Акафист Преподобному Сергию Радонежскому. Земная жизнь человека есть великий дар Божий

 

Земная жизнь человека есть великий дар Божий. И мно­гие этот дар Божий совсем не ценят! Даже есть такие не­благодарные души, которые тяготятся жизнью, считают ее каким-то бременем неудобоносимым. Конечно, земная жизнь наша есть не что иное, как сплошной подвиг. Она есть, по апостолу, странничество. Странники мы пред То­бою и пришельцы (1 Пар. 29, 15; см. 1 Пет. 17, 2). А разве странничество легко? Разве оно не связано с постоянны­ми усилиями, трудностями, опасностями?

Когда же люди своим вторым зрением — духовными очами веры — смотрят в даль будущей жизни, которая непременно откроется после смерти, смотрят так уве­ренно, твердо и убежденно, — тогда настоящая земная жизнь приобретает в действительности совсем ничтож­ный, временный характер. И только миролюбцы, от­чаянно хватающиеся за эту временную жизнь, не видя будущей, могут подчинять свои интересы исключитель­но узким земным планам. Как все-таки прекрасно жить, терпеть, страдать и даже умирать, имея твердое упова­ние на будущее свое личное загробное существование! Тогда и кругозор раздвигается широко-широко, и инте­рес к жизни увеличивается, и главное — достоинство че­ловека как вечно живой личности возрастает до неизме­римых высот.

Да, действительно, жизнь человека есть великий дар Божий. И как этот дар надо ценить! Надо им дорожить и благодарить непрестанно Господа, давшего нам эту вре­менную жизнь, а за ней и жизнь вечную, бесконечную.

Особенно светло и ярко проводят жизнь свою люди, которые сдружились с любовью, то есть кто приобрел святую любовь к Господу и всем людям. Это бесконечно счастливые души. Это избранники Божии, вместившие в свое сердце любовь — Божественную стихию, дивную красоту, украшение ангелов.

В наше время, скудное верою и благочестием, к со­жалению, можно наблюдать очень печальное явление. Всюду в жизни мы видим оскудение любви. Это большое несчастье. Это страшное состояние наших дней. Жизнь без любви — жизнь без Солнца. И надо с уверенностью сказать, что такое явление в современной жизни нашей не случайно. Священное Писание ясно говорит о наших временах:... и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь... (Мф. 24, 12). Поэтому наблюдаются всюду распри, раздоры, разногласия, ссоры, поэтому гре­мят в мире войны. В сердце человека, в семье, в общест­ве, даже в Церкви Божией нет настоящего твердого мира. Нет любви — того жизненного тепла, без которого всё увядает, остывает, леденеет до ужаса.

Огонь пришел Я низвесть на землю, — говорит наш Го­сподь и Спаситель, — и как желал бы, чтобы он уже воз­горелся (Лк. 12, 49). Огонь — это и есть любовь Божест­венная, которая всё согревает, всё оживляет, всему дает настоящую полную жизнь!

О эта любовь, эта святая небесная жемчужина! Святые отцы наши богоносные не находили слов, чтобы восхва­лить тебя по достоинству. Каким именем назвать тебя? Как изобразить твою красоту, как описать твое вечное ти­хое сияние, любовь, святая любовь?!

Сижу и плачу оттого, что не имею этого святого со­кровища, не обладаю этим божественным неоценимым даром. Только по временам, как малая вспышка огонь­ка, появляется она в сердце. И тогда готов обнять весь мир, всех людей, всех врагов, обласкать лучами любви всё живое: малую букашечку, цветочек, листочек, обой­ти и не смять былинку, травинку. Как страшно жить без любви! Как жутко...

Мать колет своего ребенка иголками в головку, чтобы только он не жил. А что он сделал, милая крошка, в чем его вина? За что его так мучить, убивать? Другая мать бросает своего младенца темной ночью в глубокую реку, а маль­чишки вытягивают его удочками на берег... Там непутная дочь, чтобы избавиться от своей старушки-матери, влива­ет ей, сонной, в открытый рот кипяток из чайника... Здесь пьяный сын вместе с товарищами после гулянки рубит топором своего старика-отца... Там ожесточенный бандит- муж, закрыв изнутри двери дома, сжигает паяльной лам­пой мученицу — законную жену, мать двоих малюток... А здесь жена, сговорившись со своей родной сестрой, но­чью убивает обухом топора спящего мужа... Молодая де­вушка в расцвете сил бросается в глубокую реку, гибнет... Молодой человек, так рано потеряв смысл жизни, вонзает в сердце свое острый нож... Боже Ты мой, да разве можно описать все ужасы, которые неизменно бывают там, где нет любви, где она потеряна, где она грубо и жестоко попрана?! Там, где нет любви, — самоуничтожение, смерть.

С какими слезами умиления, благодарения, нежной признательности мы должны вспоминать о нашем Госпо­де Иисусе Христе — Источнике любви и радости! Ведь Он принес нам с высокого неба огонь любви, Он согрел холод­ную землю нашу теплом Божественной любви. Он и те­перь зажигает наши холодные сердца Своей любовью. Он открыл нам через Своего апостола любви святого Иоанна Богослова, что Бог есть любовь. И кто живет в любви, тот живет в Боге, и Бог в нем (ср. 1 Ин. 4, 16).

Как хочется пожелать моему дорогому читателю, что­бы любовь святая жила в его сердце, чтобы любовь святая согревала его жизнь, чтобы любовь святая озаряла его дни сиянием своих лучей, чтобы любовь святая, как на кры­льях могучего орла, вознесла его выше всего земного, выше всего тленного, вознесла до самого высокого неба, где всё живет любовью, всё движется ею и ею наслажда­ется вечно! Как хочется пожелать этого великого счастья моему милому, дорогому читателю!

Пред образом Спасителя в терновом венце молит­ся дитя. Вокруг всё тихо и спокойно. В кроватке рядом спит маленькая сестренка, блаженная ангельская улыбка озаряет личико. Мать, утрудившись за день, отдыхает в соседней комнате. «Господи, — шепчут детские уста, — помилуй мою маменьку, мою бабыньку, мою сестренку Таню, нашу собачку Жучку и нашего рыжего кота Вась­ку». И курчавая детская головка низко-низко клонится к земле... А потом снова: «Господи, помилуй мою мамень­ку, мою бабыньку, мою сестричку Таню, нашу собачку Жучку и нашего рыжего кота Ваську...» — и опять голов­ка тихо-тихо склоняется к земле... (из воспоминаний дет­ских лет в Бозе недавно почившего владыки).

Любовь, всеобъемлющая любовь неиспорченного дет­ского сердца... Всех ему жалко — и маменьку родную, тру­женицу, и бабыньку старенькую, и сестренку, и домаш­нюю собачку Жучку, и рыжего кота Ваську...

...Глухая зимняя ночь. Во мраке высится монастырь... Тихая уютная келия. Горит лампада, освещая кроткий девственный лик Богоматери. «Господи, Матушка За­ступница, — шепчут еле-еле слышно старческие уста, — да как же всех жалко-то! Да сколько же страданий на земле, сколько слез, горя, воздыханий, невыразимой муки! Как же трудно спасаться всем! Как тяжело дышать на этом грешном свете! Господи, Матушка Заступни­ца...» Седая голова падает ниц и долго-долго не подни­мается... А потом снова: «Господи! Матушка Ты наша

Заступница, да как же всех жалко! Да сколько страданий на земле, сколько слез, горя, воздыханий, невыразимой муки, как же трудно спасаться стало, как тяжело дышать на свете! Господи, Матерь Божия...»

Молится архимандрит Филадельф, восьмидеся­тилетний старец. Сколько он ежедневно видит слез, сколько скорбей слышит! И отеческое сердце облива­ется кровью...

Он был еще не совсем старым, когда пришел в свя­тую Лавру. Это ежедневные людские скорби сломили его крепость. Он не может не принять их к своему сердцу, не считать эти народные скорби своими скорбями. Они, как острый меч, вонзаются в его пастырское сердце...

С вечера немного отдохнет, а ночью, когда все-все за­снут, когда всё умолкнет, он встает и опять свое: «Госпо­ди, Матерь Ты Божия, Заступница Ты наша, да как всех жалко-то, да сколько горя-то, слез, воздыханий на земле! » К утру немного успокоится, а когда пойдет исповедовать, то горя, слез, бед и воздыханий слышит еще больше. И старец под их тяжестью всё ниже и ниже склоняется станом. Голова его всё белее и белее делается — седеет, а очи — эти глубокие очи! — всё глубже и скорбнее...

В мире его звали Митрофан Петрович Мишин. Где он родился, кто его отец и мать, каков путь его прежней жиз­ни — покрыто тайной минувшего. Известно только, что он пришел в святую Лавру Сергия Преподобного в соро­ковых годах, то есть вскоре после ее открытия, пришел уже довольно измученным пожилым монахом, чтобы уже никогда больше не возвращаться в суетный мир. Полю­бил его авва Сергий Преподобный за святую детскую про­стоту, всеобъемлющую любовь к людям. Вскоре отец Фи­ладельф (Филадельф по-гречески значит «братолюбец») стал иеромонахом, затем архимандритом и духовником народа, богомольцев. И в этом святом подвиге — послу­шании духовника — он провел несколько лет.

Какую великую радость приносит свеча, горящая во мраке ночи! Какой восторженной радостью и на­деждой жизни зажигает она сердца людей, затерявшихся, заблудившихся в подвальных мрачных ходах жизненного пути! Идет человек в непроницаемой, жуткой, зловещей тьме. Идет наугад. А вдруг — пропасть, бездна, глубокий колодец, обрыв?.. Впереди горит свеча... Яркое, светлое пламя ее рассеивает тьму. Луч света прогоняет мрачный страх и из сердца человека. Идет он уже уверенно, легко, целеустремленно. Свеча, да еще свеча негасимая! Какое это богатство для людей, живущих во мраке ночи!

Облаченный в монашескую мантию, епитрахиль и поручи, согбенный, с белой головой и белой бородой, стоит отец Филадельф у аналоя. На аналое — Святое Евангелие и крест как свидетели невидимо стоящего здесь Господа Христа. Уже довольно уставший, ослабев­ший, отец Филадельф еле держится на ногах. Празднич­ный день. Много причастников — приезжие, издалека. «Кто еще? » — кротко спрашивает старец слабым голосом. Подходит юноша. «Отец, жизнь померкла, — говорит он безнадежным голосом, — неудача в любви — и вот ста­ло мрачно, как будто ночь страшная нависла над моей бедной головой. Отец святой, и веры нет в душе, всё угасло». Юноша замолк. Голова касается аналоя. Чер­ные кудри упали на Святое Евангелие, на святой крест. «Отец, отец, а грехов сколько! » — еще глуше откуда-то снизу слышится голос. Старец утирает слезы. Потом он кладет свою десницу на голову юноши и отечески про­никновенно говорит: «Дитя мое, зажги потухший свой светильник. Христос — Свеча негасимая. В Нем едином истинная жизнь, счастье, смысл всего! » Обласканный, согретый, ободренный отходит юноша от аналоя. В его душе затеплился огонек надежды. Он понял смысл не­удач в жизни. Он прикоснулся холодной душой к негаси­мому светильнику горячей веры и... увидел другой путь жизни — при свете Божественной благодати.

На исповеди батюшка Филадельф был ко всем добр, и не было случая, чтобы он на кого-нибудь покричал, или кому после искреннего покаяния запретил Святое Причастие, или еще что такое подобное. «Бог простит, Бог простит. Бог простит», — только и слышится его уве­рение на открываемые грехи кающегося, как бы страшны они ни были. Это всепрощение выражало особое его дер­зновение пред Господом. Батюшка вполне был уверен, что Господь непременно простит грехи кающемуся. А уж он по доброте своего отеческого сердца тем более не может не простить. Батюшка Филадельф хорошо знал, как труд­но, особенно теперь, спасаться людям, как много, много у них искушений, как безмерно много соблазнов, опасно­стей. Он хорошо помнил милостивые слова Спасителя: Грядущаго ко Мне не изжену вон (Ин. 6, 37), не здоровые имеют нужду во вране, но больные (Мф. 9, 12) и еще: Ми­лости хочу, а не жертвы (Мф. 9, 13). Потому отец Фила­дельф предпочитал любовь строгости и всепрощение — наказанию. «Ты, милая детка, не горюй, — бывало, скажет он унывающей монахине или какой девице, — а поделы­вай, поделывай, сколько можешь. И всё будет ладно...»

Такое мягкое и ласковое отношение ко всем отнюдь не баловало людей, не расслабляло их в духовной жизни, а наоборот — поддерживало, воодушевляло и настраи­вало малодушных на борьбу с грехами, вызывало реши­тельное желание начать новую жизнь, порвать с преж­ними пороками и больше не возвращаться к ним. Имея большой духовный опыт, старец хорошо понимал и про­зревал, в чем именно настоящий человек нуждается, что ему может помочь в ведении доброй жизни, чего главного не хватает для спасения. Он верил в зиждительную силу любви. Он знал, что теперь-то особенно все люди нужда­ются в ней, как в воздухе, что без любви жизнь совсем за­вянет, затмится, угаснет.

Предпочитая любовь строгости, старец, однако, не был ко всем безразборчиво ласков и безволен. Если он видел, что человек упорствовал в своих грехах, явно глумился над всем святым и не желал вставать на праведный путь жизни, старец просто замолкал, переставал говорить. Отпускал собеседника, не грубя ему, но в душе у него за­легали ужасная скорбь и мука. Ленивых и нерадивых он по-отечески стыдил: просто, кротко, но убежденно. Одной старой деве, которая жила лениво и невоздержанно, он го­ворил: «Ну что, дитя мое ленивое, ты смеешься над моими сединами! Ведь тебе желаю добра одного и спасения, а ты нерадишь, и нерадишь, и нерадишь... Святой апостол ска­зал: Блюдите, како опасно ходите (ср. Еф. 5, 15), а ты, не­разумная дева, и не смотришь, куда ступаешь: в лужу, аль в трясину, аль в пропасть...»

Особенно не любил старец, когда за ним бегали неот­ступно разные кликуши да пристрастные души. «Батюш­ка наш, — говорили они, — святой да прозорливый. Он исцеляет болезни и бесов прогоняет». Отец Филадельф нервничал, из себя выходил. «Вот дуры-то, — сурово говорил он, — нашли себе прозорливца. Да какой же я прозорливый-то? Не прозорливый я, а прожорливый, не святой, а косой. Исцеляет-то ведь Господь наш Иисус Христос. Он единый Врач и Целитель. А я-то кто такой? Вот дуры бабы, вот дуры так дуры. Филадельфа сделали прозорливым! Грамматику не учили, что ли? Почитай-ка возьми. Вот чего еще надумали».

Когда старец так расстраивался, то одно и то же по­вторял и повторял без конца. Кажется, что он и не уй­мется никогда, не успокоится. «Старец, — скажет ка­кой-нибудь брат, — да ведь они, может быть, и правду говорят про тебя, ведь их не обманешь». — «Не обма­нешь, не обманешь, — зачастит отец Филадельф, — Бога вот не обманешь, а их — обманешь. Нашли себе прозорливого! Да какой я прозорливый — прожорли­вый я, да и только. Грамматику не знают, вот и говорят так — прозорливый», — и старец опять «заведется», и конца не видно.

Удивительное смирение побуждало отца Филадельфа отводить от себя всякую людскую славу. Он не мог при­знать за собой чего-либо высокого и святого и считал себя последним из всех людей.

Имел старец от юности своей немало способностей. Одной из них было стихотворство. Когда чьи-либо имени­ны — отца наместника или какого другого должностного лица Лавры, — он обязательно смастерит стих по этому случаю. Сам надумает, напишет красиво, обведет наряд­ным орнаментом. И всё это устроит на большущем ли­сте бумаги, чтобы было внушительно и солидно, как гра­мота почетная. Напишет так, да и молчит, чтобы никто не знал, чтобы всё это было неожиданностью и сильнее всех поразило. Придет в трапезную, а свое творение свер­нет трубочкой да в широкий рукав рясы спрячет. Сидит с братией и переживает: вот сейчас обед кончится, все встанут, помолятся, и тогда он выйдет на середину да сов­сем неожиданно будет читать стих пред именинником. Сидит и переживает.

Кончался обед, звенел звонок, вставали, моли­лись. И вот тогда наступал самый страшный момент для отца Филадельфа. Он выходил на середину трапез­ной и как можно торжественнее, деловитее разворачивал у всех на виду свою грамоту, несмело и будто виновато читал поздравительный стих. А руки-то, руки у него тря­сутся — грамота так и пляшет в воздухе. Старец бодрится что есть силы. Но по улыбающимся лицам братии можно понять, что все видят, как отец Филадельф изрядно тру­сит, слова у него путаются, и язык-то плохо ворочается, и голос-то срывается. Но уж когда торжественная декла­мация завершится, старец счастлив, как малый ребенок. Он смущенно улыбается, щурится, прячется за других, прямо не знает, куда и деть себя. Тут братия подходят и поздравляют его с успешным, даже блестящим высту­плением, и нашему поэту достается похвал вдвое больше, чем самому имениннику.

Торжественно и по-братски весело проходили такие выступления батюшки Филадельфа. «Старец, — скажет ему, улыбаясь, брат, — да ты у нас настоящий оратор и поэт». Отец Филадельф ухмыльнется как-то по-детски, повернется и скорее уйдет, скроется, спрячется.

Особым достоинством старца было то, что он очень любил святых угодников Божиих. Как он их любил! Как он благоговел пред ними! Это вот тебе в науку, мой любезный читатель. Хотя мы тоже любим святых угод­ников Божиих, но когда мы о них вспоминаем? В несчастиях, когда нам нужна какая-либо помощь, — вот тогда мы и кидаемся к ним: «Помогите мне, угоднички Божии! Сергий Преподобный, Серафим Саровский, Иоанн Воин, все святые, помогите! » Сестра ли при смерти, или сосед нападает, или нога-рука заболела, опухоль ли злокачест­венная...

А вот отец Филадельф жил живой связью с Божиими угодниками. Всегда был духом соединен с ними, не толь­ко в горе, но и в радости, и всегда молился им.

Особенно он любил Сергия Преподобного и Николая Чудотворца. Преподобного Сергия он полюбил здесь, в Лавре, Николая же Чудотворца всю свою жизнь лю­бил за то, что тот очень милостив ко всем бедным и не­счастным. А отец Филадельф и был как раз более всего несчастным в жизни своей. Особенно до Лавры. Сидели мы однажды во дворе святого монастыря. Да, кажется, в садике монастырском. Маленький садик такой, две-три скамеечки поставлены в нем, стоит бочка с водой, и кош­ка серая монастырская бегает с двумя озорниками-котята- ми. И вот старец разговорился о своей минувшей жизни. Мы, тогда молодые студенты, с интересом слушали. Зная его особую любовь к святителю Николаю, один молодой монах-семинарист спросил: «Отец Филадельф, расскажи нам, как Николай Чудотворец спас тебя от голода». Мы притихли. Старец благодушно прищурился. Посмотрел на всех любовно, потом воодушевленно перекрестился и начал: «Угодник Божий Николай Чудотворец всю жизнь меня хранит и питает. А вот однажды он спас меня от не­минуемой злой голодной смерти». Голос его дрогнул. Ста­рец умолк. Долго копался в своей рясе, вынул платочек и стал утирать непрошеные слезы. Нам стало неудобно, и мы понурили свои головы, чтобы не видеть слез старца.

Кстати, оговоримся, что отец Филадельф, хотя и звали его братия иногда оратором и поэтом, рассказчик был до­вольно плохой, незавидный. Он сильно сбивался, путал­ся, повторял одно и то же. Словом, по своей скромности и застенчивости он очень терялся при народе, особенно когда был предметом всеобщего внимания.

Он справился со слезами и продолжал: «В ссылке я был. Голодный был год. Есть было совсем нечего. Работа очень и очень тяжелая, а есть нечего. Да еще зима была суровая-пресуровая. Транспорт не мог ходить, и достав­ка продуктов прекратилась. Мы несколько суток были совсем голодные и холодные. Да еще, как на грех, мо­роз прибавил до сорока градусов. Птица мерзла на лету. А одежонка-то арестантская какая? » И старец окинул всех многозначительным взором. «Арестантская-то какая? — повторил он снова. — Многие мои собратья слегли: обес­силели и не могли ходить. Я тоже готовился умирать с го­лода и холода. Ночевали мы в хибарках, маленьких таких и совсем худых. Окна заткнуты тряпками. На полу снега надуло в щели. Дверь полуоткрыта — понамерзло на ней льда целый вагон... Был холодный вечер. Я лежал, уку­тавшись в тряпки; мороз лез и леденил всё тело. Сильно захотелось спать. Я знал хорошо, что такое состояние — предвестник смерти. Чуть засни — и всё, больше не вста­нешь вовеки. С трудом поднявшись, я решил последний раз помолиться святителю и чудотворцу Николаю. “Угод­ник Божий, — сказал я ему, — ведь я помираю. Ты всё видишь. Ты — скорый помощник, сам приди ко мне, по­моги! ” Дальше не помню, что говорил или не говорил, только слышу: сильный стук в дверь. Открыл. Порыв хо­лодного ветра со снегом обдал лицо. Никого нет. Но что это такое? Свежие следы от двери... Заглянул за угол — сумка большая стоит. И снег еще не успел ее замести. Боже мой, да что же это такое за привидение?! Еще раз оглянулся на следы — они уходили в сторону леса. Кру­гом — ни души, только буря сильней расходилась. Взял я эту сумку. Тяжелая. Принес в хату. Открыл... Милые вы мои дети, — и старец навзрыд заплакал, — в сумке-то были свежие хлебы. Да еще теплые, совсем горячие! Буд­то только вот из печки их вытащили. А какая там печка?! На пятьдесят верст не было ни одной хозяйской хаты, только ссыльные да арестанты...

Вот этим хлебом мы и жили целую неделю, пока не утихла пурга и не привезли нам паек. И никто тогда не умер. В других лагерях, слышно было, многие позамер­зали в ту метель, а наши-то никто не замерз. Чудотворец Николай спас».

Старец замолчал. Видно было, что он сам взволнован этим дивным воспоминанием. А какое сильное впечатле­ние осталось в наших сердцах! Какое великое счастье — жить живой верой в помощь святых угодников Божиих, любить их, благоговеть пред ними, молиться им в минуту опасности и вообще молиться им всегда! А еще важно — иметь нежную любовь к какому-либо одному святому. Любить-то их всех надо, но считать близким покровите­лем — одного из них и всегда чтить его особой любовью в своем сердце. Отец Филадельф любил особенно святи­теля Николая Чудотворца, а кто-либо из нас любит Сер­гия Преподобного, а другой — преподобного Серафима, а третий — Иоанна Воина, а четвертый — Адриана и На­талию, а пятый — Коему и Дамиана и т. д.

Мой милый и любезный читатель, подумай об этом. Тем более если ты еще не имеешь у себя в сердце небесно­го покровителя, особого для тебя. Хорошенько помолись

и избери его себе, и молись ему, и подражай ему в жизни. Каждый из святых является учителем и покровителем ка­кой-либо особой добродетели, например святитель Нико­лай Чудотворец — милосердия, Преподобный Сергий — смирения, преподобный Серафим — кротости; Адриан и Наталия — учителя целомудренной семейной жизни, Косма и Дамиан — бессребреники, Иоанн Воин — изба­витель от смерти внезапной.

Вот видите, как Господь хорошо всё устроил для наше­го спасения! Особенно теперь, когда мы бываем далеко оторваны от своих духовных отцов, нам так нужны свя­тые угодники Божии! А если кто и имеет счастье жить ря­дом со своим духовником, то и тогда часто нет возможно­сти к полному духовному окормлению: духовник сильно загружен, болен или ленив, нерадив, невнимателен. И это тоже у нас бывает. Вот его духовные чада и страдают, не имеют правильного духовного окормления. Чахнут душой, как нежное растение без солнечного тепла. Роп­щут, унывают, обижаются. А иные настолько охладевают к спасению души своей, что совсем перестают спасаться и говорят: «Теперь мне всё равно, погибла я. Молитвы у меня нет, терпения и не было. Чистоты — как в болоте: разные скверные мысли, чувства. Духовный отец бросил, не слушает меня. Благословит — и всё, да и то кое-как...»

Что же сказать на это? Видимо, жизнь нашего века такая сложная. Время такое страшное и трудное для спа­сения. Враг сильно взялся за нас, видя, что ему осталось малое время быть на свободе. А духовники бывают в этом большей частью совсем невиновны. Они — мученики на­шего времени. Их так ограничили во всем, что и дохнуть свободно некогда.

Отец Филадельф об этом всё скорбел. «Не плачь, моя горькая птичка, — говорил он одной монахине, — не плачь очень-то, что так мало меня видишь. Зато я мно­го о тебе молюсь в келии да у престола Божия молюсь...» А это и есть самое главное.

Однажды отцу Филадельфу пришлось поехать в от­пуск: предложил ему отец наместник поправить здоро­вье. Как старец переживал, что оставит своих духовных детей одинокими! Когда поезд увозил его дальше и даль­ше от Лавры, он всё поднимался на сидении и смотрел на удаляющуюся святую обитель. И слезы, слезы текли из его старческих глаз. «Ну что вы, батюшка, так убивае­тесь, — говорил ему провожавший его студент Духовной школы, — ведь скоро вернетесь, увидите опять своих де­тей». Старец сквозь слезы отвечал: «Увижу-то увижу, но ведь это будет через целую неделю. А как они будут здесь скорбеть да тосковать! Вся надежда только на Матерь Бо­жию. Я Ей всех их поручаю...»

Любил старец духовных детей горячо и нежно. Знал, как трудно им спасаться без духовного руководителя. Ко­нечно, каждому из нас надо избрать себе духовного по­кровителя из святых угодников Божиих (они-то уж всегда будут с нами, никто не сможет нас с ними разлучить), но, чтобы спасение наше было более верным, хорошо иметь и духовного отца. Это очень хорошо и спасительно. Та­кие теперь времена шаткие! Как трудно бывает духовное окормление! А если кто из духовников особо выделяется своей духовной жизнью, то таких совсем изолируют, пе­реводят в другие места, чтобы разъединить с верующими.

Примерно за год до своей смерти отец Филадельф стал заметно слабеть телом. Особенно его изматывала исповедь народа. Он так уставал, что еле-еле добирался до своей келии. Его стала мучить жажда. Помню, как он, отправляясь на исповедь во Всехсвятский храм, что под Успенским собором, стал брать с собой бутылочку воды с источника. Оставлял эту водичку в алтаре и, когда жа­жда сильно начинала мучить его, приходил в святой ал­тарь, принимал несколько глоточков этой воды и снова шел на свое исповедное место.

Затем его стала сильно мучить одышка. Пройдет, бы­вало, старчик несколько шагов и остановится. Постоит, поглядит на всех своими кроткими слезящимися глаза­ми да и скажет: «Эх-ма, братцы, не те времена, как рань­ше бегал. Вот скоро понесут совсем». — «Еще поживешь, отче, — говорили ему, — ведь ты нужен Преподобному. Он тебя любит». — «Любит-то любит, а вот болезнь-то нудит...»

Как солнце угасает на вечерней заре, скрывая свои благодатные лучи от живущих, так тихо, незаметно угас старец Филадельф. В день его смерти, утром, какой-то незнакомец вошел в Троицкий собор, взял за ящиком большую свечу, подошел к иконе Преподобного Сергия, зажег свечу и, ставя ее у святого образа, сказал: «Гори дольше и не сгорай, ты — свеча негасимая...» И свеча эта большая горела целый день, с утра до вечера. Когда она уже догорала и осталось совсем-совсем немного, неожи­данно в собор вошел иеромонах и, обращаясь к гробо­вому дежурному, тихо сказал: «Умер отец Филадельф». И свеча тотчас погасла...

Его хоронили всей братией. Сам отец наместник отпе­вал по монашескому чину. Народ плакал, провожая сво­его доброго пастыря в путь дальний. Кто теперь примет их скорби на себя? Кто их, сирот, утешит? Кто приласкает добрым словом? Кто помолится за них?

Плакали люди мирские, плакали и братия. А когда за­кончился день и солнышко спрятало свои лучи, на клад­бище прибавился новый курганчик из свежей суглини­стой земли. На другой день здесь был поставлен могиль­ный крестик и прибита к нему дощечка с надписью, кото­рую сделал лаврский художник. А надпись самая простая, самая краткая: «Здесь покоится прах архимандрита Фила­дельфа (Мишина)...»

Простой глаз ничего здесь больше не заметит. А вот люди веры, проходя глубоким вечером или ранним утром мимо кладбища, видят, как у могилы отца Филадельфа тихо мерцает лампада негасимая. Остановятся, подивят­ся, перекрестятся и идут дальше. Еще бы, ведь это не про­стая могила, а особенная. Там покоится большое любящее пастырское сердце. Любящее... А любовь, как сказано в Писании, никогда не умирает.

 

ПОСЛЕДНИЙ ПРАЗДНИК

 

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: