Сущность христианских страданий

 

У религии много противников. Но есть у нее три бес­смертных друга, которые никогда не дадут ей погибнуть. Первый — величие человека (благородные порывы, бо­жественные стремления); второй — человеческая сла­бость; наконец, третий, самый сильный и бессмертный союзник, — страдание.

Чем дольше мы живем, тем яснее видим, что страда­ет всякая душа, и убеждаемся, что страдание — во благо. Страдание спасает людей, оно не позволяет окончательно ослепнуть, зачерстветь, оледенеть. Оно размягчает сердце, отрезвляет ум, укрепляет волю к добру. Вот почему вы не в силах оторвать свой взор от глаз, в которых искрятся слезы. Приходится задуматься глубже о смысле страда­ния. Откуда оно? К чему? Есть ли вне религии врачевание для него? Какова доля пастырских страданий? Кто не стра­дал, тот не поймет этих рассуждений; кто не страдал, пусть не слушает нас. Бесполезно. Напрасно. К страдавшим, и страдающим, и готовым на страдания — наше слово.

Зачем страдания?

Зачем страдать, если мы живем под властью милосер­дного Бога? Однажды этот вопрос был мною предложен старцу. И не забыть мне того изумления, с которым я вы­слушал ответ: «Именно потому и страдаем, мой друг, что благ Господь». Я тогда готов был возмущаться таким отве­том. А теперь говорю: «Да. Это так и есть! » Слышу возра­жения: иным кажется невыносимым парадоксом мысль, что страдания и горе в этой жизни происходят от Божест­венного милосердия. Поясним примерами.

Ребенок играет на краю пропасти. Он тянется сорвать цветочек, поймать бабочку, он наклоняется над бездной и... сейчас в нее упадет. Вдруг две сильных руки подхва­тывают его, и тем стремительнее, чем они нежнее. Ребе­нок кричит и отбивается. Откуда же на него нашло это страдание? Ясно, что из любящего сердца его матери.

Взгляните на другого ребенка. Он играет с ножом и сей­час себя ранит. Но тут приходит отец его и вырывает у него из рук эту опасную игрушку. Ребенок кричит и про себя об­виняет отца, но впоследствии он благодарит его.

А вот мать берет больного ребенка и подносит к ножу хирурга. Ребенок кричит. Он отпихивает доктора. Он хо­чет бить свою мать, но кто же скажет, что в эту минуту мать проявила к своему ребенку жестокость?

Применим эти примеры к Богу милостивому, спаса­ющему нас, и станет ясно, для чего мы несем страдания. Может быть, у вас нет веры в Бога или она слабая? Тогда вам остается только молча или с ропотом питаться вашим горем, не беспокоя вашими криками ни людей, которые вам не окажут помощи, ни Небо, которое для вас пусто. Жить без Бога — страдать без утешения.

Таким образом, смысл страданий в том, что они — основа Божественного врачевания. И крест пастырской жизни имеет такое же значение. Страдание очищает и просвещает душу. Страдание возносит сердце горе. Страдание усиливает любовь, делая ее пламеннее, святее и благодатнее.

На нашей печальной земле, кроме опасности приле­питься к одним лишь временным ничтожным вещам, есть другая опасность: соприкасаясь со злом, потерять красоту своей души. Грех всегда влечет за собой печаль­ные последствия. Вы сегодня совершили преступление — вы даете повод вас законно карать. Что будет, если вы сде­лаете сто, тысячу таких преступлений? Гроза гнева Божия висит над вами. Изживайте корень греха в самом начале. Не устраненная своевременно течь в корабле грозит ему скорой гибелью — он будет на дне моря. Пастырская со­весть очищается и возвышается скорбями. Из всех наказа­ний самое грозное — быть свободным от страдания. Если пастырь плохо исполняет свой долг, плохо молится, мало верит, сомневается или совсем погасла в нем вера — зна­ете ли, почему он живет? Почему он доселе не поражен? Потому что люди около него молятся, жена плачет, род­ные страдают душой и свои страдания кладут на чашу ве­сов и тем уравновешивают все его беззакония.

Христианские страдания радостотворны, очиститель­ны, лучезарны. Золото очищается в огне, душа—в страда­ниях. Страдает христианин пороком винопития — скорбь или болезнь отрезвляют его; равнодушен он к своим хри­стианским обязанностям — горе семейное или служебные неприятности заставят его серьезно подумать и изменить отношение к ним. Крестные страдания, очищая и просве­щая душу человека, возвышают его и возносят к Богу.

Тесна земля, слишком тесна для бессмертного сущест­вования. Всякий день мои шаги становятся всё тяжелее. Люди-друзья изменяют, верных похищает смерть, слава и знания меркнут, здоровье увядает, как иссохшая трава... Где надежная отрада и постоянство? Где неувядаемая кра­сота и немерцающий свет жизни и счастья?..

Христианин более чем кто-либо ощущает непостоян­ство и ничтожность временного и тленного. Его душа не­вольно рвется туда, где живет вечная Правда. Неся свой крест, он знает, что не напрасно он терпит напасти и го­нения, скорби и лишения... Если удары учащаются, слы­шится как бы неперестающий гром, он знает, что именно тут-то и раскрывается вся нежность Божественной любви.

...Человек высокообразованный и почтенный имел двух красавиц дочерей шестнадцати и девятнадцати лет. Он был горд отцовской гордостью, чувствуя, что возро­дился в детях. Но неожиданно младшая была скошена ти­фом; старшая заразилась от нее и пошла следом... Целую неделю отец не выходил из уединения... Вышел же другим человеком. Его счастье, что он был убежденный христи­анин. Он понял, что эти удары — ласка Божественной любви. Его взгляд на жизнь земную стал иным. Когда он умер и вознесся от этой жизни, две его красавицы дочери встретили его, преображенные сиянием небесной славы. Бог разлучил их на мгновение, чтобы соединить в бла­женстве вечного света.

Так христианский крест светлеет всё ярче и ярче среди испытаний жизни. Драгоценные камни, изумруды всё более и более украшают венец на главе того, кто смиренно несет свои страдания. Из этих страданий вытекают свет и красота, чистота и воздушность, которые возносят душу к Богу.

Очищаясь и возвышаясь страданиями, душа рас­ширяется в любви. Страдание животворит и умножа­ет пламень духовной крепости. Сердце наше расширено (2 Кор. 6, 11), — говорит святой апостол Павел в Послании к коринфским христианам. «Ты, страдание, производишь истинных людей», — говорит поэт. Мы видим самую ве­ликую и существенную причину страдания: оно расши­ряет душу и умножает любовь. Чуть было не сказал, что страдание вновь созидает душу, вкладывает в нее красо­ту глубоких чувств, трогательность, величие. Ни гений, ни слава, ни добродетель без страдания не могут дать че­ловеку истинного величия. Вот почему все святые герои, гении, все великие души были воспитанниками страда­ний. Лавровый венок всегда покоился лишь на измучен­ном челе. Никогда душа не раскрывает своих сил в более трогательной и истинной красоте, как перед лицом стра­даний, когда она забывает себя ради ближнего. Это выс­шие красота и величие. Один мыслитель сказал: «Знаете, в чем завидуют нам ангелы? Ни в чем, кроме того, что мы, люди, можем страдать ради Бога, а они никогда ради Него не страдали».

Величие и красота души расположены по ступеням, по силе страдания. На вершине те, у которых горит на челе пламя добродетели и страдания, ниже — менее страдаю­щие и более легкомысленные, еще ниже встречаешь уже смеющихся. Высота страдания кладет на душу красоту се­рьезности как спутницу великих людей. Лицо, как и сер­дце, становится более прекрасным и одухотворенным.

Страдание творит чудеса. Оно почти как таинство со своей невыразимой внутренней силой. Молодой человек, без страха и благоговения прикасающийся к святыне, нечувствительный к духовному озарению, рассеянно по­груженный в свои страсти, как только коснулось его стра­дание, стал серьезным, тихим и молитвенным. Жизнь —- это громадная мастерская, в которой души закаляются в горниле страданий и готовятся на небо.

Итак, сущность христианских страданий кроется в об­новлении человека и любви Небесного Отца. Человек страдающий, болезнующий, лишаемый, гонимый идет по ступеням терпения выше и выше; он ведет за собой других к вершинам горних озарений и вечного спасения.

 

Пророк Божий Моисей

 

Когда мы говорим о ветхозаветном священстве, то его нельзя мыслить без Моисея. Он является основателем ветхозаветной Церкви и ее пастырства. Он — как бы пастыреначальник иерархического ветхозаветного священ­ства. Это положение обязывает нас сказать несколько слов о пророке Божием Моисее, о его исключительной твердости в вере, полной жертвенности и преданности делу своего служения.

...Он, как бы видя Невидимого, был тверд (Евр. 11, 27). «Он был тверд» — какое прекрасное выражение, которым слово Божие характеризует всю жизнь Моисея, представляя пора­зительный контраст со всем тем, что мы видим ныне!

Находятся ли среди нас люди воли? Кто из нас не сто­нал, размышляя днями, а может, годами, и колеблясь от одного верования к другому, без действительного на­правления и цели? Кто не испытал с унижением и горе­чью, как ныне трудно желать и упорствовать? Многие, может быть, в некоторые часы чувствовали, как в тайнике их существа принципы колебались вместе с верованиями до такой степени, что их нравственная жизнь казалась им на точке разрушения.

Итак, слабые дети расслабленной эпохи, вот перед вами пример человека Божия, который тверд, — проро­ка, который был дан человечеству как бы для того, чтобы показать в его делах эту господствующую черту характе­ра и основать здесь, на земле, нечто самое непреклонное и устойчивое, что только видел свет, — Церковь Божию.

Законодатели сего века, создатели многих постанов­лений, более кратковременных, чем листья лесов! Зрите то необыкновенное чудо, единственное пережившее века, по прочности сего творения узнавайте Творца, и если вы не видите здесь Божественной руки, то признавайтесь, что человеческий гений не производил ничего чудеснее!

Если бы мы спросили у пророка Моисея, что составля­ет секрет его силы, то он сказал бы нам, что сила его не яв­ляется даром природы или результатом развитой воли. Робкий и малоспособный для посягательства на миссию пророка Божия, он отступал перед своей задачей и при­нял ее дрожа. Его сила явилась ему «не от плоти и кро­ви» — она нисходила по Божественной милости, и он об­рел ее верою. Ибо он, как бы видя Невидимого, был тверд. Практическое, живое толкование этих дивных слов я хочу вам показать на примере земного поприща Моисея.

Священное Писание отмечает в его столетней жизни три последовательных и одинаковой продолжительности периода. Дни своей юности Моисей проводит в Египте, при дворе фараона; во время возмужалости, когда его во­лосы начинают седеть, он блуждает одиноко в необъятной пустыне, предаваясь созерцанию своего высшего назначе­ния; наконец, последние сорок лет своей жизни он борется во главе своего народа, ведя его к обетованной земле.

Мы в Древнем Египте, в той эпохе, когда эта страна была колыбелью мировой просвещенности. Именно там в первый раз на нашей земле появились искусства и на­уки, и Египет предвестил свою великую судьбу. Еще по­ныне ум останавливается в некотором остолбенении пред чудесными памятниками, построенными народом Егип­та, и мы спрашиваем себя: с помощью каких тайн, неиз­вестных нашим инженерам, возвысились его гигантские пирамиды? На современных всемирных выставках мож­но видеть великих художников, рассматривающих с вос­хищением изящные драгоценные изделия и украшения двора фараонов.

Моисей, молодой израильтянин, был призван, по странному стечению обстоятельств, к самому бле­стящему будущему, какое когда-либо льстило тщесла­вию человека. Сын изгнанников, он мог достигнуть всех почестей; свет протягивал ему свою обольститель­ную чашу: ему стоило лишь наклониться, чтобы пить из нее большими глотками. Если он жаден к наслажде­ниям, то где он может их найти изысканнее и утончен­нее, как не при дворе, где было всё для удовлетворения прихотей господ? Если его влечет наука, он лучше всего может проникнуть в ее тайны, собрав вокруг себя всех мудрецов и исследователей природы, теснящихся в шко­лах и таинственных святилищах этой страны, одаренной всеми преимуществами. Если, наконец, его соблазняет власть, если он хочет повелевать толпами, направлять армии, видеть, как его прохождение приветствуется кри­ками восторга, слышать свое имя, возглашаемое тысяча­ми голосов, и при жизни присутствовать при своем обо­готворении — ему открыт трон.

Моисей видел, как проносились пред ним эти мечты и великолепие. Когда-нибудь, может быть, его сердце и смущалось обольстительными видениями, но его пре­следуют другие мысли, не давая покоя. Он мечтает о сво­ем народе и своем Боге; народ в рабстве, Бог непризнаваем; Моисей видел своих братьев, избиваемых сборщи­ками податей, подавленных работою под жгучим афри­канским солнцем, покрываемых поношениями; он видел в царских дворцах и общественных местах чудовищных идолов, пред которыми египтяне склоняли колени, и, как у апостола Павла на афинских улицах, его верующее сердце наполнялось горечью и глубокой скорбью. Види­мые обольщения богатством, удовольствиями и славой могут его настигнуть, но волны моря не поколеблют ска­лы. Он тверд, потому что видит Невидимого. Он Его ви­дит, и этого достаточно: это его Бог, Которому он хочет послужить. Моисей хочет, чтобы Божие дело восторже­ствовало, и так как его народ несет с собою обещание Ос­вободителя, долженствующего прийти, то есть Мессии, Который должен основать Царство Божие, то Моисей, как говорит Писание, поношение Христово почел боль­шим для себя богатством, нежели египетские сокровища (Евр. 11, 26), потому что он служил делу Христа и спасе­ния мира.

Юные мои друзья! На жизненном поприще всякого человека есть час, в который совершается самый важ­ный выбор, определяющий направление всей его жиз­ни. Внешние обстоятельства нашей жизни изменяются, и ничто не напоминает теперь о Древнем Египте с его со­блазнами и обольщениями; ничто не напоминает также о жестоком рабстве и поношении израильтян. Но вникни­те глубже, войдите в сущность дела — и вы увидите, что на земле ничто не изменилось. Всё тот же выбор между Богом и суетным миром, между материальными благами и преданностью Истине. «Живи для себя, — говорит иску­ситель, -— употребляй на пользу себе самому дары твоего разума; требуй у науки блестящей известности, ищи успе­ха и влияния; если же подобная будущность тебе пока­жется слишком отдаленной и для ее достижения требует­ся слишком много усилий и трудов, склони голову и пей из опьяняющей чаши доступных наслаждений и требуй от настоящего часа всех его очарований». Этому голосу, вкрадчивому и вероломному, следует большинство. Итак, в мрачные часы, когда воля колеблется под напором во­жделений или гордости, единственное, что может вас спасти, — это устремление взора на Того, Который неви­дим, противопоставление всему, что видимо, что блестит и пленяет, — правосудия и истины, которые невидимы.

Я знаю, что так поступают нечасто, что свет не подает своего голоса за этот выбор и не дает своего одобрения. В истинной вере, в жизни глубоко христианской всегда найдется для мира повод к удивлению и насмешке; то, что Священное Писание называет поношением Христа, ныне стало действительнее, чем когда-либо. Над вашими упованиями смеются, спрашивая, какому исступлению уступили вы и, называя мечтательностью, может быть, даже фанатизмом, вашу веру в Бога и доверие к Его слову. Моисей был безумцем для людей своего времени, потому что пожертвовал всем, чему свет завидует, ради высшего безумия Царства Божия в неведомом будущем. Блаженны вы, если подобно ему несете поношение за святое дело; блаженны, если вы тверды, видя Невидимого и противо­поставляя всем преходящим обольщениям света непре­клонную уверенность в том, что вечно!

Проходят дни за днями, год за годом, медленно пробегая свой однообразный круг. Каждый вечер солнце склоняется к воспламененному западу, и верующий говорит себе: «Бог будет говорить со мной завтра, Он услышит меня». Каждое утро восток сверкает огнями зари, и Моисей говорит себе: «Мой час близится». Но Предвечный остается молчалив. Приходится ждать еще, ждать постоянно, чувствовать свою душу переживающей ужасные сомнения и спраши­вать себя, может быть, как позднее спрашивал себя Илия: «Не покинул ли Бог совсем Своего дела? » или как спраши­вал себя Исаия: Напрасно я трудился, ни на что и вотще истощал силу свою? (ср. Ис. 49, 4). Кто из нас не ведал этих долгих губительных опасений? Кого из нас не удивляло часто молчание Божие? Кто из нас, уверовав, не грустил, видя, как мир продолжает свое течение и всё, как говорит Писание, остается по-прежнему? (см. 2 Пет. 3, 4).

Взгляните на Моисея! Его вера не оскудевает: он, как бы видя Невидимого, был тверд. Годы проходят, его волосы се­деют, но он не сомневается в верности Божией и торжест­ве дела, которому служит далеко в изгнании.

Поймите хорошенько, дорогие мои, наше назначе­ние. Следует сказать нашему положительному веку, что только одно невидимое может спасти мир. Наш век тщеславится тем, что верит лишь тому, что можно ви­деть и осязать. Познавать видимое — вот его мудрость; действовать в видимом — вот его занятие; наслаждаться видимым — вот его счастье; кроме этого, всё теряет зна­чение и исчезает в его глазах.

Но следует признавать открыто и повторять неустан­но, что если и сохранился на нашей бедной земле ка­кой-нибудь вечный принцип — утешение ли, твердая ли надежда, — то этим мы обязаны людям, которые, подоб­но Моисею, жили верою, а не видимым.

Если бы человек, живущий среди мира сего и ожи­дающий счастья только от мира видимого, получил бы от него отрицание этого счастья, проходил одни испыта­ния и лишения, — это и составило бы конец всему зем­ному. Но мир дает ему кратковременное наслаждение ма­териальными благами и удовольствиями. Для верующе­го же, и особенно для пастыря, земная жизнь есть школа горького прозрения и непрерывных отказов. Конечно, я не забываю бесконечных вознаграждений, которые Бог примешивает к ним, не забываю и особой победной радо­сти, которая для священника есть высшая награда веры. Но он их получает не на земле, и святой апостол Павел выразил это первым, сказав, что если бы наши христи­анские надежды существовали только для этой жизни, то мы были бы самыми жалкими из людей (см. 1 Кор. 15, 19). Нет, не здесь, не на земле мы должны уготовлять себе жи­лище. Обетованная земля — по ту сторону завесы. Туда будем стремиться без устали, одолевая зло добром и пре­бывая до конца твердыми, видя Невидимого, как Моисей.

 

Что есть священник?

 

Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец.

Ин. 10, 11

 

Какая громадная общественная величина — хороший священник, такой священник, которым дорожит народ, как он дорожил отцом Иоанном Кронштадтским и тя­нулся к нему потому, что пастырь сам преследовал своей заботой, своей любовью души людские. «Сердце мое рас­ширилось для вас» — эти великолепные и сильные слова апостола (ср. 2 Кор. 6, 11) приложимы ко всякому настоя­щему священнику — всякому, который не тщетно носит это имя.

Как необъятно назначение — стоять при человеке, при живой душе, в самые важные минуты существования. Че­ловек родился из небытия — и священник погружает его в воду «во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Взрослый человек основывает семью с избранной девушкой — и вот опять: «Обручается раб Божий Иоанн рабе Божией Анне во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Священник владеет словами, которые он один имеет право произносить и ко­торые обладают великою тайною силою: произнесет их — и совершится за литургией страшное чудо пресуществле­ния, и в Чаше, куда было влито вино, закипит Христова Кровь; не произнесет — и ничего не совершится.

Перед священником раскрыты все страшные тайны дел человеческих. И в исповеди он видит жизнь не такою, какою она кажется даже осведомленным людям, давно уже не строящим себе относительно ее никаких иллюзий, а какая она есть в действительности, в беспощадном и со­вершенном своем обнажении.

Известный петроградский священник, большой ра­ботник на ниве народной трезвости, рано умерший отец Александр Васильевич Рождественский рассказывал мне о впечатлении первой принятой им исповеди на первой неделе Великого поста: «В этих коротких признаниях, произносимых отрывистыми фразами, я наслушался та­ких ужасов о том, что люди делают втайне, что я еле ве­рил этим признаниям. В голове у меня мутилось. Я еле держался на ногах, а когда пришел домой, я бросился, не раздеваясь, на кровать, закрыл глаза, зажал уши ру­ками и долго громко стонал. Вся моя душа болела невы­разимо перед этими обнаженными, сочащимися язвами жизни... Господи, до чего проедена насквозь грехом чело­веческая природа! »

И вот, накидывая на голову человека епитрахиль — над всеми этими ужасами жизни, над людьми, кото­рые тайно кого-нибудь убили, над детьми, живущими по-брачному со своими родителями, над опомнившимися богохульниками, клятвопреступниками, над всеми, гре­шившими по естеству и против естества, — священник имеет право произнести великие разрешительные слова: «Прощаю и разрешаю».

Вы только подумайте: умирает человек, и вторым зре­нием, которое является у умирающих, уже видит неиз­бежную и несомненную вечность. Какое томление, какое позднее раскаяние и какой страх! И в эти минуты, когда все вокруг испытывают ужас и смятение, спокоен и уве­рен один священник, с силою данных ему таинственных чудотворных слов. Опять звучит над столько раз про­щенным и столько раз согрешившим человеком новое «прощаю и разрешаю» — и груз грехов летит бесслед­но в бездну, исчезает навсегда. И пусть говорят: «Что за лицемеры эти церковные христиане: каются и грешат, грешат и каются...» Да, грешат, потому что они люди, слабые люди, но никогда грехом не насладятся вполне; грешат — и в те же минуты покаянно вопиют к Богу, чувствуя, что созданы для высшего и лучшего, чем грех. И не ставят греха своего в закон.

В скорбный час отпевания, пред тем как близкие по­дойдут ко гробу «воздать последнее целование», при­слушивались ли вы к этому новому торжественному всесовершенному разрешению души и полному зачер­киванию всех решительно долгов? И разве не значи­тельны своею страшною властью и своими таинствен­ными словами священники? И пусть некоторые из них относятся механически к своим обязанностям, но даже из целого их ряда блеснет вдруг яркой звездочкой убе­жденный человек и замолит, и разрешит, и пожале­ет не только людей своего прихода, но и тех, о ком он никогда и не слыхал при жизни, людей, которых неко­му жалеть, людей, всеми отброшенных и презренных, и пожалеет их, и устроит их души.

В Москве среди верующих ходит такой рассказ из Филаретовых времен. Был в одном приходе, где-то у Деви­чьего поля, «пьяненький» священник. Человек добрый, сердечный, но очень уж пьяненький, так что прихожане просили митрополита избавить их от него. Просителя­ми были люди, хорошо известные митрополиту. Делать было нечего, определение об отстранении священника было составлено и уже положено митрополитом на стол для подписи.

Ночью митрополиту снился трижды один и тот же странный сон. (Митрополит придавал значение снам, и за несколько времени до его смерти ему снился отец его, произнесший: «Береги девятнадцатое число». Ми­трополит и умер девятнадцатого ноября.) Он видел себя окруженным множеством несчастных, изнуренных лю­дей, из которых некоторые имели вид кто удавленников, кто утопленников; все эти люди, наступая на него, громко кричали: «Оставь нам священника, он нам нужен! »

Рано утром митрополит послал за тем священником и стал допытываться у него насчет его жизни. Тот сра­зу покаялся в своей слабости, о своей жизни отозвался, что у него в жизни нет ничего хорошего, и только после долгих уговоров митрополита открыл ему, что имел обы­кновение молиться о всех покойниках, о которых узнает, особенно же о людях, погибших несчастною смертью под рукою убийц, об утонувших и о наложивших на себя руки. Митрополит, большой мистик, заключил из этого рассказа, что священник нужен всем этим людям, и рас­сказал ему свой сон. Всё это произвело на священника такое впечатление, что он совершенно расстался с вином и стал примерным батюшкой.

Пройдите когда-нибудь в подземный храм-усыпаль­ницу Петербургского Иоанновского монастыря на Карповке, к могиле отца Иоанна Кронштадтского. Нет такой минуты, чтобы вы не нашли там людей, стоящих на коле­нях пред громадным надгробием белого мрамора и что-то шепчущих. Это всё те же люди, которые при его жизни, когда он ездил по Петрограду из дома в дом и по всей Рос­сии из города в город, бежали к нему, требуя молиться о себе, и он ради них хватался за ризу Христа, Которого воочию пред собою видел, и не выпускал ее из рук, пока не бывал услышан. И идут к нему, теснятся, потому что он был открыт для всех одинаково — и для человека, ко­торого он знал десятки лет, и для того, кто, издалека прие­хав, подходил к нему на минуту — в первый и последний раз в своей жизни.

Да, такой священник, до которого всякому есть дело и которому до всех есть дело, такой священник есть боль­шой, громадный человек, и его приход разрастается из од­ной церкви во весь город и из этого города порою во мно­го разных городов и во всю страну.

Мне пришлось на днях слышать восторженный рас­сказ одного серьезного и авторитетного человека, крупно­го общественного деятеля, вместе с тем человека глубоко верующего, любящего Церковь. «Если бы вы знали, — сказал он, — какое необычное впечатление произвел на меня в Н. (и он назвал большой русский порт) тамош­ний портовый священник... Вы знаете, что я ездил туда на освящение новых кораблей. Молебен служил порто­вый священник отец Иона».

«Постойте, — прервал я рассказчика, — я о нем уже давно слыхал: он возится с подонками общества, ходит по ночлежкам. Мне уже лет десять назад люди из этого города говорили о нем как об очень замечательном свя­щеннике».

«А если бы вы знали, как он служит!.. Кто из нас не от­стаивал молебен в глубочайшем равнодушии, еле кре­стясь? Священники говорят слова, которых и не чувству­ют, которые их и не интересуют, и мы поэтому тоже ниче­го не чувствуем. Надо вам сказать, что этого священника я заметил в первый раз, когда присутствовал в Н. на пани­хиде по одному из наших капитанов. Голос у него негром­кий, но выразительный, а задушевность службы прямо поразительная. Так и чувствуешь, что этот человек видит Живого Бога, пред Ним предстоит. Во время нашего мо­лебна у меня на глазах были слезы, и слезы были на глазах некоторых моих соседей, среди которых были и католики, и лютеране.

Вы знаете, что он делает? Когда подымается на море буря, он зовет причетника, чтобы открыть церковь, и мо­лится на коленях Богу о плавающих на море».

«В нашем обществе, — вставил я, — при дальних и опасных рейсах по очень неспокойным морям почти не бывает несчастий; может быть, ради его молитв? Мо­жет быть, когда буря начинается ночью, он даже ночью встает и идет в церковь, и на коленях промолится иног­да целую ночь... Есть очень сильные по выразительности картины французских художников из жизни норманд­ских рыбаков. На берегу, о который яростно бьют вол­ны, рыбачки молятся пред статуей Мадонны о спасении дорогих людей. А тут картина еще более захватывающая: яростные морские волны, на берегу — одинокая портовая церковь, в темноте — священник, вопиющий к Богу об избавлении от гибели незнакомых ему, плывущих в эти часы по бурному морю людей».

«Вы понимаете, — продолжал мой собеседник, — его жизнь, его взгляды отражаются в его внешности, интона­ции голоса. И как он на всё смотрит просто! Когда я узнал об этих его ночных молитвах, я высказал ему мое радост­ное изумление. И мне показалось, что ему было бы прият­нее, если бы никто о них ничего не знал. И с какой скром­ностью ответил он мне: “Ведь это моя паства, как же мне не молиться за них! ”.

А его воздействие на чернь порта, на это бесшабашное пьянствующее и драчливое население! Вы знаете, какое громадное значение для человека имеет то, чтобы у него была хоть одна какая-нибудь святыня за душой — что-ни­будь светлое, во что он верит, чему поклоняется. Вот для них такой святыней является отец Иона. У них лица расцветают, когда они произносят его имя. И это потому, что среди всех людей, которые смотрят на них, как на ди­ких зверей, он один верит в искру Божию, теплящуюся под внешним и внутренним безобразием, и эту искру в них чтит. И они это чувствуют.

Нет... Вы не можете себе представить, до какой степе­ни я счастлив, что узнал о таком человеке. А какие удиви­тельные дела совершаются по его молитвам! »

Возможно ли в наши дни быть подобным священни­ком? Да, возможно, и даже нужно. Разве теперь меньше потребности в молитвенниках? Наоборот. Истомивший­ся народ ищет их. Но чем ярче горит в темноте ночи све­тильник, тем больше летят на него насекомые: для сердеч­ного пастыря, жалеющего народ, умножаются опасности и скорби до предела.

«Ты что, братец, не служишь? » — спрашивает священ­ника его друг по семинарии. «Да вот, видишь, — отвечает печально батюшка, — не возлюбил настоятель, говорит: “Ты уж очень горячо взялся, отдохни немного...”».

А как украшается жизнь такими священниками! Как поучительно для других горение их душ, их настро­енность! Золото очищается в огне, пастырский крест свет­леет, сияет в трудностях. А с какой благодарностью и вос­торгом будет вспоминать их имена история! И как печет­ся о них Господь!

Молодая девушка горит желанием подвига. «Замуж? Да что вы! Если уж так судил Бог, то только за священ­ника», — и она готова быть там, где труднее путь, тяже­лее долг, благороднее цель. Да, нужны теперь добрые священники, очень нужны, и они есть; нужны и вер­ные им спутницы, и их немало у Матери Церкви Пра­вославной.

Что есть священник? Великий труженик, подвижник. А добрый, сердечный священник — отец всем. Живая личность как абсолютная ценность — таковой она может считаться только при наличии веры и бессмертия. Священник-отец стоит за эту живую личность, он ее спасает, и в этом его счастье вечное. Аминь.

 

Часть II. 1955-1960

 

От автора

 

Это вторая часть моих «Воспоминаний». Она охваты­вает период с 1955 по 1960 год, когда Лавра Преподобного Сергия уже начала свое возрождение. Хотя еще не зале­чились раны разрухи, но жизнь святой обители потекла уже своим нормальным порядком. И вот в этот период, как после какой-то бури, наблюдается в Лавре большая смертность ее насельников. В нашей памяти сохранились образы четырнадцати человек, в эти годы ушедших в гор­ний мир из мира дольнего. Все они были людьми огром­ного труда, великого подвига и всецелой жертвенности. Это были представители народа русского, пришедшие в монастырь, чтобы молиться денно и нощно о своих со­братьях и о своей дорогой Родине. Вот о них-то мы и рас­скажем во второй части нашего труда всё, что сохрани­лось в памяти.

 

СВЕЧА НЕГАСИМАЯ

 

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться: