ПРАВДА  В  УМЕ  И  СЕРДЦЕ

 

Сегодня, когда подмосковные леса возле станций, чуть ли не до 101 км по железной дороге, захламлены пластиковыми бутылками из-под кока-колы, пластиковыми коробками от подобной же нежити, батарейками, которые будут разлагаться не менее ста лет, не давая расти ни травам, ни цветам, ни грибам, сегодня, когда неорганические захватчики всё глубже вторгаются в наши умы и сердца, когда, казалось бы, всё потеряно: Пришвин не «отвлечённый пейзажист», он актуален, как никогда. Его книги — живая практика героического преодоления: «“Служу Советскому Союзу, — ответил сам себе Весёлкин. <...> — Это и есть моё дело правды”. В чистой совести раненого воина сошлись и остановились без спора и те проходящие на невидимом небе облака и видимые голубые тени на снегу, и всё стало так: о чём только не подумаешь, всё тут же мгновенно разрешается в согласие».

Пришвин умер 16 января 1954 г. И в «зеркале человека» — природе — отразился и запечатлелся навсегда его лик.

1998

 

МЕТАФИЗИКА   ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Записки из Мёртвого дома  /  Приглашение  на  казнь

 

НЕОБХОДИМОЕ  ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

 

Об антагонизме Набоков — Достоевский было написано уже, кажется, достаточно. Однако написано с позиций литературоведческих, а не с позиций метафизики. Как известно, сам Набоков подал исследователям повод рассматривать себя в паре со столь им ненавидимым автором «Шульд унд Зюне» («Кровь и слюни», — издевался один великий русский писатель над другим великим русским писателем). Засим упоминание Достоевского по соседству с упоминанием Набокова, а также «следов» творчества первого в творчестве второго сделалось не просто нередким, а необходимым.

Наша работа почти на ту же тему. Но несколько в обход: нас интересует не столько набоковские «плевки» в Достоевского — через изумлённые, вертящиеся то туда, то сюда головы авторов Серебряного Века — и даже не столько осмысление этих «плевков» современными исследователями, сколько противоположность (а следовательно, и единство) экзистенциального опыта, представленного в парадигмах творчества этих двух писателей. Иными словами, нас интересует энигматический, травматический, парадоксальнейший опыт тюремного залючения. Опыт радикальный, сопряжённый с изменением метафизического статуса.

На Западе уже давно стало хорошим тоном выделять «Записки из Мёртвого дома» в качестве лучшего романа Достоевского. С другой стороны, критики неоднократно отмечали «Приглашение на казнь» как вершину творческого пути Набокова. Что до нас, так мы уклоняемся от оценочных заявлений, оставив последние на откуп филологам. Впрочем, что до «пересекающихся мотивов», так или иначе связанных с глубинным переживанием тюремного заключения, то они-то и представляются нам в наибольшей степени любопытными.

 

НАШИ  ПРЕДПОСЫЛКИ

 

При первом же приближении к обоим произведениям всякие иллюзии насчёт «чистого искусства» устраняются. И тот и другой роман «не равны» сами себе, так же, как они принципиально не могут совпадать с каким бы то ни было внешним описанием. То, что будет нами сказано в дальнейшем, может оказаться лишь пропорциональным самому метафизическому, содержащемуся в обоих романах. Лев Толстой на вопрос, о чём его «Анна Каренина», отвечал такими словами: «что я написал, то — написал». И в этом случае мы можем указать не только на пропорциональность или соответствие, но и на полнейшее тождество того, что написано, и того, о чём написано. В случае же «тюремных романов» Достоевского и Набокова мы сталкиваемся с некоей сверхреальностью, никоим образом не совпадающей целиком с художественным пространством ни того, ни другого текстов. В фокусе автора (он же метафизик-делатель) оказывается лишь один из топосов уникально переживаемого мира. А именно — тюрьма.

Если рассматривать «Записки из Мёртвого дома» и «Приглашение на казнь» в современных им литературных контекстах, то можно легко убедиться в известной метафизической обособленности обоих произведений. Однако — и это уже необходимо рассматривать как факт несомненного влияния, последующая литература включила в свой актуальный опыт подобное осмысление пространства/времени. Здесь можно вспомнить хотя бы небезызвестную пьесу Бродского «Мрамор». Но последняя, скорее, «на выходе» с Набокова; что же касается Достоевского, то здесь, пожалуй, следовало бы отметить многочисленную «каторжную прозу» Короленко и возможно, как это ни странно прозвучит, «Яму» Куприна. Конечно, ключевой топос в помянутом романе Куприна — публичный дом, но хронотоп здесь оказывается качественно близок хронотопу тюрьмы Достоевского/Набокова. Ведь и тюрьма тюрьме не равна. И публичный дом публичному дому не равен. Пересечения в модели системы подразумевают совпадения в самой системе. Промежуточные стадии трансформации одной тюрьмы в другую отчасти отражены в кафкианских кошмарах: «Замок», например; «Процесс» не в последнюю очередь. Набоковские пассажи по этому поводу известны. Но, впрочем, они сейчас для нас важны меньше всего.

Существует единое культурное пространство и единый «культурный воздух», обладающий памятью. Великий писатель — прежде всего писатель, «подключённый» к «культурному воздуху», «литературному эгрегору». В этом случае можно ничего и не читать. В этом случае слова писателя о том, что «я не читал» (Достоевского, Кафку, кого угодно), совсем не противоречат буквальному совпадению экзистенциальных переживаний, и даже взаимным реминисценциям на уровне стиля. Изменяется метафизическая картина мира, изменяется «культурный воздух», стало быть, писатели-современники обращаются к одной и той же системе. Поэтому неудивительно, что их модели системы могут оказаться пропорциональны не только системе, но и друг другу.

 

⇐ Предыдущая47484950515253545556Следующая ⇒

Поделиться: