Место истины в российском уголовно-процессуальном доказывании

Не одно десятилетие в отечественной уголовно-процессуальной науке было общепризнанно, что объективная (материальная) истина является одной из целей доказывания по уголовному делу. При этом существовало немало определений истины. Одни считали, что «истина – это соответствие знаний действительности. Другие – что «истина – это опытная подтверждаемость знания». Третьи под истиной понимали «свойство согласованности знаний». Четвертые – «полезность знания, его эффективность». Пятые полагали, что «истина – это соглашение»[67]. Сама же истина понималась как точное соответствие выводов органов предварительного расследования, прокурора и суда, изложенных в приговоре или ином процессуальном решении, тому, что было в действительности[68], правильно отражено, «имевшее место событие: случившееся преступление, факт его совершения определенным лицом, виновность этого лица и т. д.»[69].

 Действовавший до 1 июля 2002 года УПК РСФСР 1960 г. упоминал непосредственно в ряде статей слово «истина». Так, статья 243 УПК РСФСР 1960 года обязывала судью, председательствовавшего в судебном заседании, принять все предусмотренные законом меры к всестороннему, полному и объективному исследованию обстоятельств дела и установлению истины. А в статьях 89, 246, 280 УПК РСФСР 1960 года говорилось о действиях и решениях, способствующих установлению истины. Сегодня УПК РФ, в отличие от УПК РСФСР 1960 г., вовсе не упоминает в своем тексте слова «истина». Однако законодатель, по мнению С.А. Шейфера, по всей видимости, «интуитивно (возможно, неосознанно), исходя из неотделимости обвинения от исследования, включил в некоторые нормы УПК положения, фактически выражающие идею установления истины»[70]. 

В отличие от С.А. Шейфера, некоторые российские процессуалисты высказали предположение о том, что современный законодатель отказался от истины. «Как известно, – пишет П.А. Лупинская, – содержание норм о доказательствах и доказывании определяется типом уголовного процесса. Так, содержание этих норм в прежнем УПК было предопределено разыскным, с репрессивной направленностью, типом уголовного процесса. Например, суд принимал участие в собирании доказательств, подтверждающих обвинение, возвращал дела на дополнительное расследование. Орган дознания, следователь, прокурор и суд были в равной степени, – продолжает П.А. Лупинская, – обязаны принять все меры к установлению истины и изобличению лиц, совершивших преступление»[71].

Подобную позицию П.А. Лупинской о несовместимости истины с равенством и состязательностью сторон разделяют не все отечественные процессуалисты. Так, в отличие от П.А. Лупинской, И.Л. Петрухин, наоборот, полагает, что истина совместима с демократичным уголовным судопроизводством. При этом И.Л. Петрухин отмечает, что «установление истины по уголовным делам вполне возможно при расширении диспозитивных и состязательных начал судопроизводства («в споре рождается истина»)»[72].

Истина является атрибутом любого уголовного судопроизводства, независимо от его форм. Вследствие этого она является своеобразным индикатором качества уголовно-процессуального доказывания. Здесь вполне возможно вывести следующую взаимозависимость между истиной в уголовно-процессуальном доказывании и доказыванием по уголовным делам – чем качественнее доказывание по уголовным делам, тем истиннее в целом уголовно-процессуальное доказывание.

Автор согласен с В.И. Зажицким, который, критикуя отечественного законодателя, отмечает, что «расхожими стали слова проф. У. Бернама (США, штат Мичиган), который, выступая 6 февраля 2002 г. на Международной научно-практической конференции в МГЮА в связи с принятием нового Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации. На вопрос об отношении У. Бернама к истине в состязательном уголовном процессе он ответил: “Только Бог знает истину по уголовному делу, в уголовном процессе это невозможно. Поэтому надо ориентироваться только на усилия сторон, только они и решают этот вопрос”»[73].

Оценка этого суждения У. Бернама наводит на две мысли: первая – истина в уголовном процессе все же есть, но знает его только Бог; вторая – поскольку Бога невозможно ощущать и воспринимать, следует ориентироваться на стороны. В итоге получается, что американский профессор отождествляется между собой Бога и стороны в уголовном процессе, то есть стороны ставятся на место Бога. Естественно, привлекательно выглядит олицетворение сторон с Богом, но данное олицетворение выглядит весьма вульгарным, когда речь идет об обвиняемом, совершившим убийство, например, маньяке, как лице, представляющим сторону обвинения. Отождествление такого обвиняемого с Богом является надругательством не только над уголовным судопроизводством, но и над общечеловеческими ценностями. Спрашивается, при чем тут Бог? Говоря языком представителей православной церкви, следует констатировать, что ничего, кроме богохульства, высказывание суждения У. Бернама не содержит.

В этой связи, «совершенно великолепной представляется, – пишет В.Т. Томин, – мудрость, являнная миру Анатолем Франсом в одном из его апокрифов: Бог участвует в уголовном судопроизводстве (речь идет о Страшном суде) отнюдь не в качестве судьи. Он ведь все знает, а это повод для отвода. Бог, по Франсу, в уголовном процессе выступает в качестве свидетеля. Здесь его всезнание полезно. А судят на основе его показаний люди. Те же, кто судил и в прежней жизни»[74], вследствие чего им без истины в уголовном судопроизводстве явно не обойтись.

В этом смысле представляется, что более правы те процессуалисты, которые последовательно отстаивают позицию о том, что истина как таковая присуща и УПК РФ. Так, например, Н.Н. Ковтун полагает, что концепция истины свойственна и состязательной форме уголовного судопроизводства, которая присуща и УПК РФ (ст. 15). В частности, Н.Н. Ковтун пишет: «Объективная истина предполагает такую степень доказанности фактов и обстоятельств дела (ст. 73, 299 УПК) и такую систему (проверенных, оцененных и принятых судом) доказательств, при которой любой из субъектов доказывания, независимо от своих (субъективных) установок, проверив и оценив доказательства, положенные в основу итогового процессуального решения, должны прийти к тем же, одинаковым по сути и форме выводам, к которым пришел суд, разрешивший уголовное дело по существу»[75].

Наличие истины в уголовно-процессуальном законодательстве вовсе не зависит от того, упоминается или нет слово «истина» в тексте УПК РФ. Истина является такой же объективной (при всей ее субъективности) реальностью, как и текст действующего отечественного УПК РФ. Так, например, А. Жалинский и А. Рёрихт пишут о том, что доказывание в немецком уголовном процессе – это деятельность, «в процессе которой факты устанавливаются и оцениваются в соответствии с истиной»[76]. Германский профессор К. Фольк разъясняет истину в уголовно-процессуальном доказывании следующим образом: «Если что-то нужно доказать, всегда и повсюду ставятся одни и те же вопросы: что нужно доказать (Beweisziel – цели доказывания), как это нужно делать (Beweisverfahren – процедура), и на что при этом можно опираться (Beweismittel – средства доказывания)»[77]. Кроме того, часть 2 статьи 244 УПК ФРГ обязывает суд установить истину по делу. УПК Франции дополнительно адресует требование установления истины офицеру судебной полиции (ст. 54), прокурору (ст. 82), председателю в судебном разбирательстве (ст. 310).

Опубликованная практика Европейского суда по правам человека не дает оснований для вывода о том, что в уголовном процессе истине нет места. «Так, в судебном решении данного Суда, – отмечает Э.Ф. Куцова, – по делу Артико (Artico) против Италии читаем: «...Суд напоминает, что на государствах – участниках Конвенции – лежит обязанность сотрудничать с созданными ею учреждениями в деле установления истины». В судебном решении названного Суда «Саундрес против Соединенного Королевства» (от 17 декабря 1996 г.) сказано: «...Государственный интерес в защите общества от такого рода преступлений требует выявления истины...»[78].

Истина имеет место в уголовно-процессуальном доказывании, даже в тех случаях, когда ее намеренно стараются выкорчевывать из уголовного процесса. Вне проблемы истины невозможно какое-либо более или менее разумное рассуждение о свойствах познавательной деятельности вообще и уголовного судопроизводства в частности. «Судебно-следственные работники понимают, – пишет профессор В. Зажицкий, – что вопрос об истине… не является абстрактным и отвлеченно теоретическим, это – вопрос практический. Он во многом определяет их психологическую и практическую установку при производстве по уголовным делам. Без должной определенности в данном вопросе невозможно привести в логическое соответствие многие предписания УПК»[79].

Определенную ясность в понимание истины в ходе доказывания по уголовным делам могут внести существующие в философских теориях познания конструкции истины, которые условно можно свести к трем основным моделям: объективистско-реалистической, символической, конструкционистской.

Суть объективистско-реалистической модели истины состоит в том, что истина здесь является той мерой, с помощью которой устанавливается соответствие знаний подлинной природе вещей (процессов, свойств), либо как соответствие между знанием и подлинной природой вещей. Истоки этой модели истины лежат в платоновско-аристотелевской традиции. Она такова. Знания – это совокупность познавательных образов, обладающих сходством с познаваемым объектом, являющихся его «портретной» (зеркальной, фотографической) копией. Поэтому в знаниях перед нами предстает подлинное бытие. Поскольку мир подлинного бытия категориально был определен как сфера сущности, то он получил специальное название – «эссенциализм» (от латинского слова «эссенс» – «сущность»). Претендуя на выход в сферу сущности, данная гносеологическая модель видит функцию знания в объяснении мира, а уже на ее основе, возможно, все остальное – проектирование и ретроспектирование, предсказание и прогнозирование и прочее[80].

Гносеология по отношению к истине, продолжая традицию аристотелевской концепции истины, имеет по этому вопросу определенное своеобразие, связанное с опорой на принципы материализма и диалектики. Неслучайно В.И. Ленин писал: «Истина есть процесс. От субъективной идеи человек идет к объективной истине через «практику» (и технику)»[81]. Поэтому сторонники рассматриваемой модели истины определяют ее «как философскую категорию для обозначения меры отражения объекта познающим субъектом… Она есть совпадения мысли субъекта с объектом познания»[82]. При всей своей внешней привлекательности и реальности исследуемая модель истины имеет ряд недостатков. Она в основном рассчитана на обыденное познание. В ее основе лежит опыт повседневной жизни, который непрерывно убеждает нас в том, что люди смогли приспособиться и выжить в окружающем мире в силу того, что правильно понимают происходящее в нем. Такой подход к познанию природы нередко называют наивным, в теоретических терминах его оценивают как натуралистический, объективистский подход, который свойственен главным образом естествознанию[83], сложившемуся в Новое время. Таким образом, объективистско-реалистическая модель истины рассчитана, с одной стороны, на обыденное познание, с другой – на естествознание. Причем естествознание времен Бэкона и Ньютона, стремившихся приблизиться к природе как она есть сама по себе, а, не руководствуясь гипотетическими представлениями о ней.

Объективистско-реалистическая модель истины основывается на чувственном опыте, а значит, вне ее сферы находятся те свойства и положения, которые невозможно воспринимать с помощью органов чувств. При этом следует еще раз обратить внимание, что указанная модель истины больше рассчитана на изучение природы, чем человеческого бытия. Кроме того, вне рамок исследуемой модели истины находится мир идей, как и сфера их бытия. В этой связи следует признать крайне неудачной попытку некоторых философов, например О. Конта, перенести объективистско-реалистическую модель истины, а, следовательно, и свойственный ей метод познания «как рациональный и наиболее эффективный на социальную область знания»[84], в силу его универсальности.

Символическая модель истины исходит из того, что на «познавательную деятельность во всех ее составляющих существенное влияние оказывает культура»[85]. Согласно этой модели истины в культуре значимы два аспекта: смысловой и знаковой. Смысловой аспект культуры состоит в том, что культура есть полагание смысла (по А. Бергсону мы с самого начала «помещены в смыслы»). Смысл есть нечто «бестелесное», некая «несуществующая сущность», которую можно обозначить лишь через негативные характеристики – это ни слово, ни тело, ни чувственные представления, это единственный способ, через который только и могут и могут манифестировать себя смыслы культуры – это знаковые системы[86].

 Знаковый аспект культуры, по Ю. Лотману и Б. Успенскому, состоит в том, что все «многообразие отграничения культуры от некультуры… сводится к одному: на фоне культуры культура выступает как знаковая система. В частности, будем ли говорить о таких признаках культуры, как «сделанность» (в антитезисе «природности»), «условность» (в антитезисе «естественности» и «безусловности»), способность конденсировать человеческий опыт (в отличие от природной первозданности) – во всех случаях мы имеем дело с разными аспектами знаковой сущности культуры»[87].

Посредством знаковых систем смыслы культуры воспроизводятся и транслируются в пространстве и времени. Со знаковыми системами (символами, текстами) и смыслами мы входим в сферу языковых явлений. Неслучайно, по Х.-Г. Гадамеру, «бытие, которое может быть понято, есть язык… То, что может быть понято, есть язык»[88]. Язык – это всякая осмысленная выраженность. «Язык, – пишет П. Флоренский, – среда в которой движемся; воздух, которым дышим… Мы дорожим языком, поскольку признаем его условием нашей жизни»[89]. По мнению представителей символической модели истины, истина влияет на трактовку познания. Так, Э. Кассирер пишет: «…основная функция духа имеет с познанием… то решающее сходство, что… она не просто пассивно запечатлевает наличное, но заключает в себе самостоятельную энергию духа, посредством которой простому наличному бытию придается определенное «значение»[90].

Э. Кассирер видит в познании, в противовес механическим процессам, только духовную составляющую. Явная близость к Э. Кассиреру в трактовке познания прослеживается и у П. Флоренского. Его учение о познании представляет собой внутреннюю «связь бытий» – слияние энергий двух центров бытия (познаваемого и познающего). Энергийность, а точнее слияние энергий (=синергийность), показывает подлинность (бытийственность, онтологичность) единения познающего духа и познаваемого мира. Так, П. Флоренский пишет: «…растворяясь с энергией моего восприятия… явление сущности полагает основу для всего дальнейшего процесса познания… он… стремится закрепить за познающим синэргетическое откровение реальности и для этого делает по возможности всегда и самопроизвольно возобновимым в сознании то, что открылось единожды и неожиданно»[91]. Таким образом, знания в символической модели истины понимаются как слова-символы, которые сами по себе являют некую реальность. «В слове, – пишет П. Флоренский, – уравновешиваются и приходят к единству накопившиеся энергии… Оно не есть уже ни та ни другая энергия порознь, ни обе вместе, а новое двуединое, энергетическое явление… слово есть познающий субъект и познаваемый объект»[92].

Как познание (знание), так и истина в символической модели истины должна иметь свое содержание. И у истины, согласно постулатам исследуемой модели, есть такое своеобразие. Она, на взгляд Н.В. Брянника, заключается в том, что «истина погружается в контекст культурно-ценностных явлений и рассматривается как особая ценность»[93]. Неслучайно П.А. Флоренский писал, что наше русское слово «истина» сближается с глаголом «есть» (истина – естина). Так что «истина», согласно русскому о ней представлению, закрепила в себе понятие абсолютной реальности: «Истина, – пишет П.А. Флоренский, – подлинно-существу­ющее… в отличие от мнимого, не действительно бывающего. Русский язык отмечает в слове «истина» онтологический момент этой идеи. Поэтому «истина» обозначает абсолютное самотождество и, следовательно, саморавенство, точность, подлинность. «Истый», «истинный», «истовый» – это выводок слов из одного этимологического гнезда»[94].

В таком понимании истина отождествляется с религиозным пониманием истины. В Евангелии от Матфея читаем знаменитую фразу: «Настанет скорбь или гонение на слово» (Матф. 13.21). Апостол и евангелист Иоанн начинает свое благовещание с отождествления Господа со Словом («И Слово было Бог» – Иоанн 1.1), а сам Христос называет себя истиной («Я есмь путь и истина» – Иоанн 14.6). Следовательно, предвидение гонений на слово и скорби по этому поводу – это одновременное предвидение страстей Господних. Сами страсти эти обретают совершенно новое осмысление: не случайно грешное человечество ведет на Голгофу именно то лицо Святой Троицы, имя Которому – Слово. Следовательно, Воскресенье Господа, являющееся центральным событием Евангелия и всем его смыслом, становится эквивалентом торжества Слова и Истины. Небесный Суд – «прерогатива» Бога-Сына («Отец и не судит никого, но весь суд отдал Сыну» – Иоанн 5.22). Небесный Судия Христос является Спасителем, будучи предсущим Словом и Истиной. В свете такого соединения «функций» в одном из Лиц Троицы совершенно особый смысл обретает теснейшая связь земного спасения с истиной.

«Здесь хотелось бы подчеркнуть, – пишет Р.А. Папаян, – что соединение в Христе функции Суда и Слова прочно укоренилось в мышлении христианских народов и отразилось в их языках. «Судить» означает действие по выявлению истины в самом широком смысле: в одном случае оно влечет юридические последствия (судить кого-то), в другом – научные, моральные и пр.»[95]. Таким образом, символическая модель истины есть не что иное, как христианско-религиозное понимание истины, где Бог, Слово и Истина являются разными ликами Святой Троицы. Так, сказано: «Основание слова Твоего истинно» (Пс. 118. 160); «Господь Бог есть истина». Пророк Захарий отмечает: «Так говорит Господь: обращусь Я к Сиону и буду жить в Иерусалиме, и будет называться город Иерусалим город истины» (Зах. 8.3). В Евангелии, где действует уже Единая Троица (Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Святой Дух), говорится об Отце: «Пославший Меня есть истинен» (Иоанн 8.26); О сыне: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Иоанн14.6); о Святом Духе: «Дух есть истина» (1 Иоанн 5.6). На заданный Христу Понтием Пилатом вопрос, – что есть истина? – ответа не последовало, потому что «вопрос его был всуе. Живой ответ стоял перед ним»[96].

Конструкционистская модель истины в методологическом плане опирается на философию И. Канта. В её основе заложена мысль о том, что «…разум видит только то, что сам создает по собственному плану, заставляет природу отвечать на его вопросы, а не тащиться у нее на поводу… предметы должны сообразовываться с нашим познанием»[97].

Последователь И. Канта М. Бунге пишет: «…истина или видимость находятся не в предмете, поскольку его созерцают, а в суждении о предмете, поскольку его мыслят… чувства не ошибаются потому что они вообще не судят… и истина, и ошибка… имеют место только в суждении, то есть только в отношении предмета к нашему рассудку»[98]. Таким образом, истина в трактовке учения И. Канта и его последователей начисто отрицает реальность как неприемлемую для него метафизику, а также духовную составляющую истины, что придает ей сугубо формальный характер.

Объективный анализ изложенных моделей истины показывает, что каждая из них отражает одну из граней истины как таковой. В этой связи в методологическом плане следует не противопоставлять их между собой. Верное понимание истины лежит в компромиссе ее моделей, исходя из конкретной ситуации и времени. В этом смысле, если проанализировать идею истины в отечественном уголовном производстве, то необходимо обратить внимание на то, что слово «истина» упоминается либо как истина формальная, либо материальная, и чаще как противопоставление последних.

Отечественная уголовно-процессуальная доктрина (особенно второй половины ХХ века) восприняла объективистско-реалистическую модель истины, а отчасти в ней прослеживаются элементы символической модели истины. Например, к ним следует отнести то, что весомая часть российских процессуалистов обычно связывают истину с целью доказывания. Например, В. Балакшин пишет: «Целью уголовно-процессуальной деятельности и доказывания, в частности, не может быть что-либо иное, кроме как установление объективной действительности, реальности, имевшей место в прошлом… Она предполагает наличие таких знаний и выводов об обстоятельствах дела, которые правильно отражают существующую вне человеческого сознания действительность»[99].

С реформированием уголовно-процессуального законодательства вопрос об истине в сфере уголовного судопроизводства не утратил своей актуальности. Устоявшаяся российская (советская) уголовно-процессуальная доктрина об истине как цели доказывания подвергается ревизии. К тому же, сегодня началась реставрация ранее разделяемой только западными и некоторыми отечественными дореволюционными юристами позиции, согласно которой юридическое познание (в частности, о вине лица в совершении преступления) носит вероятный характер[100].

И. Овсянников и А. Галкин, исследовав, теоретические и практические детерминанты вероятностного характера уголовно-процессуального познания, пришли к выводу о том, что вероятное установление обстоятельств, влияющих на форму или степень вины, не должно препятствовать постановлению обвинительного приговора, если только преступный характер действий, виновность подсудимого в совершении преступления доказаны достоверно[101]. Еще более категоричен в своих суждениях методолог В. Никитаев. «Объективная (материальная) истина есть фикция, – пишет В. Никитаев, – позволяющая использовать Уголовный кодекс для постановления приговора: а потому ее сохранение как средства уголовного процесса предполагает, что на первое место будет поставлена процессуальная истина»[102].

 Под процессуальной истиной В. Никитаев понимает «соответствие судебного процесса (а значит, и его результата) требованиям процессуального права»[103]. В таком понимании истина начинает отождествляться с тем, что прописано в уголовно-процессуальном законодательстве, то есть, другими словами, истина является достигнутой только в том случае, если в ходе доказывания был соблюден уголовно-процессуальный закон. К тому же, подобное понимание истины не укладывается в канву самого уголовно-процессуального закона, поскольку, в соответствии с ч. 1 ст. 17 УПК РФ судья, присяжные заседатели, а также прокурор, следователь, дознаватель оценивают доказательства по своему внутреннему убеждению, основанному на совокупности имеющихся в уголовном деле доказательств, руководствуясь законом и совестью[104].

В ретроспективном плане в теории доказывания термин «истина» употребляется в связке со словосочетаниями «объективная истина» и «материальная истина». В частности, Глазер писал: «Обстоятельства, на которых суд основывает свое решение, должны быть истинны. Такая истина не может быть формальной (formell)»[105]. Таким образом, термин «объективная истина» используется Глазером для отличия от истины формальной, покоящейся на теории формальных доказательств.

Содержательно термин «объективная истина» включал следующие положения:

1) общеобязательность положений, установленных судом;

2) эта общеобязательность характерна по всем уголовным делам;

3) эта общеобязательность имеет значение постольку, поскольку она основывается на материальной истине.

Материальная истина в теоретическом плане в дореволюционном уголовном судопроизводстве, в условиях состязательного процесса, понималась как: 1) свободное отношение суда к оценке добытых судебным следствием доказательств – отсутствии для него предустановленных принудительных доказательств, всевозможных презумпций и фикций; 2) свободное отношение должностных лиц – участников к речи или молчанию сторон; 3) свободное определение способов открытия истин[106]. Таким образом, под объективной истиной и материальной истиной понимались такие их свойства, которые, с одной стороны, констатировали общеобязательность принятых судом решений, с другой, – устанавливали условия, в которых должна была осуществляться истина как форма судейского разума.

Влияют на истину по уголовным делам и религиозные постулаты, формирующие общественное сознание и нравственность. В этой связи А. Тер-Акопов отмечает, что достаточно сослаться, например, на известную диспропорцию, существующую между правом и правоприменением. Между правовой нормой и ее воплощением в жизнь расположен своеобразный социально-психологический фильтр в виде общественного сознания, потребностей, установок и ожиданий, он либо полностью пропускает правовую норму, либо в той или иной мере преломляет, искажает ее, либо вообще не пропускает. В этот фильтр включена и религия, которая, таким образом, существенно влияет и на действие права[107], и на доказывание по уголовному делу.

Не укладывается в рамки уголовно-процессуального закона, как средства достижения истины, порядок получения доказательств в других государствах, который проявляется в конвенциях и международных соглашениях об оказании правовой помощи. Согласно им, способы получения доказательств дифференцируются в зависимости от того, к какому международному сообществу относится государство, которому направляется поручение об оказании правовой помощи: к Совету Европы или Содружеству Независимых государств.

Если государство относится к Совету Европы, то содержание правового поручения определяется международными соглашениями России с этим государством, а при отсутствии таких соглашений поручения направляются на основе взаимности и доброй воли договорившихся сторон-государств. Если государство относится к Содружеству Независимых Государств, то правовое поручение составляется в соответствии с положениями Конвенции о правовой помощи и правовых отношениях по гражданским, семейным и уголовным делам, подписанной в Минске 22 января 1993 года[108].

Связывать истину в уголовном судопроизводстве только с соблюдением уголовно-процессуального закона является ныне, по крайне мере, некорректным. Например, применительно к приговору выбор решения определяется всей предшествующей приговору деятельностью по исследованию и оценке доказательств, результаты которой позволяют судьям сделать вывод о доказанности или недоказанности вины подсудимого. Поэтому именно применительно к приговору закон требует, чтобы в его описательно-мотивировочной части подробно указывались доказательства, исследованные судом, и приводились мотивы суда, по которым одни из доказательств признаны достоверными, а другие отвергнуты[109].

Истина не может выступать в доказывании по уголовному делу в качестве его цели в силу своего прикладного значения для конкретной уголовно-процессуальной деятельности. Результат доказывания и средства его достижения – это совершенно различные вещи, одно и то же понятие не может выступать в качестве того и другого[110]. В свете сказанного вряд ли стоит сводить невозможность достижения истины к законодательным ограничениям на сей счет, поскольку они являются ее следствием, а не причинами. Утверждение по следствию в логической литературе называют ложным модусом гипотетического силлогизма[111].

Некоторые законодательные ограничения вполне могут стать серьезным препятствием для фактической стороны мыслительных процессов, по причине невозможности использования некоторых средств, нашедших отображение в окружающей действительности, но вместе с тем эти препятствия нельзя абсолютизировать, прежде, в силу их исключительности и факультативности. В такой связи говорить о невозможности достижения истины, а, следовательно, вести речь об отсутствии истины в современном отечественном уголовном судопроизводстве, и в частности в доказывании по уголовным делам, преждевременно.

Истина не является результатом, к которому надо стремиться, она лишь средство, которое упорядочивает наши утверждения и суждения в ходе доказывания по конкретному уголовному делу. «Судопроизводство, – справедливо пишет Ю.К. Орлов, – не может завершиться только констатацией истины. …познание истины по уголовному делу – не самоцель, а лишь средство достижения других, более широких целей»[112]. Гегель это формулирует так: «Не результат есть действительно целое, а результат вместе со своим становлением… и путь, ведущий к нему, должен быть истинным»[113].

В процессуальной же уголовно-процессуальной литературе истине придавалось гиперболизированное значение. Так, например, процессуалисты видели в достижении истины по уголовному делу цель уголовного процесса[114]. При этом следует отметить, что профессор М.С. Строгович наряду с целью уголовного процесса истину рассматривал и как принцип уголовного процесса. Так, он писал: «…Истина – и цель, и принцип уголовного процесса. Это цель, когда речь идет об установлении фактов в соответствии с действительностью, к чему стремятся следствие и суд по каждому уголовному делу, и это принцип в том смысле, что это есть выраженное в законе руководящее положение, направляющее и определяющее деятельность следствия и суда»[115].

Оценивая это суждение М.С. Строговича об истине, мы полагаем, что само по себе данное суждение сформулировано с нарушением закона логического мышления исключения третьего, как внутренней и необходимой, всеобщей и существенной связи явлений, совершающихся в человеческом мозге в ходе мыслительной деятельности. Суть закона исключения третьего заключается в том, что одно из двух высказываний в одно и то же время и в одном и том же месте непременно истинно[116]. Следовательно, с позиции законов формальной логики суждение М.С. Строговича об истине уязвимо. Это с одной стороны. С другой, – автор настоящей работы исходит из того, что истина при всей ее поливариантности не является ни целью уголовного процесса, ни целью доказывания.

Термин «истина» в контексте доказывания по конкретному уголовному делу теряет свое абстрактное содержание, и по этой причине к уголовному судопроизводству, на наш взгляд, является неприменимым. Поскольку уголовно-процессуальная деятельность всегда имеет конкретное содержание, формы и результаты, которые могут быть различными, но именно такими, какие начертаны законом. Так, например, результаты предварительного расследования выражаются в следующих конкретных процессуальных документах: 1) постановлении о прекращении уголовного дела (гл. 29 УПК РФ, ст. 427 УПК РФ); 2) обвинительном заключении (гл. 30 УПК РФ) или обвинительном акте (ст. 225 УПК РФ); 3) постановлении о направлении уголовного дела в суд для применения принудительной меры медицинского характера (п. 2 ч. 1 ст. 439 УПК РФ).

В такой трактовке истина – это неотъемлемый атрибут уголовно-процессуального закона, который не может существовать вне его рамок. Но в таком случае, мы имеем дело с формальной истиной, имевшей место в российском уголовном судопроизводстве до его реформы 1864 года. Сама же эта реформа одной из своих задач видела отказ от формальной истины как таковой. Конечно, формальная истина, как одно из следствий формальной теории доказательств, достигала своей цели – оградить уголовное судопроизводство от произвола лиц, его осуществляющих, но она не достигала самой существенной цели доказывания – наказания лиц, совершивших преступления.

Не случайно дореволюционный процессуалист Н.Н. Розин писал, что процесс доказывания, по природе своей, есть свободный процесс логического убеждения. «Содержание этого логического процесса, – по мнению Н.Н. Розина, – не может быть вставлено в предустановленные законом рамки, не может быть связано внешними юридическими путами, так как все юридические формулы, наперед определяющие силу доказательств, оторваны от дела» [117]. При ориентации уголовно-процессуального законодательства на положения формальной истины приводит к его неспособности достигать цель уголовного судопроизводства – наказание лиц, совершивших преступление. В этой связи возникает закономерно вопрос: нужна ли обществу и государству, а также конкретному человеку и гражданину такая концепция истины в сфере уголовно-процессуальной деятельности? Прежде чем получить ответ на поставленный вопрос, необходимо, на наш взгляд, остановиться на методологической основе истины и ее роли в процессе доказывания, с тем, чтобы либо убедиться в необходимости признания истины в качестве цели доказывания, либо констатировать невозможность ее достижения. Любой из этих вариантов судьбы истины в доказывании по уголовному делу вполне может стать в качестве основы, ориентирующей производство по конкретному уголовному делу.

Но что есть истина? Этот вопрос задается в уголовном судопроизводстве от Понтия Пилата до наших дней. Если истина – это соответствие наших знаний реальной действительности, то судить о ней мы можем только посредством своего внутреннего убеждения[118]. Последнее «вытекает из объективных оснований, порождающих в судье объективную уверенность»[119]. Внешним выражением внутреннего убеждения, например, судей, обоснованности их решений является мотивировка решения. Требование мотивировать важнейшие судебные решения обязывает судей еще и еще раз продумать и объяснить ход и результат своих рассуждений, путь преодоления своих сомнений в достоверности того или иного доказательства, доказанности каких-либо обстоятельств по делу и т. д.[120] Если внешним выражением внутреннего убеждения является положение о мотивированности судебного решения, то его содержанием являются мыслительные процессы, сопровождающие принятие самого решения.

Именно в мыслительных операциях, которыми опосредован процесс доказывания по уголовным делам, на наш взгляд, заключается сущность концепции истины в российском уголовном судопроизводстве как инструмента достижения цели доказывания, где свобода усматривается в индивидуализме. К такому выводу нас побуждает осознание смысла истины, ибо истина выражается в достоверности – уверенности в своем убеждении. Термин «истина» в доказывании по уголовному делу обозначаются мыслительные процессы. На их основе субъект доказывания убеждается сам в правильности своих мыслей, убеждает в их правильности других субъектов и принимает на основе своих знаний (мыслей) обязательное для других официально оформленное решение. Так, например, при наличии достаточных доказательств, дающих основание для обвинения лица в совершении преступления, следователь выносит постановление о привлечении данного лица в качестве обвиняемого (ч. 1 ст. 171 УПК РФ).

Безусловно, изложенное является элементом логики. Следовательно, ее законы и формы выступают в качестве средств осуществления мыслительных операций. Видимо и истина, как форма мысли, является одним из средств логического мышления, поскольку в содержание истины в уголовном судопроизводстве входят только умозаключения о фактических обстоятельствах дела и о правовой квалификации, на которые могут быть распространены категории истинности или ложности. Процессуальные решения, обязывающие к действию (прекращению действия), в том числе о применении каких-то санкций, являются властным волеизъявлением, а не познавательным актом (хотя и основываются на познанных фактах)[121], и к ним категории истинности и ложности неприменимы.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: