Сцена 1. Велика Москва, и много в ней народу

⇐ ПредыдущаяСтр 5 из 8Следующая ⇒

В морге. Накрытые простынями, на каталках лежат тела. ДОКТОР и БАРЫШНЯ прогуливаются между ними. Курят. Подходят к телу ВАДИМА.

ГЛАВВРАЧ. Спасать его было уже поздно. Нам оставалось только констатировать смерть. Смерть от остановки дыхания. Вот он. Хотите посмотреть?

СОНЯ. Да.

ГЛАВВРАЧ (снимает простыню с тела). Острое отравление кокаином и смерть. Вы удивлены, милая Соня?

СОНЯ. Непременно отравление?

ГЛАВВРАЧ. И несомненно умышленное... Кокаин был разведен в стакане воды и выпит.

СОНЯ. Но у него была же надежда. Тогда зачем? М-м-м?

ГЛАВВРАЧ. Этого мы не знаем. Пока не знаем, милая Соня. Я подчеркиваю, пока. Одну минуточку. Сестра!

СЕСТРА приносит пакет и опись.

ГЛАВВРАЧ {читает опись). На груди, во внутреннем кармане были найдены... во-первых, старый коленкоровый мешочек. (Достает из пакета.) Что там, взгляните.

СОНЯ. М-м-м... Монеты. Царские пятачки.

ГЛАВВРАЧ. А во-вторых, рукопись... А во-вторых, рукопись...

СОНЯ. Дайте, дайте мне...

ГЛАВВРАЧ. Увы... прочесть... (просматривает рукопись, невероятно грязные, размокшие, склеившиеся листы, пробует отделить лист, рукопись рвется...) эти каракули не представляется возможным... Пока...

СОНЯ. И мы никогда не узнаем... что означали для него эти... Шесть... семь... Десять. Десять серебряных пятачков? Никогда? Никогда?

ГЛАВВРАЧ. Вы этого хотите? Ваше слово для меня — приказ! Думаю, он был вам не просто случайный знакомый.

СОНЯ. Вы не ошиблись. Нет.

ГЛАВВРАЧ. Так что же? Мертвое тело источает невидимые лучи. Это доказано наукой. Мне нужен свет. [Двигает каталку с телом ВАДИМА.) Отчего вы улыбаетесь, милая Соня? Я просто обожаю допрашивать мертвецов.

СОНЯ трясет мешочек над ухом ВАДИМА. Пятачки звенят. ГЛАВВРАЧ разрывает рукопись, пытаясь что-то разобрать.

ГЛАВВРАЧ {смотрит в рукопись). Была зима. Да? Конечно. Зима, и окна были законопачены вкусно-сливочного цвета замазкой. Да? Точно? Это зимнее? Отвечайте.

СОНЯ. Перестаньте дурачиться.

ГЛАВВРАЧ. Что было видно из окна вашей комнаты? Соседняя стена? Отгороженный сад? Нет? Нет... Мне надо больше света!

Снова крутит каталку с ВАДИМОМ, перевозит ее с места на место. Рвет листы.

ГЛАВВРАЧ. Нет? Уже было лето? Так? Лето, выпускные экзамены? Говорите, говорите же, так или нет?

СОНЯ. Фу, это гадко.

ГЛАВВРАЧ. Вечер. Летний вечер?

СОНЯ. Это глупо, наконец.

ГЛАВВРАЧ. Когда кое-где через один горели фонари, закрыты были магазины и пустели трамваи?

СОНЯ. Я иду наверх. М-м-м-м?

ГЛАВВРАЧ. Стойте! Замрите. Звените монетами. Я вам приказываю. Это приказ, милая Соня. Вы не сможете уйти.

СОНЯ. Это несмешная шутка, гадкая, глупая...

ГЛАВВРАЧ. Оставьте ваши интеллигентские сопли. Положите руку ему на лоб. Нет, лучше сюда. Трогайте! Перебирайте пальцами. Ни шагу! Ну?! {Снова из рукописи.) Однажды... был вечер, пер... вый... первый... вероятно снег... па... дал... падал на Москву? Вы куда-то пошли. Куда? Отвечайте! Однажды! В середине ноября!

БАРЫШНЯ. Я вас умоляю, пустите... Мне душно, нехорошо...

ВАДИМ. Однажды в середине ноября я, Вадим Масленников, вышел на улицу, думая пройтись или пойти в киношку. Был вечер, белый пушистый снег падал на Москву.

ГЛАВВРАЧ. Вы кого-то встретили? Одноклассника? Знакомого? Проститутку? ВАДИМ. В переулке, где я шел, я нагнал шедшую впереди меня девушку.

ВАДИМ. Какой жаркий этот московский вечер...

ЗИНОЧКА. Жаркий? Ах, нет... вы шутите?

ВАДИМ. Жаркий! Разве не так? Когда падает первый снег и щеки в брусничных пятнах.

ЗИНОЧКА (смотрит на ВАДИМА). Ой, и вправду. И вправду в брусничных пятнах! И вправду! Жаркий! Как это чудно! Правильно! Чудно! Ага!

ВАДИМ. Как ваше имя?

ЗИНОЧКА. Зиночка.

ВАДИМ. Зиночка!

ЗИНОЧКА. Зиночка, ага...

ИЗВОЗЧИК. Прикажете прокатить на резвой, Ваше благородие?

ВАДИМ молчит. ЗИНОЧКА топчется нерешительно. Хочет уходить.

ГЛАВВРАЧ (читает рукопись). А незадолго до этого вы заболели? Рези при мочеиспускании? Нагноение? Внутренние язвы? Зуд?

ВАДИМ. Доктор, адрес которого я наугад выискал в газете среди объявлений венерологов, говорил сочным баском, словно съел он что-то вкусное.

ГЛАВВРАЧ. Какой же вы, однако, зануда. (За ДОКТОРА, сочным баском.) Рези при мочеиспускании? Нагноение? Внутренние язвы? Зуд?

ВАДИМ. Именно.

ГЛАВВРАЧ. Не горюйте, юноша. Одевайтесь. За один месяц все поправим.

ВАДИМ. Вот. (Протягивает деньги.) Когда мне снова прийти к вам, доктор?

ГЛАВВРАЧ. Лучше ежедневно. Каждый день, кроме воскресенья. Вина никак нельзя, ясно? И женщин — ни-ни! (Сбрасывает маску ДОКТОРА.) Невероятно! В каком же вы тогда, черт побери, учились классе?

ВАДИМ. Мне шел тогда шестнадцатый год. И, желая установить за собой репутацию эротического вундеркинда, я тут же рассказал в классе, какою болезнью я болел.

ГЛАВВРАЧ. Ну и ну. Зачем же?

ВАДИМ. Я не сомневался, что только выиграю в глазах окружающих.

ИЗВОЗЧИК. Не сумлевайтесь, барин! За десять целковых до Петровского и назад, а?! С барышней! Пажа! Пажа!

ЗИНОЧКА. Нет-нет! Ни за что!!!

ВАДИМ. Но что же тогда? Прощайте?

ЗИНОЧКА. Нет! Да нет же! Цена эта неслыханная. Идемте! Немедленно уходите, ага!

ВАДИМ. Оставь, крошка, это такая мелочь! Я готов заплатить любую цену.

ЗИНОЧКА. Еще что выдумали! Чтобы вы не смели ему давать больше «зелененькой»! Сами катитесь за десять целковых! Поняли?

ИЗВОЗЧИК. Ваше благородие! Помилосердствуйте! И-и-и-и-эх! Подаю.

ЗИНОЧКА. Он согласен! Согласен за три рубля! Он сейчас подает! Теперь вы видите, какая я умница! Видите, правда, ага!!!!

ГЛАВВРАЧ. Забавно. Выходит так, что вы — элегантный кутила, богач и мот, а она, бедненькая нищая девочка, сдерживает вас, потому что не может осознать допустимости таких трат?

ВАДИМ. Именно. Мне это ужасно было приятно.

ЗИНОЧКА. Ах, как хорошо! Ах, как чудно, как чудно! Ой, мамочка, нагнитесь, нас же зашибет!

ВАДИМ. Не бойтесь, глупенькая!

ЗИНОЧКА. Куда это мы свернули? Ах, это ж Яр! Какая я глупенькая! Какой смешной кулак! Ах, это вывеска! А там, на ней ворона, ага! Какая я умница! Это же ворона! Да! Мне чудно, ведь правда, это чудно, а?

ИЗВОЗЧИК. Пажа! Пажа!

ВАДИМ. Вам не холодно, Зиночка?

ЗИНОЧКА. Мне чудно! Чудно! Вот возьмите, погрейте мне ручки...

ВАДИМ. У вас уж и щечки такие, словно наклеили вам яблочную кожуру!

ЗИНОЧКА. Мне чудно, чудно, а вам?

ГЛАВВРАЧ. Вам было чудно? Чудно или нет?

ВАДИМ. Странно было в моей жизни. Испытывая счастье, достаточно было только подумать о том, что счастье это ненадолго, как оно в это же мгновение и кончалось.

ИЗВОЗЧИК. Теперь прикажете на Страстной?

ЗИНОЧКА. Мне чудно! Ах, как это чудно! А вы — милый, милый!

ВАДИМ. Езжай к дому свиданий, к Виноградову, знаешь?

ИЗВОЗЧИК. Пажа! Пажа!

ГЛАВВРАЧ. И вас нисколько не беспокоило, что вы больны и что собираетесь эту Зиночку заразить?

ВАДИМ. Еще бы! Я непрестанно думал об этом.

ГЛАВРАЧ. Думали и что?

ИЗВОЗЧИК. Надо прибавить, барин. Досюдова не сговаривались. Пожалте полцелкового.

ВАДИМ. Боялся неприятностей — вот и они! В кармане «их благородия» оставалось два рубля, и, если все дешевые комнаты уже заняты, мне не хватит пятидесяти копеек.

ЗИНОЧКА. Куда мы приехали? Что это за рыжий дом?

ВАДИМ. Ну, крошка, ну, Зиночка. Ну мы же только зайдем сюда, погреемся и уйдем. Ну, маленькая... Вот у тебя уже щечки как красные яблочки...

ЗИНОЧКА. Ой, нет, не нужно, да мне же и домой... надо... пора.

ВАДИМ. Но, девочка, это же ненадолго... Ты же продрогла, да? А я? Ты посмотри, снег забился за воротник, волосы вымокли как назло... назавтра буду кашлять, а там заболею... Ты этого же не хочешь, Зиночка?

Какой же у тебя холодный носик! Послушай, крошка, у меня осталась теперь одна только сотенная, а ее тут не разменяют... У тебя нет ли пятидесяти копеек, я тотчас верну тебе, как разменяют сотенную... непременно...

ЗИНОЧКА. Ах, нет, не смейте! Вы не вздумайте сотенную менять! Вы на меня и так потратились! Ах, ну нельзя ж так мотать! Нет! Нет. Вот. Возьмите. Их как раз десять... десять пятачков... очень долго я их все собирала, говорят, они к счастью.

ВАДИМ. Но, крошка, это право тогда жаль. Возьми их. Я обойдусь.

ЗИНОЧКА. Вы должны взять. Вы должны.

ВАДИМ. Нет, нет, не надо, я сейчас, я разменяю на улице, я приду.

ЗИНОЧКА. Вы должны взять. Вы меня обидите. Миленький! Вы должны.

ГЛАВВРАЧ. И вы?

ВАДИМ. Взял. Небрежно сунул в карман ее пятачки.

ЗИНОЧКА. Миленький! Ах, ты моя любонька, ах, ты моя лапочка... Мне чудно! Чудно! Вот здесь помоги мне пуговку... И тут. Нет, здесь не целуй, не надо, тут у меня шрамик маленький, я летом порезалась... Ах, ты мой родненький... Любонька моя...

ВАДИМ. Тише, тише, за стенкой услышат...

ЗИНОЧКА. Ну так что же... ну и пусть. Родненький... Глазки мои... И щечки... Носик мой родной... Не бойся, любонька, мне совсем ничуточки не больно, вот нисколечко... Мне чудно! Чудно!

ГЛАВВРАЧ. А вам? Вам было чудно?

ВАДИМ. Это невыносимо! Замолчи же, детка... Замолчи! Замолчи!

ГЛАВВРАЧ. Вы проводили ее домой?

ВАДИМ. Нет. Еще во дворе я спросил ее, в какую сторону ей идти, чтобы обозначить свой дом в ином направлении. Зря.

ГЛАВВРАЧ. Зря?..

ВАДИМ. Зря заразил девчонку. Она не оправдала моих надежд.

ГЛАВВРАЧ. Вы что же, ожидали от нее благодарности?

ВАДИМ. Просто, рискуя, ожидал получить удовольствие и вот не получил.

СОНЯ. За что? За что ты ее погубил? Что она тебе сделала?

ГЛАВВРАЧ. Не стоит так увлекаться, милая Соня...

СОНЯ. Эх, ты... Вон, смотри, вон она идет, этот малыш, заботливо прячет в варежку клочок бумажки, на котором ты записал свое придуманное имя, номер телефона, которого нет!

ГЛАВВРАЧ. И даже истерика? Я потрясен.

СОНЯ {швыряет на пол пятачки, они рассыпаются, катятся долго со звоном). А помнишь, как она говорила: долго я их собирала, говорят, они к счастью?

ГЛАВВРАЧ. Соня, его же нет! Он не существует. Он — тень, бесплотная тень, которая не ответит...

ВАДИМ. Нет! Нет! Это был хлыст. Хлыст по моему подлому, подлому сердцу, Соня! Я сунул руку в карман, я обнаружил ее пятачки, я их так и не истратил. Это был хлыст, понимаешь? Он заставил меня бежать, бежать вслед за Зиночкой, бежать по глубокому снегу... Бежать, когда бежишь и знаешь, что догнать не сумеешь, что не встретишь никогда... никогда...

ГЛАВВРАЧ. Немудрено. Велика Москва, и много в ней народу. Эй! Гражданочка! Вам кого?

Сцена 2. Мама

В «мертвецкую» робко входит пожилая женщина, сначала мы думаем, САНИТАРКА. ГЛАВВРАЧ нетерпеливо ее окликает.

ГЛАВВРАЧ. Вы кого-то ищете?

МАТЬ. Вадя... Мальчик... Сынок... Вадя Масленников...

ГЛАВРАЧ указывает ей на ВАДИМА, уводит БАРЫШНЮ. Мать стоит в «мертвецкой», лежат покойники, накрытые простынями... Она озирается, беспомощно рассматривает все вокруг. Звенит звонок, и вдруг «покойники» с гиканьем срываются со своих мест — это гимназисты.

МАТЬ (видит ВАДИМА, зовет). Вадя, мальчик, ты забыл деньги...

ВАДИМ. Мама? Зачем вы? Что вам тут?

МАТЬ. Вадичка... Деньги заплатить за полгода, в гимназию... утром на столе... конверт забыл, мальчик...

ВАДИМ. Что за надобность? И завтра бы заплатил! Надо было вам ехать?!

МАТЬ. А я думаю, мальчик испугается, что деньги забыл, так вот — принесла... (Она хотела потрепать его по голове.)

ВАДИМ. Не смейте! Оставьте эти ваши нежности, тут нельзя! Да уберите вы конверт. Мне на урок надо! Сами платите, идите в канцелярию, если уж притащились...

МАТЬ. Вадя, Вадичка, хорошо, куда только идти, я не помню... Вот этим коридором?

ВАДИМ. На втором этаже, по лестнице, идите же, мне некогда, да не подходите ко мне после! Ах, да, не снимайте же этот ваш капор! Идите так!

ШТЕЙН. Эй, господин Масленников! Это что за шут гороховый в юбке изволил уединиться с вами?

ЕГОРОВ. Ах, что за шубка, что за манеры, что за ботиночки! Вадька, не отпирайся, это твоя вчерашняя пассия от Виноградова, ты ей недоплатил, поросенок эдакий, вот она явилась за прибавкой!

ШТЕЙН. Фи, Масленников, недоплатить девушке, какой стыд! Надо быть европейцем! Одолжить вам гривенник?

Звонок, входит ГЛАВВРАЧ.

ГЛАВВРАЧ. Вам было так стыдно за вашу мать перед гимназическими товарищами?

ВАДИМ. Только перед этими. Только перед этими. Водительскую головку нашего класса составляли богачи Штейн и Егоров и, как мне тогда хотелось думать, я сам.

ГЛАВВРАЧ. Но вы были бедны?

ВАДИМ. Мы? Мы жили на какую-то пенсию, и мама крутилась из последних сил, чтобы содержать меня в гимназии. Идиоты! Это моя старая обнищавшая гувернантка! Ей надо рекомендаций!

ШТЕЙН. Куда? В веселый дом Марьи Ивановны в Косом переулке?

ВАДИМ. Штейн был сыном богатого еврея-меховщика и лучший ученик в классе.

ШТЕЙН. Передай, что я ее рекомендую на правах постоянного клиента. В конце концов, пора быть европейцем...

ЕГОРОВ. Чтой-то вы, ребятушки, пристаете к честной девице?

ВАДИМ. Егоров тоже был богат. Он был сыном казанского лесопромышленника, из очень религиозной, ранее старообрядческой семьи... Послушайте, господа, если вам угодно я вас ей представлю, и вы сможете не без успеха за ней поухаживать...

МАТЬ. Возлюблю Тебя, Господи, возблагодарю, исповедую Имя Твое, ибо отпустил Ты много злого и преступного! (все, ко есть на сцене, подхватывает молитву, шепчут). По милости Твоей и по милосердию Твоему... Аминь.

НЯНЬКА. Вадя! Барыня обедать зовут.

ВАДИМ. Отец погиб, когда я был маленьким, и в нашей бедной квартирке вечно пахло кухней. В классе я все это скрывал, разумеется. И она должна была понимать! В своей облысевшей шубке, в старых стоптанных туфлях, она только позорит меня!

ГЛАВВРАЧ. Вы попросили у матери прощения?

ВАДИМ. Я хотел. Но когда мы сели к столу...

ВАДИМ и МАТЬ сидят друг напротив друга и едят суп. ГЛАВВРАЧ подсаживается к ним.

ВАДИМ. Видите, как она ест? Поднимает ложку дрожащей рукой, проливает часть супа обратно в тарелку.

ГЛАВВРАЧ. И что из того?

ВАДИМ. Это же противно! Противно! Видите? После каждого глотка беловатым языком она слизывает с губ жир. И эти вечно жалобные выцветшие глаза! Вот, смотрите, смотрите, опять пролила на стол!

ГЛАВВРАЧ. Вы ненавидите вашу мать за ее старость или за ее уродство?

МАТЬ. Вкусно?

ВАДИМ. За эти желтые щечки, за эти жиденькие волосики, за морковный от горячего супа нос... (МАТЕРИ, передразнивая.) Ффкусне...

МАТЬ. Вадя... мальчик... (Внезапно она заплакала, бросив ложку на стол.)

ВАДИМ. Ну, не надо, не плачь... ведь не о чем... мамочка...

НЯНЬКА входит с блюдом в руках.

НЯНЬКА. Вадя! Барыня! Вадька, негодник! Ах, ты! Ты зачем огорчаешь барыню, говори! Ах, ты-то!

ВАДИМ. Молчи, старая хрычовка!

НЯНЬКА. Ты! Ты еще! Вот еще! А я-то! Я-то! Надо же!

МАТЬ. Вадичка, мальчик!

ВАДИМ. Старые вонючие... Я грязно выругался и тут же хватил кулаком по тарелке. Вот так, с облитыми супом брюками и кровоточащей ладонью, пошел к себе в комнату.

ГЛАВВРАЧ. А кулаком-то по тарелке хватили для кого и зачем?

ВАДИМ. Не знаю, для кого уж и зачем!

ГЛАВВРАЧ. Ну а если бы... Если бы тогда на перемене к вам подошел кто-то, ну, скажем, тот же Егоров, и сказал, что негоже сыну совеститься и отрекаться от своей матери только потому, что она старая, уродливая и оборванная...

ЯГ. И вправду, Вадька, ведь это обязанность твоя любить и почитать свою мать. Такое дело... Говорю тебе от души....И тем больше любить и тем больше почитать, чем старее, дряхлее и оборванней она.

ШТЕЙН. Пора быть европейцем, Масленников. Пора понимать такие вещи.

ВАДИМ. Я... Я... Я сомневаюсь, что Яг был способен на такие слова. В старших классах он, по выражению начальства, совершенно испортился, стал сильно и много пить.

МАТЬ. Вадя... Можно к тебе?

ВАДИМ. Войди.

МАТЬ. Ты уж прости меня, мой мальчик. Ты хороший. Ты ведь хороший, я знаю.

МАТЬ погладила лежащего на каталке ВАДИМА по волосам и ушла.

Сцена 3. Буркевиц

В мертвецкой тихо. САНИТАРКА моет пол. На каталках лежат тела. Среди них — тело ВАДИМА. В мертвецкую медленно входит человек во френче, неболъ-шогороста, крошечные серые глаза, костистый лоб под шоколадными, впрочемуже с сединой, вихрами. Вошедший нерешительно топчется, рассматривая мертвецов. Потом подходит к каталке с ВАДИМОМ.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Вадим?

САНИТАРКА. Ш-ш-ш-ш-ш! Тут нельзя, товарищ, ишь! А я-то! А он-то...

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Пригласите сюда главврача.

САНИТАРКА. Еще бы! Открывай карман шире. Отдыхают главврач.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Моя фамилия Буркевиц.

САНИТАРКА. Завтра, завтра! А то еще — вот еще!

БУРКЕВИЦ. У вас в госпитале должен находиться... больной... Масленников. Так?

ГЛАВВРАЧ (влетает). Товарищ Буркевиц? Мне только что протелефонили... Вы — здесь?! Я только вот прилег на минуту. Простите... Довожу до вашего сведенья...

БУРКЕВИЦ. Где Вадька?

ГЛАВВРАЧ. Вадька???

БУРКЕВИЦ. Вадим Масленников.

ГЛАВВРАЧ. Масленников? Кокаинист? Вот он.

БУРКЕВИЧ. Поднимите простынь.

ГЛАВВРАЧ. Был доставлен тремя курьерами Вашего учреждения. Около полудня. Вчера.

БУРКЕВИЦ. Его доставили живым?

ГЛАВВРАЧ. Спасать его было поздно. Нам оставалось констатировать смерть от остановки дыхания. Умышленное отравление кокаином. И смерть. {Поднимает простыню.)

Молчание.

БУРКЕВИЦ. Вадька! Вадька! Ты что? Ты что это, а???

ГЛАВВРАЧ. Товарищ Буркевиц! (САНИТАРКЕ.) Воды! Нет, нашатырь, нашатырный спирт! Живо!

БУКЕВИЦ. Вадька! Что же ты молчишь, Вадька? (По-немецки.) War... tot... Умер. Tot... das Kind... In seinen Armen das Kind war tot. Скажи ж что-нибудь. Мы ж договаривались, сукин сын! Выручай!

ВАДИМ (по-немецки).

Er haelt in den Armen das aechzende Kind,

Erreicht den Hof mit Muh' und Not...

УЧИТЕЛЬ. Verdammte Bummelei.

ВАДИМ. И в ту самую минуту, когда наш немец застукал, что я подсказываю Буркевицу, Буркевиц чихнул, но чихнул так несчастливо, что из носа его вылетела сопля и, качаясь, повисла чуть ли не до пояса.

САНИТАРКА. Ишь-ты! Вот это соплища-то, Господи прости...

УЧИТЕЛЬ. Was ist denn wieder los...

ЯГ. А ты, милой, оборвал бы там свои устрицы. Бог милостив, а нам нынче еще обедать надо.

ШТЕЙН. Право слово, господа, надо быть европейцем, а с вами, Буркевиц, это, простите, немыслимо...

БУРКЕВИЦ ищет платок, но у него в кармане платка нет. САНИТАРКА тычет ему бутылку с нашатырем.

ГЛАВВРАЧ. А ну вас, несите полотенце! Товарищ Буркевиц!

УЧИТЕЛЬ. Aber selbstverstandlich nur im Falle, wenn Sie heut'n Taschentunch besitzen.

БУРКЕВИЦ вытирает лицо полотенцем.

ГЛАВВРАЧ. Считаю этот хохот чрезвычайно жестоким, несправедливым и неуместным! Товарищ Буркевиц! Позволите навести порядок во вверенном мне учреждении?

БУРКЕВИЦ. Оставь, доктор, путь их повеселятся.

ЯГ. А что ж мы худого сделали, что посмеялись? Да завидя эдакую соплю, тут бы и лошади рассмеялись. Да я такой сопли, прости, господи, за всю жизнь не видывал.

БУРКЕВИЦ. Вот именно. Если б та сопля, доктор, меня не сделала человеком, то заместо человека я сделался бы соплей.

ВАДИМ. Мы это поняли, но только не сразу.

ШТЕЙН. Любопытно, однако, что с этого дня мы перестали для него жить, этот мужлан как будто похоронил нас.

ЯГ. Эх, да что там! Да за что ты, Васька, дозволь тебя спросить, с той поры три года с нами ни единым словечком не обмолвился?

ГЛАВВРАЧ. Ну что же. Зато теперь, я думаю, товарищ Буркевиц исчерпывающе ответил на все ваши вопросы...

ВАДИМ. Нет. Это началось не теперь. Гораздо раньше. Еще в гимназии.

ДЕВКА. Купите газету, интересный барин.

ВАДИМ. Газету? А и сама ты — ничего. Что в газете?

ДЕВКА. Ой, барин... Ой, жиды... жиды... опять народ мутят...ой, не могу...

ВАДИМ. Что ты... что ты, тише, дурища! Сама-то читать умеешь?

ДЕВКА. Не, барин... На что мне? Вот купи газету, да и мне прочти... Я тут и живу недалеко... В Черны-шовом переулке... как раз...

ВАДИМ. Я купил газету, там печатался громкий судебный репортаж из Киева, другая статья была полна нехороших намеков на ритуальные убийства у евреев...

ГЛАВВРАЧ. Дело Бейлиса?

ДЕВКА. Ну что они, что? Они, проклятые, убили мальчишечку? Да-а-а?! Барин, я с тебя меньше возьму, ишь хорошенький... Ну, за рубль, ну, пойдем...

ВАДИМ. А если б, к примеру, я был еврей? Что б тогда?

ДЕВКА. Жи-и-ид??? Да я б ему за три! За три! Зелененькую с жида! У-у-у, кровопийцы!

Звенит звонок.

ЯГ. Аминь, ребятушки... Дай-ка мне, Вадька, газетку... Надо, стало быть, в курсе... А то тут, видишь, дело какое, как бы не пришлось, брат, быть европейцем.

ВАДИМ. Тотчас на перемене толпа гимназистов собралась вокруг Штейна, и Яг с недоброй улыбкой спросил его...

ЕГОРОВ. А верите ли вы, господин Штейн, в возможность и существование ритуальных убийств у евреев?

ШТЕЙН. Мы, евреи, не любим проливать человеческую кровь.

ВАДИМ. Штейн тоже улыбался, но, когда я увидел его улыбку, у меня сжалось за него сердце.

ШТЕЙН. Так вот, мы, евреи, не любим проливать человеческую кровь. Мы предпочитаем ее высасывать. Ничего не поделаешь, надо быть европейцем.

БУРКЕВИЦ. Вы, кажется, господин, Штейн, испугались здесь антисемитизма? А напрасно. Антисемитизм вовсе не страшен, а только противен, жалок и глуп: противен потому, что направлен против крови, а не против личности, жалок потому, что завистлив, хотя желает казаться презрительным, глуп потому, что еще крепче сколачивает то, что целью своей поставил разрушить.

ВАДИМ. Воцарилась тишина. Учитель истории, проходя по коридору мимо, поневоле застыл, прикованный к месту тихим голосом Буркевица.

БУРКЕВИЦ. Евреи перестанут быть евреями только тогда, когда наши господа-христиане сделаются наконец истинно христианами, иначе говоря, людьми, которые сознательно ухудшая условия своей жизни — дабы улучшить жизнь всякого

другого, будут от такого ухудшения испытывать удовольствие и радость. Но пока этого еще не случилось, и двух тысяч лет для этого оказалось недостаточно. Поэтому напрасно вы, господин Штейн, пытаетесь купить ваше сомнительное достоинство, унижая перед этими свиньями тот народ, к которому вы имеете честь, слышите, имеете честь принадлежать. И пусть вам будет стыдно, что я, русский, говорю это вам — еврею.

Молчание.

ЕГОРОВ. Вот так Васька... Ай да гусь лапчатый.

ГЛАВВРАЧ. Товарищ Буркевиц! Позвольте пожать вашу руку. Знаете, в первый раз за всю мою жизнь испытал острую гордость от сознания того, что я русский и что среди нас есть хотя бы один такой, как вы, товарищ Буркевиц.

ЕГОРОВ. Да-да! Знаете, было в его словах какое-то особенное рыцарство, рыцарство личного самоуничижения ради защиты слабого и обездоленного инородца! Рыцарство, столь свойственное русскому человеку в национальных вопросах. А вы далеко пойдете, Василий.

ШТЕЙН. Медленно, тупо, настойчиво... этот Васька Буркевиц все пер и пер... от тройки до четверки... от четверки до пятерки...

ВАДИМ. А в выпускном классе он уже, в сущности, обогнал тебя, Штейн!

ДЕВКА {ШТЕЙНУ.) Ладно, барин, уж так и быть, за рубль. Пойдем! Я, что ль, не человек?

ВАДИМ. Замолчи, дура!

ГЛАВВРАЧ. Вы что же, были не согласны с Буркевицем?

ВАДИМ. Согласился поначалу.

ГЛАВВРАЧ. Вы разделяли общее воодушевление?

ВАДИМ. Да. И впервые минуты даже испытывал смутную неприязнь к Штейну.

ГЛАВВРАЧ. Кстати, как повел себя Штейн?

ВАДИМ. Штейн? Злобно улыбаясь, он отошел, при этом словно что-то жуя или шепча губами.

ГЛАВВРАЧ. Вам было его жаль?

Молчание.

ГЛАВВРАЧ. Вам было жаль Штейна? Отвечайте. ВАДИМ. Нет, нет. Просто я сообразил... ГЛАВВРАЧ. Сообразили, что?

Молчание.

ГЛАВВРАЧ. Что? Что вам мешало испытывать радость за товарища Буркевица?

Долгое молчание.

ГЛАВВРАЧ. Общую гордость, которую разделяли все ваши русские товарищи? ВАДИМ. Я... Я... Я... Да идите вы... Штейн!

ШТЕЙН. Что тебе, Масленников? ВАДИМ. Можно обнять тебя за талию? ШТЕЙН. Идиот!

Вбегает САНИТАРКА.

САНИТАРКА. Доктор! Доктор! Ты-то... А я-то... Начальство идут... Вот. ГЛАВВРАЧ. Немедленно! Все на местах? Дежурный врач?!

Мертвецы на каталках, накрытые простынями. Посторонних нет. САНИТАРКА поливает пол хлоркой. Входит товарищ БУРКЕВИЦ.

БУРКЕВИЦ. Я оставил распоряжения насчет похорон.

ГЛАВВРАЧ. Вы окончили гимназию одновременно с этим... Масленниковым?

БУРКЕВИЦ. Он что-то вам говорил?

ГЛАВВРАЧ. Нет! Просто припомнил вашу фамилию.

БУРКЕВИЦ. Ладно, доктор. Бывай здоров.

ГЛАВВРАЧ. Товарищ Буркевиц! Каковы же результаты вашей инспекции? Какие будут выводы? Замечания? Распоряжения?

БУРКЕВИЦ. Пять лет назад вышла у нас с Вадькой одна история. Понимаешь, был в гимназии этой поп. (Задумался.) Попа того самого, кстати... нынешней осенью того... как врага революции. А... да что там! Если б не Вадька — вышибли б тогда с волчьим билетом. Вот так-то. Попа шлепнули. Директор сам где-то помер, повезло ему собаке. А теперь вот и Вадька... «Erreicht den Hof mit Muhe und Not; In seinen Armen das Kind war tot»...

ГЛАВВРАЧ. Я владею французским, английским и итальянским, знаю латынь и греческий, немного понимаю по-испански, читаю на польском... однако, как это ни смешно, не знаю немецкого языка. Так что боюсь, что не вполне понял смысл вашего высказывания, товарищ Буркевиц.

БУРКЕВИЦ. Дисциплину, дисциплину, епть Богу в душу мать вашу, доктор! Разговорчики! Распустил тут! Это тебе военный госпиталь, а не бордель! Ясно?

Сцена 4. Соня

Одинокое тело ВАДИМА на каталке, накрытое простыней. Посторонних нет. ГЛАВВРАЧ разговаривает по телефону.

ГЛАВВРАЧ. Нет. Нет. Его увезут сегодня же. Нет, нет. Нет. Боюсь, что на товарища Буркевица это посещение произвело самое тягостное впечатление. Нет. Это невозможно. Мне это запрещено, милая Соня. Отныне вход в госпиталь будет осуществляться строго по пропускам, подписанным товарищем Буркевицем. Нет. И еще раз нет. Встретимся на бульваре. Уже свободен. Уже. Немедленно. Я? Я запру госпиталь. Ради вас я закрою Вселенную на ключ. Уже иду. На этой пыльной скамейке. До встречи, милая Соня.

ГЛАВВРАЧ уходит, запирает дверь в «мертвецкой» на ключ. Тишина. Некоторое время ВАДИМ один. Но вот слышно, как кто-то пытается открыть дверь. Появляются САНИТАРКИ, они везут каталку, на ней — смертельно пьяный ЯГ.

ЯГ. Вадя! Вадька! Спит. Черт! Все такой же красавец! Ведь красавец? А?

НЕЛЛИ. Барин премиленький!

КИТТИ. А ты-то? А я-то?! Сладкий, сладкий барин! А и сами вы — ничего!

ЯГ. Слушай! Вадька! Это девки нам на сегодня! Вставай! Будите его, будите!

НЕЛЛИ. Я — Нелли.

КИТТИ. А я-то — Китти.

ЯГ. Цыц! Настюха и Китюха! Ясно? Что, хороши? Вадька! Сейчас едем быстренько кататься, а потом к ним домой! На всю ночь! Ясно? Вадька! Да проснись же, черт! У вас тут спирту у кого можно взять?

ВАДИМ {окончательно просыпаясь). Яг! Ты откуда? В панаме!

ЯГ. Прямо с вокзала! Еле от папаши! Проходу не дает, ребятушки! {Поет.) Я вас лю-ю-юбил... Сиди с ним в Казани. Кипяти его бизнес! Уж не рад, что гимназию кончили! А ты-то? Как ты-то? Студент? Юридический?

ВАДИМ. Именно. Юридический студент.

ЯГ. Вот такое дело, ребятушки! Студент! А между тем вижу в твоих глазах бессмертную тоску безденежья! Уж ты, Вадька, не взыщи! {Вытащив из кармана пачку сотенных бумажек, он достал одну и протянул ее ВАДИМУ.)

ВАДИМ. Да пошел ты!

ЯГ. Бери, бери! Чай, от русского берешь, дура твоя голова, не от европейца какого-нибудь!

ВАДИМ. Ладно, спасибо, ты... {берет) тебе уж и так много, ты б не пил больше, Яг!

ЯГ. Что? Мы что же, не русские? Чай, не европейцы! Наливай!

ВАДИМ. Где это мы?

НЕЛЛИ. В Орле!

ВАДИМ. Почему... в Орле?

НЕЛЛИ. Потому что здесь водку по чайникам разливают, миленький.

КИТТИ. А ты-то что подумал, барин?

ЯГ. Больше не могу! Не могу больше эту гадость употреблять, Вадька! Эй, братец! Ты бы братец, самогону, нам с собой... Русского, а не какого-нибудь там...

КЕЛЬНЕР. Я б с радостью, барин хороший, дак некуда, он-то у меня в бочке...

ЯГ. Катюха! Настюха! Ищи ведро! Надо вишь, дело какое, ведро где-то спи*ить!

ВАДИМ. Не надо! Не надо! Ты уж и так на ногах еле стоишь!

ЯГ. Я-то? Это я-то? А ты? А кто это только что упал в сортире? Я?

КИТТИ. Я-то, я-то, ведрище-то!

НЕЛЛИ. Ведро нашлось, господа хорошие, сколько ж лить, миленькие мои.

ЯГ. На сто! На сто налей, епть твою Богу в душу... {кидает сотенную, поет) Я вас любил... лю-ю-ю-бовь... Вадька! Кто в сортире упал?

ВАДИМ. Ты! Упал — ты!

ЯГ. А ты? Ты-то, епть твою, что?

ВАДИМ. Я... только побелел.

ЯГ. Извини. Надо, брат, быть европейцем. Я, значит, упал в сортире, а он только побелел? Да?

НЕЛЛИ (с трудом тащит ведро). Вот, полное ведро, видите ли!

КИТТИ (помогает ей). Ой, невмоготу, ой, умру, барин...

ЯГ. Вадька! Тащи ведро!

ВАДИМ. Слушай, а пошел ты!

ЯГ. Вадька! Шалишь... Я тебе утром сотенную отвесил? Тащи ведро! {НЕЛЛИ.) Эй! Поди-ка сюда...

НЕЛЛИ подносит ведро, ЯГ пьет самогон прямо из ведра. Протягивает ведро ВАДИМУ.

ВАДИМ. Пошел ты со своим ведром! Со своими мильонами! Со своей сотенной! Со своим папаней! С пьяной рожей своей!

ЯГ {падает, чуть не плачет). Ва-а-адька! Тащи ведро! Тащи его, миленький! А то Настюха лопнет! Надо, брат, быть европейцем! Тащи его, дура твоя голова! Тащи! Я ва-а-ас лю-ю-ю...

ВАДИМ. Идиот!

ВАДИМ берет ведро. ДЕВКИ ставят ЯГА на ноги. ЯГ, ВАДИМ с ведром, НЕЛЛИ и КИТТИ в коридоре их квартиры.

КИТТИ. Да, вы-то... вы-то... Эй! Не упадите опять, барин...

НЕЛЛИ. Тише, тише... Только, Бога ради, без шума, господа хорошие...

КИТТИ. А то — хозяйка-то проснется... А мы-то... (Хихикает.)

ЯГ. Милая, не сумлевайтесь. Ежели ваши легкие и диванные пружины в исправности — шуму не будет! (Поет.) Я вас лю-ю-юбил... лю-ю-бовь... Вадька! Еще глоток!

ЯГ пьет из ведра, потом ему делается нехорошо.

ЯГ. Где тут у вас на воздух... милая...

КИТТИ провожает его к окну. ЯГА рвет.

ВАДИМ. Идиот! (НЕЛЛИ.) Поди-ка сюда. Не будем пока времени терять, детка.

ВАДИМ целуется с НЕЛЛИ, ведро падает. В наступившей тишине слышны приближающиеся по коридору шаги. Дверь осторожно приотворяется, а потом нагло открывается, и в комнату входит СОНЯ в мужской пижаме.

СОНЯ. Н-ну? Вы, я вижу, очаровательные жилицы. И что же у вас так каждую ночь будет, м-м?

КИТТИ (вужасе). Хозяйка квартиры...

НЕЛЛИ. Софья Петровна... мы...

ЯГ (поет). Я вас люби-и-и-ил... лю-ю-ю-юлю... бовь...

СОНЯ. Ваш товарищ прекрасно поет. Почему он только закрывает глаза? Ах, впрочем, да: чтобы не видеть, как я закрываю уши.

ВАДИМ. Остроумие придает облику женщины то самое, что мужской костюм ее фигуре: подчеркивает имеющиеся у нее прелести и недостатки.

СОНЯ. Боюсь, что только благодаря моему костюму вы оценили мое остроумие.

ВАДИМ. Это из вежливости. Было бы жаль по вашему остроумию оценивать вашу фигуру.

СОНЯ. Вашей вежливости я предпочла бы галантность.

ВАДИМ. Благодарю вас.

СОНЯ. За что?

ВАДИМ. Вежливость беспола. Галантность сексуальна.

СОНЯ. В таком случае спешу вас заверить, что не в моих намереньях ждать от вас галантности. Да, впрочем, и где вам. Для того, кто галантен, — женщина пахнет розой, а для таких, как вы, видно, даже роза пахнет женщиной. А спроси вас, так вы даже и не знаете толком, что такое женщина.

ВАДИМ. Что такое женщина? Нет, почему же — знаю. Женщина это все равно что шампанское: в холодном состоянии шибче пьянит и во французской упаковке дороже стоит.

СОНЯ. Если ваше определение правильное, то я бы имела право утверждать, что ваш винный погреб оставляет желать много лучшего. Впрочем, может быть, мы эту колючую беседу когда-нибудь сможем продолжить. Меня зовут Соня Минц.

ЯГ {тихо поет). Я вас лю-ю-ю-бил... лю-ю-ю-бовь...

СОНЯ. Собственно, господа, я не имею ничего против вашего пребывания в моей квартире, однако же прошу вас вести себя потише. Спокойной ночи, господа.

СОНЯ выходит. ВАДИМ стоит столбом, тупо смотря ей вслед. ЯГ мгновенно протрезвел и стал собираться.

ЯГ. Милые, просьба соблюдать тишину.

КИТТИ. Ба-а-рин, куда ж вы, куда?

ЯГ. Тс-с-с! Катька! Где моя панама?

НЕЛЛИ. Вот она... Да что же вы, премиленькие, постойте...

ЯГ. Тс-с-с-с! Вадя, идем. (Он выгреб из кармана горсть мелочи и положил на стол.) Такая вот история... Здесь два червонца, думаю, будет. Прощайте, милые... Я ва-а-а-с лю-ю-юбил...

ЯГ и ВАДИМ быстро уходят. НЕЛЛИ и КИТТИ смотрят им вслед с недоумением. Потом надевают халаты и начинают убирать мусор, мыть полы...

САНИТАРКА (старая). Пш... пш... ишь... их пусти... других пусти... как бы не так... господа хорошие... а доктор-то?..

Тихонечко в мертвецкую входит СОНЯ, о чем-то шепчется с САНИТАРКОЙ.

САНИТАРКА. Ладно уж... Сиди уж... Пш... как бы не так (на предложенные СОНЕЙ деньги).

ВАДИМ. Ня-я-я-нька! Нянька! Ня-нянька! Поди ко мне! Немедленно. НЯНЬКА. Что это, Вадичка, ни свет ни заря кричишь так? Только барыню разбудишь.

ВАДИМ. Ты что же, чертова кукла, теперь летом в валенках ходишь? НЯНЬКА. Очень ноги болят, Вадичка... Только затем и звал? ВАДИМ. Да-да, только затем...

Тут же ВАДИМ бешено выпрыгнул из кровати, топающими босыми ногами изображая преследование в страхе бегущей НЯНЬКИ.

ВАДИМ. Пш! Пшла-а-а! Эй, догоню! Улю-юлю! Брысь отсюда! Брысь! И это еще не все! Это было только начало представления, которое я в то утро разыгрывал перед твоими воображаемыми мною синими глазами, Соня!

СОНЯ. Это было чудное представление? М-м-м-м...

ВАДИМ. Да! Я полагаю, ты следила бы за мной с восхищением, ибо с нынешнего утра я переменился совершенно!

МАТЬ. Вадя, ты какую сегодня рубашечку наденешь?

ВАДИМ. Шелковую. Шелковую рубашку давай! Она чистая?!

МАТЬ (подает рубашку). Чистая, мальчик. Смотри! Вадя, Вадя, что ты?

ВАДИМ топает рубашку ногами.

ВАДИМ. Я бросил эту новую лучшую рубашку и топал ее ногами потому, что на плече чуть-чуть разошелся шов.

НЯНЬКА. Барыня, я зашью, сей же час... вы только заберите от него... барыня...

МАТЬ. Вадя... Вадя... Зашьем... сейчас же отдай!

ВАДИМ. Пора! Пора быть европейцем, старые перечницы! Нерадивые мои, ленивые мои старые перечницы! Пора!

ВАДИМ хватает МАТЬ на руки, кружит ее. НЯНЬКА выхватывает рубашку.

МАТЬ. Вадя, Вадя. Ну, хватит, ну, мальчик, ну пусти меня, ну...

НЯНЬКА. Вадя! Барыню уронишь! Вадя! Барыню уронишь! Ишь ты! А я-то! А он-то! Кофей убегает. Кофей убегает! А я-то!

ВАДИМ. Уже на улице во мне возникло желание послать тебе цветы. Сперва я представил, что пошлю тебе корзину за десять рублей.

СОНЯ. О-о-о-о!

ВАДИМ. Потом за двадцать, потом за сорок...

СОНЯ. Ну, нельзя ж так мотать! М-м-м-м...

ВАДИМ. Да, именно так я и представлял, что зависимости от цены корзины растет твое радостное изумление. Все. Когда я переступил порог цветочного магазина — я совершенно укрепился в необходимости истратить на цветы все имеющиеся у меня сто рублей Яга.

СОНЯ. Но ты же их не истратил?

ВАДИМ. Нет.

СОНЯ. Да почему же?

ВАДИМ. Да потому что в магазине стояла ты.

СОНЯ. Я? И я не узнала тебя?

ВАДИМ. На мне была старая, еще гимназическая фуражка, старые, с выбитыми коленями брюки. У меня нехорошо тряслись ноги, а ты шла прямо на меня.

СОНЯ. Ты лжешь! Как я была одета?

ВАДИМ. Серый костюм, пучок суконных фиалок был скверно приколот и морщил борт, ботинки без каблуков. Ты шла прямо на меня и улыбалась.

ПРОДАВЩИЦА. Угодно ли мсье корзину или букет?

СОНЯ. Невероятно, но я прекрасно помню, что ни единого человека не было в магазине.

ПРОДАВЩИЦА. Гвоздики. Перистые по тридцать копеек. Красные по сорок. Хризантемы... Бромелии... Розы. Вот эти — палиантовые — рубль пятьдесят.

ВАДИМ. Я это понял, когда ты прошла прямо мимо меня к кассе. Ты улыбалась вовсе не мне или не тому, кого ты видела. Ты улыбалась тому, о ком ты думала, Соня.

ПРОДАВЩИЦА. Иберис. Гиацинт. Вергинская лилия. Аир. Клематис. Чайные испанские розы. Вот эта корзина — всего сорок рублей.

СОНЯ. Пожалуйста, цветы пошлите сейчас же, а то господин может уйти, и будет очень досадно.

ПРОДАВЩИЦА. Конечно, конечно, курьер уже ушел, барышня.

ВАДИМ. Ну, наконец-то. Все утро я никак не мог вспомнить твой голос, этот особенный голос с трещинкой... Пожалуйста, повтори, что ты тогда сказала.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 Следующая ⇒