Конфликт 1-го уровня (семейный и имущественный)

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 2

Внешне, на первый взгляд, сюжет организован личным столкновением, конфликтом личных, причем сугубо материальных интересов. Этот «уровень» конфликта в пьесе, безусловно, есть, он наиболее прост, лежит на поверхности, но в то же время он обманчив, это даже своего рода «ложный ход», который не ведет в глубину содержания пьесы.

Богатый купец Булычов смертельно болен, встает вопрос о предстоящем дележе его наследства. Ксения, Звонцовы, поп Павлин, игуменья Мелания – все стараются «урвать кусок» от булычовских капиталов. Но этот конфликт до конца пьесы, по сути, не развивается и не разрешается. Мы не видим ни его завязки, ни кульминации, ни развязки.

Кроме того, это столкновение материальных интересов некоторого ограниченного круга действующих лиц пьесы вообще нельзя назвать её главным, организующим действие конфликтом. Он существует только внутри отдельной группы персонажей: поп Павлин, игуменья Мелания, Варвара, Звонцов, Ксения, – остальных же не затрагивает. Эти люди стараются завладеть булычовским капиталом, но сам Булычов его не защищает: ему все равно, в чьи руки попадет его наследство. Например, Мелания хочет перевести все векселя на имя сестры, а Булычов спокойно говорит: «Ну, это – твое дело! Однако в случае моей смерти Звонцов Аксинью облапошит. Варвара ему в этом поможет». Ему все равно, кто кого оттолкнет от кормушки. Все эти люди для него одинаковы, и он рассуждает об этом безразличным тоном. И Шурке, его любимой дочери, этот вопрос тоже неинтересен. Ей нужен отец, а не его деньги.

Стало быть, этот конфликт, в который вовлечены лишь некоторые персонажи, существует лишь на поверхности, проявляется эпизодически. Действие пьесы организовано не им.

Конфликт 2-го уровня

(психологический, связанный с переоценкой жизненных ценностей и темой революции)

Признавая столкновение интересов вокруг наследства внешним, наименее значительным слоем проблематики драмы, горьковедение уже давно и традиционно выдвигает в качестве главного конфликт другого, более глубокого уровня. Это прежде всего внутренняя, психологическая драма главного героя.

Мелания, слыша спокойные слова Булычова о судьбе наследства, удивляется: «Вот как ты заговорил? По-новому будто. Злости не слышно».

Булычов отвечает: «Я злюсь в другую сторону». Можно сказать в этой связи, что он злится на самого себя за то, что впустую прожил жизнь, напрасно потратил силы и время. В конце жизни идет полная «переоценка ценностей». Всё, за что человек отчаянно и азартно боролся: богатство, крепкое «дело», разгульная жизнь, – всё это не принесло ему счастья. Булычов говорит Глафире: «Ты да Шурка, вот это я – нажил. Остальное – меня выжило».

Чувствуя приближающийся конец, человек переоценивает прожитые годы. Толстовский князь Андрей, когда перед ним завертелась готовая взорваться граната, успел подумать о том, что в этой жизни все-таки было что-то важное, чего он так и не сумел понять. То же самое чувствует и Булычов. Он смутно понимает, что жил не так, как следовало бы и как он мог бы прожить: «Не на той улице я жил! »

Иначе говоря, человек жил не так, как хотел бы, его жизнь не соответствовала его «натуре». Дело, хозяйство, накопление денег – всё это лишь сковывало его, привязывало к людям, которых он презирает, к таким, как Башкин, например. Как и Игнат Гордеев, Егор Булычов чувствует, что жил ненастоящей жизнью. Во всей этой пестрой кутерьме было только одно настоящее – любовь к дочери и к Глафире, все же остальное лишь «оковы» для души.

Возможно, впрочем, что в словах Булычова: «Не на той улице я жил», – есть и социальный смысл, который в них обычно видят и акцентируют исследователи (Булычов отталкивается от мира башкиных и стремится к миру Шуры и Лаптева, к жизни-борьбе, возможно, и к революции). Но в принципе смысл этих слов гораздо шире. Булычов не «деловой» человек, по натуре своей он, скорее, «озорник» – человек, не признающий норм, рамок, порядка и т.п. Он ценит жизнь непосредственную, наполненную страстями, настоящую, а не построенную на холодном расчете или подчиненную кем-то установленным правилам. Вариант Саввы Морозова, Лютова или «купца-революционера» для Булычова не исключен, но в то же время и не обязателен, «загонять» его возможную судьбу в это русло, на эту «улицу» было бы упрощением и неправомерным сужением проблематики произведения.

Тему революции Горький в этой пьесе отодвинул на второй план, оставил второстепенной, боковой и притом далеко не однозначной.

На страницах пьесы несколько раз констатируется, что «революция – будет». Но не акцентируется её оценка, положительная или отрицательная, и вообще не дается ответа на вопрос о том, принесет ли она пользу людям и стране – России.

БУЛЫЧОВ: Ерунда!.. Пропьют государство.

БАШКИН: Не иначе.

БУЛЫЧОВ: Да… А вдруг не пропьют?

БАШКИН: А что ж им делать без хозяев-то?

БУЛЫЧОВ: Верно. Без тебя да без Васьки Достигаева – не проживешь.

Последняя реплика явно иронична. Видно, что Булычов говорит так, потому что не хочет соглашаться с человеком, который ему крайне несимпатичен. Но дело не только в этом. Ведь вопрос о том, принесет ли революция что-либо позитивное, повисает в воздухе, он так и не разрешен, на него нет ответа в пьесе.

Шура, например, говорит: «Мне развращать хочется, мстить… За то, что я – рыжая, за то, что отец болен… за всё! Вот когда начнется революция, я развернусь! Увидишь». По сути, ведь эти слова страшны. Для Шуры революция – это возможность реализовать разрушительные, темные инстинкты. О подобных людях на страницах романа «Мать» говорится, что они «небо кровью забрызгают», если им дать волю.

Единственный в пьесе «идейный революционер» – Яков Лаптев. Но он эпизодическое лицо, появляется только в одной сцене. Да и эта сцена была введена в текст по настоятельной просьбе П.Антокольского, постановщика пьесы, а в первоначальном горьковском варианте Лаптев вообще был внесценическим персонажем.

В первом варианте пьеса называлась «Накануне», и в таком названии внимание акцентировалось на приближении революции, на мотиве предстоящей гибели «старого мира». Но Горький не случайно изменил его. Заглавие «Егор Булычов и другие» выдвигает на первый план фигуру Булычова и его конфликт с «другими», точнее, его отличие от них, которое как раз и образует этот конфликт.

Слова «и другие» обычно толкуются в значении «остальные», как при перечислении, но в данном случае слово «другие» применяется в его прямом значении: «другие» по своей сути, «ненастоящие» люди (исключая Глафиру и Шуру).

Название «Накануне» акцентировало внимание на событии, а «Егор Булычов и другие» – на характере и связанной с ним идее, что более соответствует драматической природе и концепции горьковского произведения.

Конфликт 3-го уровня (философский)

Кроме внешнего («денежного») столкновения и внутреннего, психологического – в душе Булычова, в его споре с самим собой, – существует в пьесе и конфликт гораздо более глубокий и серьезный, чем оба предыдущих.

Это конфликт героя с миром, неприятие им ни больше ни меньше как самого закона мироздания. Основной вопрос, который мучает Булычова, – это вопрос о том, почему человек смертен? Почему жизнь сначала дается ему, а потом отнимается у него?

Слова Булычова в ответ на замечание Мелании, что его вроде бы и не интересует судьба наследства: «Я злюсь в другую сторону», – традиционно трактуются с упором на конфликт второго уровня как доминантный: герой злится на себя за то, что неверно распорядился своей жизнью. Но если обратить внимание на контекст, развивающий и уточняющий их смысл, то в словах этих очевидно проступает другое, главное их значение. Ведь Булычов продолжает свою мысль, и совсем не в том направлении, которое в ней обычно видят.

БУЛЫЧОВ: «Я злюсь в другую сторону. Вот давай-ко поговорим теперь о боге-то, о господе, о душе…» И еще: «Я наткнулся на острое. Ну, ведь всякому… интересно: что значит – смерть? Или, например, жизнь? » «За что? Все умирают? Зачем? Ну, пускай – все! А я – зачем? »

Ведь это « федоровский » вопрос[1]. И этот вопрос – о том, почему человек смертен, в чем смысл жизни и смерти? – стоит в центре всей пьесы. Остальные проблемы только в той или иной степени отвлекают героя от него, и он от них чаще всего просто отмахивается. А этот вопрос возникает снова и снова. Он поставлен еще у Пушкина:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

В словах Егора Булычова звучит обида на Всевышнего: он считает, что смерть – несправедливое наказание для человека. Герой понимает, что он грешен («деньги любил, баб люблю»), но, на его взгляд, не более, чем все остальные: «Конечно, я грешник, людей обижал и вообще… всячески – грешник. Ну – все друг друга обижают, иначе нельзя, такая жизнь».

И ему непонятно, почему Бог отвернулся сейчас именно от него, Булычова. Человек упрекает Бога: «Бог – отказался, не помогает мне! » «Отрекся бог от Егора Булычова». «Какой ты мне отец, если на смерть осудил? »

Егор, по сути, бунтует против Бога, отказывается от веры в него: «В бога – я не верю. Где тут бог? Сама видишь…»

Булычов не понимает, как может Бог допускать существование зла, если он есть. Для него само наличие зла и насилия в мире – доказательство отсутствия Бога.

И бунт, и вопрос Булычова аналогичны бунту и вопросу Ивана Карамазова в «Братьях Карамазовых» Достоевского.

В обоих случаях это связано с неверием: Иван колеблется между верой и безверием, Булычов, по сути, тоже (он постоянно обращается к Богу, но в то же время не верит в него). А для неверующего, для материалиста проблема конечности человеческой жизни, проблема смысла жизни и смерти решается очень тяжело, в то время как для религиозного сознания, для человека верующего ответ ясен. Митрополит Филарет дал его в своем ответе на пушкинское стихотворение «Дар напрасный, дар случайный…»:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана.

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

Но есть и различие между Иваном Карамазовым и Егором Булычовым – оно в самой постановке их вопроса.

Во-первых, Иван ставит вопрос о существовании страданий в мире вообще, а Булычов сужает (а можно сказать и по-другому: не сужает, а концентрирует – как это делал Федоров в своей «Философии общего дела») тот же вопрос, сводя его к первопричине всех других страданий – к вопросу о смерти.

Во-вторых, Иван говорит о страданиях других, Булычов же именно о себе лично («…пускай – все! А я – зачем? »). Его заставило задуматься о жизни и смерти то, что он сам оказался в экзистенциальной ситуации, а Иван по натуре своей философ, решать мировые вопросы – его «призвание».

Горьковский герой (и это вполне «по-федоровски») видит жестокость и несправедливость в том, что человеческая жизнь конечна, обнаруживает порочность в самом принципе мироздания. Ему не нужен такой мир, он противопоставляет себя ему, даже испытывает желание опрокинуть, разрушить его: «Светопреставление! Конец миру… Труби!..» – кричит он трубачу Гавриле, пугая всех домашних, радуясь возможности нарушить покой.

Это противостояние человека и мирового закона придает конфликту трагические черты. Горьковский герой предъявляет миру слишком максималистские требования: в нем человек должен быть высшей и святой ценностью, причем именно в земной жизни. И в этом противостоянии с миром Булычов терпит поражение: его цель недостижима.

В финале пьесы его страданий не замечает даже Шура, которая всегда любила и понимала его. Она в этот момент бежит к окну смотреть на демонстрацию. Финальная реплика Булычова: «Эх, Шура…» – максимально коротка и в то же время максимально емка по смыслу. Её можно произнести с какой угодно интонацией и вложить в нее самый разный смысл. Принято считать, что в ней – сожаление героя о том, что новая жизнь, которой так жаждет Шура, пойдет уже без него, она не для него. Но ведь в ней явно звучит и упрек дочери – самому близкому и дорогому человеку, который не замечает, что отец умирает, и вообще не чувствует, с какой мукой, с каким неразрешенным вопросом он уходит из жизни. Ведь по сравнению с этим вопросом всё остальное: и наследство, и судьба капитала, и прожитая «не на той улице» жизнь, и революция – слишком мелко.

В драме Горького социальная проблематика лежит лишь на поверхности, глубинный же конфликт имеет глубоко философский характер.

У Достоевского в «Братьях Карамазовых» вопрос о Боге и человеке ставится в этической плоскости (в первую очередь как вопрос о справедливом и несправедливом в жизни).

У Горького в «Егоре Булычове» этот вопрос ставится в плоскости онтологической, его герой протестует против самого принципа мироздания, закона конечности человеческой жизни, не принимает мира, «обращенного спиною» к человеку.

Жанр пьесы «Егор Булычов и другие» можно определить термином «философско-психологическая драма».

Васса Железнова»

Две редакции пьесы

Существуют две редакции пьесы «Васса Железнова» (1910-го и 1935-го года). Правда, эти варианты столь коренным образом отличаются друг от друга и по характеру конфликта, и по составу действующих лиц, и по концепции, что можно было бы говорить о двух разных пьесах, хотя и с общим названием.

Пьеса была переработана Горьким в конце 1935 года (параллельно с работой над романом «Жизнь Клима Самгина»), и смещение акцентов при переработке отразилось прежде всего в изменении центральной философской идеи пьесы.

Характер главной героини, его стержневые черты определяют все содержание и первого, и второго вариантов драмы.

Но Васса в первой редакции (1910 г.) – классическая «акула капитализма». Это человек, живущий исключительно в мире материальных, приземленных интересов. Единственное, что ее занимает, – деньги. Она не любит даже детей, заботится о Семене и Павле только ради соблюдения приличий, Анну же просто использует. Правда, в финале пьесы возникает мотив одиночества Вассы, она осознает, что мучения совести всегда будут преследовать ее, но всё равно отношение её к жизни не меняется, о чем говорит угрюмая усмешка героини.

Васса второго варианта сохраняет основную черту характера буржуазной «хищницы» – сильнейшую волю, порабощающую, ломающую окружающих ее людей (в этом отношении, и не только в этом, она очень похожа на Марину Зотову из «Жизни Клима Самгина»). Сохраняется и стремление к богатству. Но изменилось главное – мотив действий. В 1-м варианте Васса – это своего рода «скупой рыцарь»: деньги ради денег, власть ради власти. Теперь деньги уже не цель, а средство. Для Вассы и во второй редакции главное в жизни – «дело», хозяйство. Но движет ею здесь отнюдь не стремление к личному обогащению. Васса, говоря о своих «хозяйственных» заботах, не упоминает о себе, ей лично не нужны ни хозяйство, ни богатство. Более того, она может достаточно легко жертвовать капиталом ради более высоких целей – чести семьи, будущего дочерей и внука. Она, например, не жалеет никаких денег для того, чтобы отменить судебный процесс по делу мужа, который ей совершенно не дорог (но зато дороги дочери и внук, на которых из-за непутевого отца может лечь пятно позора).

В первой редакции Васса ломает судьбы своих детей, родственников ради денег – во второй редакции она поступает практически наоборот. Теперь деньги сами по себе её уже мало интересуют. Более того, в разговоре с Рашелью Васса замечает, что, если бы она могла поверить в возможность изменить, улучшить жизнь путем революции, она смогла бы пожертвовать для этого всем своим состоянием. И хотя Рашель не верит Вассе, у читателя нет никаких оснований сомневаться в искренности героини: Васса не обманывает, не кокетничает. Она рассказывает, что была даже рада и почувствовала огромное облегчение, когда муж проиграл все состояние и «дело». Это черта, абсолютно новая по сравнению с Вассой первого варианта, она делает образ гораздо более сложным и интересным.

⇐ Предыдущая 12