – это тот, кто справляется с мамой, а мама есть мир. Когда папа берет за руку и говорит, что пойдем осваивать этот мир, одновременно он ребенку говорит – мы с тобой попробуем освоить нашу маму. И ребенок очень пристально смотрит, как папа осваивает мир и как папа осваивает маму. Если ребенок видит сильное рассогласование в том, что папа осваивает мир на работе прекрасно, а маму осваивает очень плохо, у ребенка возникает тоже диффузия идентичности. То есть, мы сейчас не ставим задачей прочитать какую-то связанную лекцию об идентичности, но дело в том, что ребенок-то почему попадает в этот кризис в такой ситуации поведения папы. Потому что он видит, что где-то папа не аутентичен, то есть, где-то папа избегает диалога. И избегание диалога – это избегание себя. Потому что диалог – это инструмент существования в мире, каждого из нас. Мы не можем обойтись без диалога. Как только мы начинаем обходиться без диалога, то мы исчезаем. Если я иду по улице, и другие люди не видят меня и делают вид, что меня нет и ко мне не обращаются, я взываю к ним с вопросами, а мне не отвечают, рано или поздно наступит такой момент, что я сойду с ума. Я думаю, что это произойдет где-то через две или три недели. Может быть, через месяц. Когда мы говорим про одиночество… Это известная формула Хайдеггера, что одиночество – это форма бытия с кем-то, бытия с кем-то иным. Потому что все равно, когда человек выбирает одиночество, он не может отказаться от истории, которая сформировала его таким, какой он есть благодаря диалогу. И то, что многие люди способны уходить в отшельничество, в одиночество, это говорит только о том, что они могут поддерживать это диалог внутри себя, но все равно они в этом диалоге находятся. Другой вопрос, что для одних людей этот диалог является целительным, как очень важная пауза для самого себя, а для кого-то – абсолютно разрушающим. И мы всегда должны выбирать какую-то форму диалога с собой и с миром, потому что для разных людей, находящихся в диалоге, есть разная степень переносимости – сколько нужно находиться в диалоге с собой, а сколько нужно находиться в диалоге с другим человеком. Диалог – это очень сложный инструмент балансирования, сложный инструмент существования. И диалог – это не только способность разрешать конфликты. Диалог – это способность выдерживать себя и свое присутствие в мире и присутствие иного другого в мире, выдерживать это присутствие рядом с собой. Выдерживать разницу взглядов, не теряя опору на свои взгляды и принимая возможность существования какой-то иной концепции. Поддерживать постоянный баланс между согласием и несогласием, выдерживать это напряжение, постоянное напряжение и предательство аутентичности и идентичности, где-то согласиться, глее-то притерпеть ради другого, а где-то рискнуть потерять этого другого ради равенства самому себе, но все равно остаться с ним в контакте. И иногда бывает очень трудно в диалоге, потому что возникает масса разных чувств, которых невозможно избежать, которые сопровождают кризисы, которые человек проходит, формирование своей идентичности. Это ужас, беспомощность, отчаяние, вина, стыд, ощущение какого-то бесправия и полного замешательства перед другим человеком. Это чувства, с которыми совершенно невозможно справиться. И оставаться с этими чувствами, признавая их и размещая их на границе контакта – это то, с чем связана основная цель нашей терапевтической работы. Понимая, что я такой, какой я есть несовершенный, охваченный порой очень непростыми переживаниями, я не убегаю, я остаюсь рядом с тем, кого я вижу перед собой. И понимаю, что это другая вселенная, другой. Но я не ухожу в ужасе, я остаюсь рядом с ним и пытаюсь найти с ним контакт. И еще несколько слов о встрече. У нас бывают ситуации, когда терапевты говорят – встреча должна быть обязательно. Я думаю, что это не так, и встреча так же хороша бывает иногда, как и не-встреча. Бывает, что два человека разговаривают друг с другом, способны оставаться в диалоге, и в результате усилия нахождения в диалоге, понимают, что встреча не состоялась. Это очень важный результат. Не нужно стремиться предать себя ради встречи. Диалог важнее, чем встреча. Усилие находиться в диалоге важнее, чем встреча. Потому что если вы совершаете усилие находиться в диалоге, вы признаете существование себя и другого как другой вселенной. Благодаря тому, что вы способны удерживаться в диалоге, вы существуете и помогаете существовать другому. Встретитесь вы или нет – это невозможно предугадать. И мне хочется закончить лекцию той известной молитвой, которая принадлежит Перлзу и относится к некоторой идеологии гештальт-подхода.

Я – это я, а ты – это ты. Я делаю свое, а ты делаешь свое. Я пришел в этот мир не для того, чтобы соответствовать твоим ожиданиям. И ты пришел в этот мир не для того, чтобы соответствовать моим. Если мы встретимся – это прекрасно. Если нет – этому нельзя помочь.

 

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться: