Мобилизации. 8 августа в 8 часов утра я должен был прибыть во вторую воинскую часть района Тюбу (Нагойская дивизия). Мне исполнилось уже тридцать шесть лет, к тому же я знал,

что никого из моих одноклассников, с которыми я когда-то проходил военную подготовку, не призвали, хотя, в отличие от меня, они были по-деревенски крепки здоровьем. Вероятно, это был хитроумный способ наказать меня за «несодействие» официальной политике.

Приветствуя новобранцев, командир части сказал:

— Иероглиф «восемь» входит в имя бога войны Хатимана. Помните легендарного Таро Хатимана! Судьба послала вам счастливый случай быть призванными именно в восемь утра

Восьмого дня восьмого месяца.

На вокзале города Нагоя, погруженном во мрак светомаскировкой, людей с учебными винтовками за плечами и неумело намотанными портянками на ногах утрамбовали в грузовой состав. Потом нас перевезли через море и направили к Харбину.

Так я оказался в 77-м отряде тыловой патрульной службы Квантунской армии. Затем меня перевели в отдельное караульное подразделение, дислоцированное в городке Мулань неподалеку от реки Сунгари. По соседству с нашими казармами находилось множество памятников японским воинам, павшим в боях с китайскими партизанами. Надгробия безмолвно свидетельствовали о том, что население Маньчжурии отчаянно сопротивлялось японскому вторжению. Пройдя годовой курс обучения, в начале августа 1945 года я получил звание армейского ефрейтора.

Но тут Япония безоговорочно капитулировала. Советские войска разоружили нас, переформировали в отдельный рабочий батальон численностью в полторы тысячи человек и

Отправили в Иркутскую область, раскинувшуюся к западу от озера Байкал. Наш путь лежал через Иркутск, затем на запад до станции Черемхово, где от Транссибирской магистрали отделялась небольшая ветка на северо-восток. Ее конечный пункт назывался Макарьево. Он,

Кстати, служил еще и пристанью на реке Ангаре. В Макарьеве предстояла погрузка на баржи, которые должны были доставить нас вниз по течению, в город Братск. Две-три ночи в ожидании судов нужно было провести в чистом поле на берегу Ангары, что вызывало беспокойство у сопровождавших нас русских офицеров и солдат-охранников. Ни один из японцев не понимал по-русски. Охранники решили выяснить, не говорит ли кто-нибудь из пленных на немецком. Вопрос этот громогласно прозвучал над нашим отрядом, но никто не сдвинулся с места. На пятом выкрике я нерешительно сделал шаг вперед, и лицо русского офицера просветлело.

— Передайте личному составу, чтобы все отправились в лес и набрали побольше дров, — сказал он мне.

В первый миг я даже не смог понять столь простой фразы. Повторив указание в третий раз, русский раздраженно закричал:

— Дрова для заградительных костров! Дрова!

Опомнившись, я догадался, что немецкое слово «хольц» офицер произносит как «гольц». Наконец я смог передать отряду распоряжение. С того дня русские офицеры и солдаты стали

Называть меня «долметчером»: по-немецки это — переводчик. Общаясь с ними, я начал понемногу овладевать русским языком.

Река Ангара

Контора лагеря для японских военнопленных, куда меня определили на работу, располагалась на невысоком холме метрах в пятидесяти от входа на территорию зоны. За конторой темнела непроходимая тайга, которую сибиряки непременно называли «золотой». Фасадом здание выходило на Ангару. Река катила могучие волны свинцового цвета метрах в четырехстах от окон конторы. Справа от лагеря, на покатом берегу, лежал Братск.

...Братск, провинциальный городок, затерявшийся в тайге в 350 километрах от Транссибирской магистрали, приютился на тесной равнине, в том месте, где в Ангару впадает речка Ока. Население его не превышало двадцати тысяч человек. В центре Братска, по соседству с кинотеатром и магазином, возвышалась чудом сохранившаяся башня, одна из четырех в крепости, которую возвели в 1631 году казаки, первооткрыватели этих мест. Глухие стены башни, сложенной из огромных бревен, смотрели на свет узкими прорезями бойниц, создавая ощущение заброшенности Братска в таежной глухомани. Однообразно-мрачный лик городка оживляли красные флаги, тяжело нависавшие над крышами бревенчатых зданий госбанка и горсовета, да большие портреты руководителей большевистской партии на фасаде клуба.

Ангара, как артерия, связывала Братскую глушь с внешним миром. Вытекая из Байкала, она впадает в Енисей и вместе с ним несет свои воды в Северный Ледовитый океан. С конца мая до начала октября Ангару бороздили грузовые суда, пассажирские пароходы под красными флагами. По воде путешествие до Иркутска занимало целых пять дней.

Для пленных, томившихся тоской по родине, навигация была единственной отрадой в лагерном существовании. Забравшись на взгорок, японцы с волнением смотрели туда, где за колючей проволокой по реке вольно плыли пароходы. Какая печаль сжимала наши сердца, когда в первых числах октября в Иркутск уходил последний пароход! Солдат по фамилии Судзуки, страдавший дистрофией, даже попал в лазарет от нервного расстройства. Через два месяца он пришел в себя, но в декабре, не вынеся морозов, оставил бренный мир.

— Дайте еду! Скорее! Пароход отходит! Опоздаю ведь... — бормотал несчастный в предсмертной агонии.

В его сознании смешалось все — и мечта поесть досыта, и стремление вернуться в родной дом.

Навигация кончилась. Ангара замерзла, и Братск буквально превратился в одинокий островок, забытый в море тайги. Оцепенение тайги и снегов лишь изредка нарушал шум грузовиков, приходивших со станции Тулун, расположенной на Транссибирской магистрали.

Говорили, однако, что этот заброшенный уголок через несколько лет станет базой для нового этапа освоения Сибири. Еще до войны получил известность проект строительства Байкало-Амурской магистрали, или сокращенно БАМ, которая напрямую пересекла бы Сибирь, идя параллельно Транссибирской железной дороге. Советское правительство вернулось к осуществлению этого плана в.послевоенной пятилетке. От станции Тайшет на Транссибе новая магистраль должна была пройти к северу от Байкала и достичь Комсомольска-на-Амуре. В районе Братска ей предстояло пересечь Ангару. Уже началась подготовка к сооружению гигантского железнодорожного моста. Кроме того, неподалеку от города предполагалось создать мощную ГЭС. Под дождем мокло бесчисленное множество разной техники немецкого и японского производства, стянутой сюда для предстоящего строительства.

В Тайшете располагался штаб западного участка БАМа, а в Братске — Ангарского строительного комплекса. Японцев в качестве рабочей силы приписали к этим базовым точкам и раскидали по тайге на все 350 километров, отделявших Тайшет от Братска. По самым скромным подсчетам, нас было около пятидесяти тысяч.

Наш лагерь, находившийся дальше других от Тайшета, оказался, так сказать, на ангарской передовой линии строительства.

...Ежедневно на работу в контору приходили шесть русских офицеров, три женщины-служащие и я. Начфин, лейтенант Клест, отличался необыкновенным усердием, порой в течение дня он трудился, не произнося ни слова. Впоследствии его уличили в махинациях, и на смену ему пришел человек по фамилии Леонов. Потом я как-то раз повстречал в городе разоблаченного мошенника. Заметив меня, он жалко улыбнулся, но охранник торопил, и я бросился вслед за своей группой. Лейтенант Клест был родом из Алма-Аты, и в те редкие минуты, когда он размыкал уста, нахваливал красоты родимого «города яблок», в котором когда-то отбывал ссылку Троцкий.

Нормировщик, лейтенант Тарасов — надменный краснолицый тип с отвислой нижней губой, обнаружив однажды пропажу куска мыла со своего стола, обвинил в воровстве японца-сторожа и набросился на него с поленом. Случилось это после окончания рабочего дня, поэтому никто не мог заступиться за изможденного пленного, бывшего служащего Маньчжурской кинокомпании. Тарасов избивал его до тех пор, пока бедняга не рухнул наземь. Пленный с того дня сделался глуповатым. А может, он специально прикидывался дурачком, чтобы его оставили в покое?

Гордеца Тарасова снедала патологическая алчность. Когда мы оставались в конторе вдвоем, он расспрашивал, у кого из солдат есть авторучки, нет ли у меня на примете японских часов для него. В эти минуты тон его был дурашливо-заискивающим, а на людях он возвращался к привычной надменности, с издевкой называя меня «микадо» или «фашист».

— Гитлер мечтал о Западной Европе до Урала, а японский микадо рвался завладеть Сибирью до самого Урала. По воле судьбы вы трудитесь здесь, как и хотел ваш император, — подтрунивал надо мной Тарасов.

Питая маниакальную страсть к портсигарам, он выклянчивал их у японцев. Однажды у него в руках оказался портсигар с выгравированными золотом иероглифами на крышке: «С почтением преподношу». В один из дней, когда все служащие конторы были на месте, я решил отомстить Тарасову:

— А вы знаете, что написано на портсигаре? Иероглифы означают, что микадо преподносит вам сей подарок.

Издав истошный вопль, Тарасов схватил нож и начал соскабливать гравировку. Все расхохотались, а я испытал удовлетворение от своей шутки.

Экономист, старший лейтенант Голубовский, постоянно носил на бледном лице страдальческую гримасу. В обеденный перерыв он никогда не ел, а проводил время лежа на полу.

— Голова что-то кружится, — повторял он, вздыхая.

Он содержал большую семью из шести человек и не имел средств для собственного обеда.

Я часто не ел пшенную кашу, потому что страдал печенью.

— Дай мне, если сам не хочешь, — говорил Голубовский, поднимаясь с пола.

—Да, да! Пожалуйста, — поспешно отзывался я, содрогаясь при виде офицера Советской Армии с погонами старшего лейтенанта, который просит милостыню у военнопленного.

— Вы счастливчики! Нам-то в немецких лагерях в день полагалось пятьсот граммов хлеба да жидкая баланда. И кнут в придачу. Доставалось нам, страшно вспомнить! Вот я тогда и отощал, — говорил Голубовский, набив рот кашей. — Вас здесь никто пальцем не трогает. Кормят тоже вполне прилично. — Старший лейтенант провел правой рукой по горлу, чтобы показать степень сытости японцев.

Я невольно опустил голову. Другим русским офицерам тоже жилось нелегко. Но они ведь никогда не интересовались, что на сердце у нас, чужаков.

Однажды Голубовский, увидев у меня логарифмическую линейку, со смиренным выражением лица попросил подарить ее на память. Я отвернулся и протянул ему линейку.

— Бамбуковая! Вот здорово! Немецкие и наши делают из плохого дерева, и длина шкалы от погоды зависит, — говорил старший лейтенант, без тени смущения показывая «подарок» коллегам.

Прорабом у нас служил старший лейтенант Устяхин, добродушный выпивоха с вечно красной физиономией. В день зарплаты он ходил от стола к столу, возвращая долги. Порой он путал своих кредиторов и недоумевал, если кто-то из сослуживцев не брал деньги:

— Неужели у тебя не занимал? Не может быть!

Мне очень нравился этот беззлобный открытый человек, и я позволял себе подшучивать над ним:

— Вы и мне сто рублей задолжали!

Старший лейтенант гордился знанием немецкого языка, который он выучил за годы плена, и любил при всякой возможности, часто невпопад, ввернуть немецкое словцо.

Однажды вечером, когда мы остались вдвоем в конторе, Устяхин, опасливо поглядывая на входную дверь, неожиданно сказал:

— Когда Гитлер наступал на Сталинград, Россия была на краю гибели. Не устоял бы Сталинград, так и Москва бы пала, а там уж и России конец! Сталин, доложу тебе, самый первый хитрец в мире. По-моему, великий политик — это тот, кто может, ловко обставить других. Сталин в девятнадцатом году Деникина прогнал и Гитлера в конце концов одолел в Сталинграде. А все потому, что военачальников из бывших заключенных набирал. Так вот, к примеру, он и маршала Рокоссовского отобрал. А сам Рокоссовский к себе в войска принимал только свою братву — зэков. Хочешь водки — пей сколько душе угодно. Отчаянные ребята: водки хлебнут — и в атаку за атакой! Немецкий главнокомандующий фельдмаршал Паулюс не смог выдержать такого натиска и решил сдаться. Выбрали участок между двумя армиями. Паулюс приехал в назначенный пункт. Рокоссовский перед ним дверцу автомобиля распахнул. Уважение оказал! Вот так! Доннерветтер! Автомобиль с Паулюсом отправился в Москву. Он в полном параде, со всеми наградами должен был верхом на лошади проехать по улицам столицы как военнопленный. Вот так, в одночасье, бывший заключенный Рокоссовский стал маршалом. Кстати, а почему тогда Япония не напала на Россию? Наверняка мы бы потерпели поражение, воюя на два фронта.

Рассуждения Устяхина звучали любопытно, хотя многое он попросту выдумывал, но меня куда больше интересовало выражение страха в его глазах, обращенных на дверь.

Инспектор по кадрам, старший лейтенант Михайлюков, блондин с выразительными ясными глазами, был родом из Киева. На лице его лежала печать рассудительности, не свойственной славянам. В нем, по-моему, проглядывало что-то тевтонское. По роду службы он больше остальных офицеров общался с пленными, но никогда не занимался вымогательством часов и авторучек. До призыва в армию Михайлюков преподавал математику в киевской средней школе. Он не вступал в конторе в редкие разговоры о политике, не участвовал в болтовне о еде или амурных делах.

— Моя любовь — математика. В ее мире все ясно и логично. Два плюс два — всегда четыре, а в политике все иначе, — сказал однажды наш инспектор.

Михайлюков рисовал, правда не очень хорошо. В одной из комнат штаба Ангарского участка строительства я видел портрет Сталина в полный рост кисти Михайлюкова. Любил он и музыку и с завистью слушал мои воспоминания о концертах Шаляпина в Токио. Почти каждый выходной Михайлюков проводил на охоте, причем уходил в тайгу один, даже без собаки.

— Вы у нас просто сибирский Тургенев! — говаривал я ему.

— Вылитый, — понимающе отзывался инспектор.

 Старший лейтенант Леонтенко, ведавший вещевым довольствием, был единственным в конторе членом партии. Человек честный и справедливый, он не жалел усилий для улучшения жизни пленных. Он был японофилом. Вскоре после окончания войны ему довелось проехать по

Маньчжурии, и он восторженно отзывался о японской промышленности, высоко ценил способности японцев. Узнав от меня, что японцы торжественно отмечают не Первое мая, а Новый год, Леонтенко добыл к празднику очищенный рис, нашел среди пленных пивовара, и, несмотря на запрет НКВД выдавать военнопленным спиртное, в нашем лагере на новогоднем столе была рисовая водка.

Обнаруживая в «Правде» и «Известиях» сообщения о Международном военном трибунале для Дальнего Востока, о московском суде над атаманом Семеновым и другие новости, касавшиеся Японии, Леонтенко приносил газеты в контору и, не обмолвившись ни словом, «забывал» их на моем рабочем столе.

Он твердо верил в победу коммунизма.

— Лет через тридцать в мире не станет границ. Обязательно приеду в Токио, столицу Советской Японии! — неоднократно говорил он мне.

Одну из трех женщин, служивших в конторе, звали Верой. Это тихое создание лет двадцати шести помогало Тарасову. Ее грудь неизменно украшала медаль «За победу над Германией».

— Вы в каких войсках служили? — спросил я как-то Веру.

— Медсестрой на передовой в Румынии.

Она любила читать, и на ее конторском столе всегда лежала книга с громадной библиотечной печатью. Я видел у нее «Войну и мир», романы Драйзера, рассказы Мопассана в дореволюционных переводах, записки профессора Шмидта о путешествиях на Северный полюс.

Девятнадцатилетняя Аня, или Аннушка, как ее любовно называли в конторе, была бухгалтером и состояла при старшем лейтенанте Леонтенко. Она щелкала костяшками на больших русских счетах.

Однажды мы с нею устроили соревнование — я пользовался миниатюрными японскими счетами «соробан». Сотрудники конторы шутили, что вот-вот грянет русско-японская война. Клест называл нам числа, и мы соревновались в скорости, каждый на своем национальном приспособлении для счета. Мне почти не приходилось пользоваться счетами в Японии, поэтому я передвигал костяшки одним лишь указательным пальцем, однако, преисполнившись чувством «национальной гордости», сражался изо всех сил и вышел бесспорным победителем. С того дня все служащие конторы «заболели» японскими счетами.

Аня была еще по-девичьи шаловлива. Как-то, заглянув в книгу Мопассана на Верином столе, она что-то подчеркнула в ней и положила передо мной. «Я никого в жизни не любила, кроме вас», — прочитал я.

Третью служащую звали Мария Андреевна, но к ней никогда не обращались по имени, а называли «товарищ секретарь» или просто «секретарь». Она производила внушительное впечатление. Все документы стекались к ней, поэтому Мария Андреевна была самым осведомленным человеком в конторе.

Со временем я узнал, что эта красивая женщина двадцати четырех лет, статью походившая на актрису, закончила исторический факультет Иркутского университета имени Жданова. Говорили, что ее муж, офицер, жил в Иркутске с другой женщиной, а Мария Андреевна после недавнего развода осталась с годовалым ребенком на руках.

Сам я служил помощником у Михайлюкова. В нашем лагере содержалось более тысячи японских военнопленных, на каждого у инспектора по кадрам были заведены карточка и опросный лист. Моя работа заключалась в подготовке сводных документов с классификацией по возрасту, социальному происхождению, профессии, роду войск военнопленных. Занимался я и оформлением бумаг, необходимых при переводе их на новый участок работы.

Наш лагерь был источником рабочих рук для всего района, оказавшегося на переднем крае строительства. Мы постоянно подпитывали свежей рабочей силой небольшие лагеря, разбросанные по тайге. У нас была своя сравнительно большая больница, и заболевших пленных со всей окрути привозили к нам. В лагере ежедневно происходил круговорот и здоровых и больных японцев, поэтому без работы скучать мне не приходилось.

Я аккуратно и четко выполнял обязанности помощника Михайлюкова. Говорили, что из моих рук выходила информация, благодаря которой загадочные японцы становились более понятными русским.

Анализ профессионального состава пленных показал, что большинство их составляли, как и следовало ожидать, крестьяне, за ними следовали служащие, а рабочих оказалось считанные

Единицы.

— Такое соотношение невозможно! Разве Япония, столько лет ведшая грандиозную войну, не является индустриальной страной? Рабочих по статистике должно быть гораздо больше. Они, верно, умышленно дают неверные сведения о себе, — засомневался Михайлюков.

— Думаю, дело вот в чем. Даже те, кто были рабочими на предприятиях, к примеру, авиационной компании «Накадзима хикоки», не подозревают о своей принадлежности к пролетариату и по японскому обычаю сообщают о себе как о служащих фирмы, — ответил я.

Пришлось даже провести разъяснительную работу среди японцев и повторить опрос, в результате которого, как я и предполагал, процент рабочих существенно вырос.

Михайлюков не скрывал от окружающих своей приязни ко мне, возникшей вследствие моей старательности и нашей общей работы. Он поручал мне самые сложные задания. Я забывал об участи военнопленного только в общении с Михайлюковым. Поначалу он называл меня только по фамилии, но потом как-то незаметно перешел на имя. Я знал, что означает у русских такое обращение, и испытывал волнение. Вскоре большинство русских уже окликали меня запросто: «Итиро! ». Впрочем, может быть, они решили, что это и есть моя фамилия.

Время от времени в контору заглядывал начальник лагеря Демин — член партии, кадровый офицер старой закалки, ценивший прежде всего дисциплину и порядок. Он одобрительно отзывался о сухопутных и морских силах Японии, страны, в течение многих лет стоявшей насмерть в войне против крупных мировых держав. При виде пленных, едва волочившихся с работы, Демин кривил губы:

— Посадить бы этих вояк в самолет да отправить в Токио. Вряд ли японский народ признал бы в них своих бравых сыновей!

В городском кинотеатре шел документальный фильм «Разгром Японии». Лента эта, похоже, произвела сильное впечатление на начальника лагеря, он неоднократно подходил к моему столу и говорил про фильм.

В нем показывали, как в довоенной Японии деревенские школьники каждое утро собирались около моста. Старший по возрасту ученик делал перекличку, и дети строем направлялись на занятия. Над школьным двором реял государственный флаг. Режиссер фильма отобрал этот материал скорее всего для того, чтобы продемонстрировать организацию милитаристской системы образования в Японии, а нашему начальнику эти кадры буквально грели сердце:

— Идеальная дисциплина! Придраться не к чему. Так и должно быть!

... Демину не нравилось, что командир батальона майор авиации Коно не требует от подчиненных строгого выполнения уставов.

— Комбат совсем не военный человек. Штафирка! — часто повторял Демин с досадой.

Предметом похвал начальника лагеря стал унтер-офицер Сиракава, который и в плену самодурствовал, держа солдат в постоянном страхе, как это было заведено в Квантунской армии. Не исключено, что Демин выделял Сиракаву, потому что его методы отчасти обеспечивали выполнение производственных планов.

Однажды Устяхин вызвал на доклад командира роты, которая вырабатывала самую низкую норму, и приказал в следующем месяце выдать сто процентов.

— Постараемся по возможности, — ответил японец.

Оказавшийся при этом разговоре Демин разъярился:

— Ты прежде военным был или кем?! Когда тебе приказывали идти в атаку, ты тоже обещал постараться по возможности? А? Коли ты военный человек, изволь ответить коротко и ясно: «Есть! »

И, открыв Устав внутренней службы Советской Армии, начальник лагеря зачитал параграф, касающийся приказов и их исполнения.

Демин требовал от японцев исполнения армейских обязанностей, потому что дорожил престижем военного мундира. Он был единственным в лагере, кто отдавал честь японскому пленному в ответ на его приветствие.

Вечером с разных участков работы возвращались прорабы Макаров, Симонов, Шрабин и другие. Все они приходили в контору для отчета. Большинство из них были пожилыми, сугубо гражданскими людьми.

Во время русско-японской войны Макаров учился в вузе в Казани. В молодые годы он был актером. Я рассказал ему о том, что видел на токийских подмостках пьесу Горького «На дне» и «Вишневый сад» Чехова. Старик Макаров с удовольствием слушал меня, и я, увлекшись воспоминаниями, частенько засиживался с ним в конторе до позднего вечера. На огонек заходили и другие офицеры. Макаров сильным и не по возрасту молодым голосом заводил «Эй, ухнем» и «Стеньку Разина». Как-то вечером, вытянувшись во фрунт, он с чувством спел «Боже, царя храни! ». В лагерной конторе, может быть благодаря актерскому мастерству Макарова, возникла одухотворенная атмосфера. Макаров постоянно витал в облаках, что сказывалось на работе его подразделения. Ему частенько доставалось от Устяхина.

— Советские начальники нос дерут, а в голове пусто! — ворчал актер после очередной выволочки и важно выступал грудью вперед, копируя походку чинуш.

Прораб Симонов однажды показал мне крестик, который он тайком носил на груди.

— Вы верите в Бога? — спросил я.

— Разумеется, — отозвался русский.

Он очень гордился тем, что его жена знает французский. Симонов часто рассказывал мне о книге Гончарова «Фрегат “Паллада”», повествующей об экспедиции адмирала Путятина в Японию (Гончаров вел путевые заметки в качестве секретаря Путятина).

Наблюдая Макарова и Симонова, я чувствовал, что в этой стране немало людей, так сказать, выпавших из советского строя. Люди старинного образования, не умеющие понять движение времени, они оказались здесь, в глухой тайге, где им приходится получать задания и выговоры от неотесанных офицеров. Они вели убогую жизнь, черпая силы в милых воспоминаниях о «минувших днях». Грустно было видеть этих стариков, поющих царский гимн и восторгающихся французским языком.

... В текучке ежедневных забот контора стала для меня «родным домом». Людям вообще свойственно, собираясь в одном и том же кругу, чувствовать себя по-домашнему непринужденно. У нас случались стычки, русские так до конца и не могли проникнуть в японские души, но тем не менее в конторе царили мир и согласие. Я как член этой семьи незаметно и более или менее благополучно проводил день за днем, не ведая, что судьба уже стучится в дверь...

Солнце всходит и заходит...

В тот осенний день 1946 года в конторе появился незнакомый мне офицер. Под мышкой он держал кипу газет. Это была «Нихон симбун», которую издавали в Хабаровске для японских военнопленных. Я впервые увидел эту газету в нашей таежной глуши.

Заметив единственного японца среди конторских служащих, офицер присел у моего стола. Сердце сжалось от мысли, что это, вероятно, и есть так называемый «пропагандист», о которых

доводилось много слышать. Незнакомец спросил, чем я занимаюсь в конторе, потом поинтересовался моим образованием.

— Семнадцатилетка, — ответил я на русский манер.

Его, похоже, насторожило мое слишком русское выражение.

— Что вы думаете о фашизме? — был следующий вопрос.

Вот и до меня добрались, тоскливо подумал я, тщательно подбирая слова для ответа.

— Я ненавижу фашизм, поскольку он является механизмом для подготовки войны. Это политическая власть, не имеющая ничего общего с культурой.

Губы офицера подернулись какой-то нервической усмешкой. Что означала мелькнувшая облачком гримаса? Удовлетворение моим ответом или затаенную угрозу? Тогда я не мог знать разгадки офицерской улыбки.

— Об учении Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина слышали? — спросил он, вперившись в меня острым взглядом.

Размышляя над нашей «беседой» позже, я понял, что этот вопрос служил пропагандисту оселком, на котором он проверял меня. С его точки зрения, ни один человек из фашистско-милитаристской Японии не мог знать марксизма, а если и знал, то это лишь вызывало подозрения. Впоследствии он не хотел поверить моим словам о том, что у нас изданы полные собрания сочинений Маркса и Энгельса на японском языке. Но тогда я сдуру ответил с полной откровенностью:

— Марксистскую литературу немного читал.

— Раз так, процитируйте начало «Манифеста Коммунистической партии»! — тут же поймал меня на слове собеседник.

— Дело в том, что я читал его на немецком языке, поэтому не смогу точно изложить текст по-русски. Смысл таков — по Европе в настоящее время гуляет коммунистический черт. Старые политические силы европейских стран объединяются на борьбу с ним. Вместе выступают и папа

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: