Акафист Преподобному Сергию Радонежскому. В высокие узкие окна величественного собора Успения Божией Матери пробиваются

 

В высокие узкие окна величественного собора Успения Божией Матери пробиваются предзакатные лучи сол­нца. Весь он становится легче, воздушнее, не теряя своей внушительной силы, которая покрывает и защищает со­бравшихся людей от всех невзгод. От его массивных стен словно лучится уверение: здесь можно чувствовать себя спокойно и надежно. Высокий пятиярусный иконостас с золоченой резьбой колонок, сужающихся кверху, под­хватывает и увлекает ввысь. И тогда, оглянувшись на хло­поты жизни, навязчивые и мучительные, легче понять, что все они — только суета сует и томление духа (Еккл. 1, 2, 14; 4, 4). Сверху — с купола — благословляет всех Го­сподь, напоминая такие знакомые евангельские призывы: Приидите ко Мне вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы (Мф. 11, 28).

Всегда хорошо в Успенском соборе Троице-Сергиевой Лавры, но особенно — простым летним теплым вечером. В узкие щели-окна часто заглядывают голуби, как бы интересуясь, хорошо ли там людям. Вечерня, а особен­но всенощная, к своему концу как бы приберегла самые трогательные молитвы. Хорошо так стоять и молиться: «Христос, Свет истинный, просвящаяй и освящаяй вся­кого человека, грядущего в мир, да знаменуется на нас свет лица Твоего». И дальше: «Да в Нем узрим свет неприступный». Здесь, у Преподобного, всякое напоми­нание о свете Лица Божия становится понятнее, ближе. Верно то, что этот свет сиял и тогда, когда шумели здесь вершины вековых сосен и елей, когда росла по пояс буй­ная некошеная трава, когда дымила трескучая лучина в тесной келии Преподобного Сергия у образа Всемило­стивого Спаса. Недоступный обычному зрению, он сиял всегда, а видимый чудесный — лишь в особенные момен­ты. Опять вспоминается видение Преподобному Сергию, о котором пишет поэт:

 

Встав с колен, перекрестившись,

Слышит Сергий, как во сне,

Чей-то дивно-властный голос,

Прозвучавший в тишине:

«Сергий, Сергий! Скоро будешь

Утешителем сердец.

Горьки будут испытанья,

Дивен будет твой венец».

Вышел он, и свет великий

Засиял в его глазах:

Птицы стаями порхали

В ослепительных лучах.

«Сергий! Видишь — это дети

Собрались к тебе твои.

Ждут они благословенья,

Ждут они твоей любви».

 

Дальше автор стихотворения пишет о растаявшей дымке грядущих столетий, о золоте куполов и малиновом звоне, несущемся далеко-далеко за белостенную лавр­скую ограду, о несметных толпах народа, теснящихся пе­ред собором...

Тихий свет святой славы! В его живительных лучах очнулась Лавра, гудит разбуженный богатырь-колокол, почувствовав прилив новых сил. Очнувшись, Лавра ста­ла на глазах обновляться внешне и впитывать новые мо­лодые силы. Сразу же потянулись к Преподобному игу­мену те, кто услышал его зов. Услышал и откликнулся. Откликнувшись, решился на трудный подвиг борьбы с собой, подвиг постоянный, многолетний, неослабный. Особенно дорого и радостно было видеть этот отклик в юных душах.

Юности много дается — широкие возможности, раз­ные дороги, свободный выбор любого пути. Почти всегда в таком возрасте руководствуются больше сердцем, чем доводами ума. Мелочность, расчетливость, жажда сыто­го покоя приходят позже. Поэтому-то серьезное намере­ние выбрать из всех дорог узкую и тернистую тропинку в обитель Преподобного Сергия особенно ценно.

Из всех, кто влился в число лаврской братии, из вновь пришедших молодых вспоминается почивший почти десять лет назад иеродиакон Даниил, в миру Павел Ива­нович Маланьин. Не заметить его в те годы было невоз­можно. Яркие, бросающиеся в глаза внешние данные — высокий рост, почти черные волосы, крупные и выра­зительные черты лица — очень хорошо гармонировали с завидным голосом — могучим, очень приятного тембра басом. Он любил служить и служил собранно, серьезно, не мешая каждой душе выразить в молитве, соединить с ектениями свое сокровенное, — прямо, непосредствен­но, просто. А ведь как велик соблазн молодому сильному голосу заглушить всё и всех, насладиться своим диапазо­ном и оттенками звучания! Когда иеродиакон Даниил пел величания, мне невольно вспоминался писатель Турге­нев: «Русская правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны». И еще: «Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким» (из рассказа И. С. Тургенева «Певцы»).

Конечно, в таком положении особенно трудно хранить свою душу от въедливых помыслов тщеславия, от увле­чения собственной значимостью, от желания настоять на своем при всякой несправедливости. Трудно любому, а еще больше серьезному монаху с полной ответственно­стью относящемуся к своим обетам.

Отец Даниил, по отзывам знавших его, старался рабо­тать над собой и эти старания укреплял молитвой. Рано утром вместе со всеми насельниками обители спешил он к Преподобному игумену Сергию за благословением.

В соборе еще темно. Только дежурный монах зажига­ет лампадки. Пока не пришел отец наместник, все бого­мольцы стоят в притворе, оставив неширокий коридор для прохода монахов. Как только прозвучит возглас пред­стоятеля «Благословен Бог наш», вспыхнут разноцветные стаканчики паникадил, хлынет могучим потоком «Царю Небесный».

После братского молебна отец Даниил шел к литур­гии. Когда он не служил, то пел на клиросе. Церковное пение было его стихией. Даже в отпуск, желанный и не­обходимый его болезненному состоянию, он ехал петь. Уезжал в Киев, пел в древней колыбели русского право­славия — Лавре преподобных Антония и Феодосия Кие­во-Печерских.

Не прошло и десяти лет с момента поступления отца Даниила в Лавру, как подкрался конец — неслышно, не­жданно, неотвратимо. Говорят, утром он служил, вечером читал после трапезы вечерние молитвы... А следующим утром уже облетела всех весть о его смерти. Он умер в тот год, когда исполнилось ему ровно тридцать лет.

О внезапной, по церковнославянскому выражению напрасной, смерти издревле молятся христиане, прося Го­спода сохранить от этой беды. И всё же иногда случается такое: внезапно умирает кто-то. Только не всегда это беда. Думается, Господь, «глубиною мудрости человеколюбно вся строяй и полезная всем подаваяй», допускает иног­да и такую решительную меру, зная заранее, что может встретиться человеку на пути и будет ли это тому на поль­зу. Как опытный садовник срезает распустившийся бутон точно в срок, чтоб не выветрился аромат, не осыпались до времени лепестки, так и внезапная смерть подкашива­ет иногда человека в лучшую пору его цветения. Понима­ние и уверенность в этом могут утешить и примирить со всеми беспокойными вопросами. Об этом говорит и псал­мопевец: Всякия кончины видех конец, широка заповедь Твоя зело (Пс. 118, 96).

Опять воркуют голуби над крышей, так же внешне величаво и спокойно течет жизнь за древними стенами Троице-Сергиевой Лавры. Многих прежних ее питомцев нет — разлетелись в разные края. Другие пришли на сме­ну. Так теплеет на душе, когда слышишь, что ушедших не забыли, с благодарностью берегут в памяти всё луч­шее, что отдавали они во славу Божию, трудясь в люби­мой обители славного игумена Сергия Преподобного!

Здесь надо добавить, что отец Даниил был серьезно бо­лен. Внешне он выглядел крепким, сильным, даже солид­ным человеком. Но молодой организм его страдал неизле­чимым недугом — эпилепсией, которую в простонародье называют падучей болезнью.

Мне пришлось видеть довольно страшный момент из жизни отца Даниила. Он служил праздничную литур­гию. Я тогда был еще иеродиаконом (самым-самым пло­хим). Служба шла торжественно, благодатно. Предстоя­тельствовал отец наместник. Успенский собор был полон народу. Певчие (студенты Духовной школы) пропели на клиросе «Блаженны», затем тропари праздника; всё ду­ховенство в алтаре перешло на Горнее место. С ними пе­решел и иеродиакон Даниил. Когда хор замолчал и нужно было говорить одному из иеродиаконов «Вонмем, пре­мудрость вонмем...», неожиданно случилось ужасное. В алтаре раздался страшной силы нечеловеческий душе­раздирающий крик... Все вздрогнули и оцепенели. В это мгновение иеродиакон Даниил упал, как подрубленный, замертво на пол церковный... При своем падении он задел взметнувшимися руками престольный семисвечник, упа­ли на пол три-четыре лампады, пролилось из них масло... А он лежал ничком на полу совершенно недвижим, в пол­ном иеродиаконском облачении. Многие думали, что он мертв, но он был жив, только глубокое обморочное состо­яние охватило его.

Придя в себя от неожиданности, два молодых батюш­ки за руки оттащили отца Даниила в сторону, в придел. Служба пошла своим чередом. Но лично на меня это событие произвело потрясающее впечатление. Я таких случаев еще ни разу в жизни не переживал. Притом этот крик, вырвавшийся из самого больного сердца, был ка­ким-то необыкновенным, страшным, трагичным. Этот крик целый месяц звучал в моих ушах и вновь и вновь разил, терзал мою душу.

Пролежав около часа в приделе, отец Даниил встал, от­ряхнулся, как-то болезненно, виновато улыбнулся, затем тихонько разоблачился и ушел в свою келию. Вид его был явно болезненным, бледность лица и расслабленность всего тела показывали, что он претерпел острый физи­ческий и душевный кризис и нуждается в полном покое. На другой день он снова служил Божественную литур­гию, хотя уже за ним тихонечко наблюдали, охраняя его от возможных падений и ушибов.

В «Троицких письмах» (это такая маленькая книжеч­ка, где описываются особые чудесные события, бывшие в Лавре Преподобного Сергия) есть подобное повество­вание, как один, тоже лаврский, иеродиакон (не помню его имени) хотел совершить богослужение, будучи непод­готовленным. Он пришел в алтарь, взял стихарь, орарь и поручи и собирался приблизиться к святому престолу, чтобы поцеловать его, как это делают священнослужи­тели пред облачением. Но лишь только он приблизился к престолу Божию, как неожиданно остановился, поблед­нел, как белое полотно, вскрикнул от страха и повалился на пол... Когда он очнулся, то со слезами рассказывал сле­дующую страшную повесть.

Он совсем не готовился служить: ни монашеское пра­вило, ни молитвы к Святому Причащению не читал, исповедь не проходил. И вот, когда он вошел в алтарь и хотел, с облачением в руках, приложиться к святому престолу, увидел у престола стоящего Ангела в образе светлого юноши, облаченного в голубой стихарь. Ангел, гневно взирая на иеродиакона, быстро подошел к нему, резким движением вырвал из его рук облачение и грозно сказал, показывая одновременно рукой в угол: «Если бы не его молитва за тебя, я поразил бы тебя на месте этим огненным мечом...» В руке его горел, переливался огня­ми пламенный меч. Иеродиакон мгновенно заметил, что в углу, стоя на коленях, молится за него Ангел Хранитель, и на нем был белый стихарь. Больше иеродиакон ничего не помнил. От страха затряслись все его члены, и он, ли­шившись чувств, упал на землю. Так страшно приступать к святыне в недостойном виде, а как часто, часто мы это делаем! Боже Ты наш! И Ты всё терпишь! Ты ждешь, когда мы исправно будем служить Тебе, Страшному Богу...

Я ничуть не допускаю мысли, что случай с иеродиа­коном Даниилом произошел тоже по недостоинству, как наказание. Нет. Это совсем иное. Отец Даниил всег­да аккуратно готовился к богослужению, всегда и слу­жил с чувством глубокого сокрушения, покаяния. А то, что с ним произошло, — исключительно по его болезни. Господь возлюбил его душу и еще чистую, не осквернен­ную мирской греховной грязью, взял ее к Себе, в Небе­сный святой чертог. Да и как хорошо-то умереть в такие юные годы! Юная роза, ты переносишься в горний вер­тоград, чтобы там еще более цвести и благоухать. Как хо­рошо умереть в юные годы! Как хорошо не видеть всей этой земной муки, неправды, горя, слез, засилья всякого рода зла, коварства!..

Мне пришлось видеть юную девушку (Наташа имя ее), этот увядший на земле цветочек, лежащую в но­вом гробике. Сколько неземной красоты, невинности, нежной чистоты сияло в застывших светлых чертах ее лица! Можно ли думать, что она умерла, что она больше не будет жить? Неужели эта жизнь — случайная шутка, рок несправедливой судьбы, мимолетный дар, втоптан­ный в грязь цветок? О нет! Тысячу раз нет! Она лежала, как живая, словно уснула глубоким сном. И святая девст­венная красота говорила о бессмертии ее души. Господи, да как же счастливы они, эти святые души, в младенче­стве, детстве, юности ушедшие к Тебе! И как неразумно делают те люди, которые убиваются, горюют неутешно о потере своих детей, братьев, сестер, юными ушедших в вечность.

Вспоминается еще одна святая юная душа (Аннушка имя ее), которая в самом расцвете девственной красо­ты неожиданно завяла, как ранний цветочек в морозное утро. Прошу моих дорогих читателей помянуть их имена в своих святых молитвах.

Вполне по-христиански отнеслись к внезапной смерти иеродиакона Даниила его родители, и ныне проживаю­щие в Москве. Смиренно, безропотно, даже с благодаре­нием Господу приняли они этот страшный удел. Родитель отца Даниила отец Иоанн (он принял священство после смерти сына) и теперь бывает в Лавре, но уже слаб по ста­рости и болезни ног.

Вновь и вновь воскресает в нашей памяти светлый образ иеродиакона Даниила в праздник Введения Бо­жией Матери. Ведь этот святой день он особенно любил.

Надо заметить, что отец Даниил вообще любил празд­ники Божией Матери и всегда старался послужить в эти дни. А праздник Введения был любимейшим днем в его жизни, как бы второй Пасхой. И вот эту праздничную ли­тургию он отслужил в 1956 году в последний раз... Несом­ненно, его сердце чувствовало, что больше этот праздник ему на земле не придется служить. И были особые пере­живания в его душе. Последний праздник! Последний... И вот теперь, когда беру в руки его скуфейку (она оста­лась мне на память), я вспоминаю, что тот, кто ее носил, ходил в ней в последний праздник. Но в последний ли?.. «Да», — скажут люди, не просвещенные верой. А вот мы, верующие, скажем «нет». Священноиеродиакон Даниил и теперь служит праздники Божией Матери. И теперь он их любит отмечать, да еще больше. Только не здесь — на грешной земле, а там — на небе, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, где жизнь бесконечная, где Го­сподь наш царствует и все святые Его.

Спустя месяца полтора после смерти отца Даниила один из братии Лавры (благочестивой и святой жизни че­ловек) видел умершего в видении. Облаченный в светлый диаконский стихарь, тот стоял среди Трапезной церкви. Кругом его было много-много маленьких ангелов. Все пели. Дивные небесные мелодии наполняли храм. Но что это было за пение! Кто может его передать? Слезы, сле­зы умиления! Видевший говорил об этом и — плакал. И у меня, когда я вспоминаю и пишу об этом, тоже слезы катятся по щекам...

Когда отец Даниил был жив, то он очень любил регентовать на клиросе, хотя это занятие у него что-то плохо­вато получалось: то ли его сильный голос забивал осталь­ные, и не было гармонии, то ли спешка мешала ему быть хорошим регентом — словом, с регентством у него не ла­дилось. И вот там-то, на небесах, видимо, и воплощают­ся все наши лучшие желания, а отец Даниил совершен­ствует свои певческие и регентские способности. Поет, да еще пришел попеть со своим небесным хором к нам сюда, в Трапезный храм, в Лавру родную.

А как всё это радостно и утешительно для нас, греш­ных! Как радостно сознавать, что наше земное служение будет совершенствоваться еще более там, на небе! Если кому-нибудь по каким-либо причинам трудно поверить в рассказанное об иеродиаконе Данииле, то приведем документальную повесть из книги «Троицкие письма». В ней повествуется об иеродиаконе Никодиме.

 

***

 

Он был пономарем в Троицком соборе, ставил свечи у священной раки. И вот однажды утром чредной иеромо­нах приходит служить молебен Преподобному и видит, что пономарь Никодим стоит на своем месте и улыбает­ся. «Все ли в добром здравии? » — спрашивает иеромонах Никодима. «Все, слава Богу», — весело отвечает Нико­дим. Немного погодя иеромонах видит, что пономарь-то другой, а совсем не Никодим. И говорит: «Брат, а где Ни­кодим? Ушел, что ли? » — «Нет, батюшка, Никодима-то совсем нынче не было». — «Да как же? — удивляется свя­щенник. — Ведь я только что его видел и с ним разгова­ривал». Почувствовали что-то неладное. Пошли в келию отца Никодима. Открыли, а он лежит недвижим, да уже и похолодевший. Ужаснулись и прославили Бога, что Го­сподь, знать, и по смерти ведет души наши на наше преж­нее служение.

Легко высится крест на могиле иеродиакона Даниила. Большой, высокий, красивый. Другие крестики могиль­ные как-то ниже, меньше его. Оградка, маленькая скаме­ечка и холмик могильный, на котором лежат повержен­ные, увядшие цветы... Покойся, наш дорогой и милый собрат! Не потеряна твоя золотая молодая жизнь. Твоя жертва чтится. Геройская святая жертва принята Госпо­дом. И цвет благоухающей молодой жизни, если и завял на твоей могилке, посвежеет там, где вечная прохлада рая, где молодость так нежна и благородна, где глас хвалы не­умолкаемо звучит Всеблагому Богу в вечных гимнах не­бесной любви...

Вот будто всё написал, что помнил об иеродиаконе Да­нииле, и даже закончил маленьким стишком. Но вдруг память обновила еще один случай, связанный со смертью отца Даниила. Придется о нем написать. Ведь я пишу не что-либо такое ученое да складное, а воспоминания. Вот и вспомнился довольно интересный случай.

Отец Даниил, как я уже писал, умер рано утром, в че­тыре часа по местному времени. Все это хорошо запом­нили. Спустя неделю из Пюхтицкого монастыря при­езжает матушка Сергия (Голубцова, 1896-1977). При­езжает в Лавру Сергия Преподобного, не зная ничего о смерти отца Даниила. Она раньше жила около Лавры и была с ним знакома. Как старая монахиня, она давала юному иеродиакону много добрых советов. И вот, когда ей сказали о скоропостижной смерти отца Даниила, она побледнела. Потом, что-то соображая, тихо промолвила: «Да, я знала, что с ним что-то неладное». И рассказала потрясающее...

В день смерти отца Даниила она была в своей келии в Пюхтице. Рано утром, когда она спокойно спала, ей приснилось, что кто-то будто вошел в ее келию. Неиз­вестный, таинственный... Она в страхе проснулась. От­крыв глаза, замерла. Боже мой, у ее койки стояла высокая мужская тень... Ясное знакомое лицо спокойно смотрело на нее. Насмерть перепуганная матушка Сергия зачита­ла Иисусову молитву. Но призрак не уходил. Он стоял, колебался в воздухе, легкий, прозрачный, белый, как из­ваяние. К великому своему удивлению, она узнала в при­шедшем иеродиакона Даниила, что находится в Троице- Сергиевой Лавре. Посмотрев на старую монахиню живы­ми добрыми глазами, он слегка улыбнулся. Трудно было понять, что это за выражение: тихая ли улыбка или скор­бная тень печали, сострадание ли какое. Видение длилось с минуту. Потом как-то странно, не по-земному, телесно­му, призрак заколебался, будто задрожал, как дымок при дуновении ветра, не отрывая теперь умоляющих глаз от монахини, стал удаляться. Дальше, дальше и... затем совсем пропал в переднем углу, как бы растаял, в тихих лучах мерцающей лампады. Оправившись от страха, ма­тушка Сергия встала. Первым делом почему-то она бро­силась к двери. Бежать? Нет — посмотреть, заперта ли дверь. Да, дверь была закрыта, как всегда: задвижка была плотно вдвинута в паз. Обернувшись к святым иконам, матушка Сергия перекрестилась. Очень уж всё было ре­ально и живо. Будто не видение, а живое посещение жи­вым человеком. Но ведь он же, можно сказать, ее духов­ный сын, сейчас находится в Лавре! Как же он был теперь здесь, в ее келии? Ведь расстояние-то без малого тысяча километров. Да еще таким ранним утром. Она посмотре­ла на часы. Четыре утра...

Когда она рассказала это монахам в Лавре, все ужасну­лись. Ведь надо же, один миг — ив Пюхтице. О, дивны Твои дела, Господи! Всё премудро Ты сотворил. Знать, душа отца Даниила, освободившись от оков тела, метну­лась к духовной своей матери, как ребенок бежит к сво­ей мамочке в минуту опасности. Так, верно, всякая душа, связанная духовными узами с духовным отцом или ду­ховной матерью, устремится в час смерти к ним, чтобы получить утешение, поддержку, чтобы подвигнуть на мо­литву. Ведь что может быть опаснее, страшнее, таинст­веннее, чем смерть — новое рождение в другую жизнь, неведомое счастье или... мучение!

Поразительный случай этот ясно показывает, как креп­ка связь между людьми, имеющими духовное родство. Мой милый читатель, подумай хорошенько об этом, под­умай и сделай выводы о себе.

Наверное, вот и всё теперь об иеродиаконе Данииле.

 

К СВЕТУ

 

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться: