Священство в изображении св. Иоанна Златоуста
Держит пастыря, помогает ему устрояться на должной высоте крепкий церковный быт. Великая то сила. Но раз утрачен он, разрушен, едва ли должно все усилия сосредоточивать на том, чтобы восстанавливать отдельные его обнаружения, или даже " реставрировать" его в целом. Нужно б(льшее для действительности такой " реставрации": нужно возвращение к тому истинному духу Православия, которым первоначально создан был этот быт. Поэтому в наше время пусть важно и нужно проникновение в тайны душевного устроения пастыря, связанные нарочито с особенностями переживаемой эпохи; пусть важно и нужно вникать в смысл отдельных проявлений пастырского служения; превыше всего стоит, однако, другая задача. Надо уяснить и прочным содержанием своего сознания сделать то вечное, что составляет, благодатную природу пастырства и что нашло свое выражение в особо поучительных памятниках Церкви. Вот почему мы считаем целесообразным предварить систематическое изложение предмета кратким изложением некоторых подобных памятников - и в первую очередь познакомить готовящихся к подвигу священства с знаменитыми словами о священстве св. Иоанна Златоуста.
Воспитанник своей матери Анфусы, рано овдовевшей и собственным рачением воспитавшей сына, Иоанн должен был внять ее мольбам и не оставлять мира, пока она не отойдет к Господу. Не мог не отдать он некоторой дани и увлечению светом, начав карьеру адвоката. Но церковная и подвижническая настроенность его не угасала. Выразилась она, в частности, в тесной дружбе с неким Василием, Церкви отдавшимся. Их обоих, как ревностных христиан, задумали, застав врасплох, убедить принять священство. Узнав об этом, Иоанн скрылся, не предупредив Василия, который и оказался вставшим на новый путь - отдельно от Иоанна. Глубока была обида его. Когда возвратился Иоанн, произошла встреча. Иоанн должен был истолковать свой поступок. Это истолкование и превратилось в " Шесть слов о священстве", в которых одновременно с раскрытием мотивов своего поступка, Иоанн развернул общую картину пастырского служения - силы неподражаемой. Отвлекаясь по возможности от личного элемента, вложенного в эти " слова", кратко воспроизведем содержание этой картины.
Что лежит в основе пастырства? Любовь! Петр, любишь ли Меня, - спрашивает Господь, - не для того, чтобы узнать это, а чтобы научить нас, как Он печется о спасении стада, ибо в ответ на утверждение Петра говорит ему: паси овцы Мои. Не требует Он, чтобы Петр кого превосходил в подвигах и в милосердии, нет, одно поручает Он ему: паси овцы Мои. Все остальное могут делать и другие: и мужеского, и даже женского пола, но там, где стоит задача спасения людей, там нужны такие люди, которые столь могут быть выше остальных, сколь пастырь выше своего стада. Но сколь труднее задача пастыря людей! Тут не защита от внешнего ущерба и от внешней опасности. Послушай блаженного Павла: " несть наша брань к крови и плоти, но к началом и ко властем и к миродержителем тмы века сего, к духовом злобы поднебесной" (Еф. 6, 12). Вот одно войско, нападающие на человеческое стадо: есть и другое - страсти нашей плоти, также обстоятельно перечисленные ап. Павлом. Но разве полно исчисление это? А к тому же у овец язвы явны, а у людей? " Никто от человек не весть, яже в человеце, точию дух человека, живущий в нем" (1Кор. 2, 11). Как трудно лечить болезнь потаенную! Но главное еще не то: овцу лечат, употребляя над нею силу, христианам же запрещается насилием исправлять впадающих в грехи! Внешняя власть - дело не Церкви, а если бы даже дана она была ей, бесполезна она ей в этом отношении, ибо Бог награждает только тех, кто доброй волей воздерживаются от пороков. Какое же искусство нужно пастырю! А как осторожно надо применять врачевства. Например, публичное посрамление греха - погубить оно может душу, ибо душа, принуждением приведенная в стыд, может впасть в нечувствительность, в бесстыдство. Ни силой, ни страхом нельзя ввести человека к истине, а только убеждением.
Так трудна задача пастырства, что, поставить выполнение ее в зависимости от силы любви ко Христу, надо подумать: не оскорбишь ли Любимого, если примешь на себя бремя пастырства? Ведь надо быть готовым на что? Душу свою положить за други своя! И отказывающегося нельзя заподозрить в пренебрежении к достоинству пастырства: не заподозрит же кто в этом чувстве того, кто " пренебрег" бы званием ангела! А между тем пастырь по заданию должен быть таким чистым, точно он стоял бы на небесах! Представим пред нашими духовными очами Илию, низводящего огонь на предлежащие жертвы: это дивно и исполнено ужаса. " Теперь перейди отсюда к совершаемому ныне и ты увидишь не только дивное, но и превосходящее всякий ужас. Предстоит священник, низводя не огнь, но Святаго Духа... Или ты не знаешь, что души человеческие никогда не могли бы перенести огня этой Жертвы, но все совершенно погибли бы, если бы не было великой помощи Божественной благодати? " Имеет священник власть, которая не дана и ангелам: не им дано вязать и разрешать грехи: " что священники совершают на земле, то Бог довершает на небе, и мнение рабов утверждает Владыка... Они возведены на такую степень власти, как бы уже переселились на небеса... Аще никто не может войти в Царствие Небесное, " аще не родится водою и Духом" (Ин. 3, 5), и не ядущий Плоти Господа и не пиющий Крови Его лишается вечной жизни (Ин. 6, 53), а все это совершается ни кем иным, как только священными этими руками, т.е. руками священников, то как без посредства их можно будет кому избежать геенского огня, или получить уготованные венцы? "
Священники больше чем отцы плотские, насколько жизнь будущая выше жизни настоящей. И так же не убояться священства? Если бы кто поручил несведущему переплыть море, ведя корабль, наполненный гребцами и дорогими товарами, - не бежал ли бы он в страхе? А душу священника обуревают волны большие, чем морские, а скала, хотя бы тщеславия, опаснее скалы сирен; и страшнее чудовища, чем те, кого измыслил баснописец: гнев, уныние, зависть, клевета, осуждение и т.д. И как многие из священников являются жертвами их! " Это самое едва не случилось и со мною, если бы Бог скоро не избавил меня от этих опасностей, сохраняя Свою Церковь и щадя мою душу".
Но разве не возникает здесь противоречия с апостолом Павлом, который говорит: " аще кто епископства хощет, добра дела желает" (1Тим. 3, 1)? Бедственно жела-ние не самого дела, а первенства и власти! Его надо изго-нять из души. Готовым надо быть не бояться низвержения, сохраняя свободу, и если кто пострадает, будучи добрым христианским мужем, тот венец приимет. А если чувствуешь в себе недоброе желание, полное страстных помыслов, - как же не бежать?
Есть и еще причина: " Священник должен быть бодрствующим и осмотрительным, и иметь множество глаз со всех сторон, как живущий не для себя одного, а для множества людей. А я небрежен и слаб, и едва могу пещись о собственном спасении". Нужно душевное мужество. Легко претерпевать внешние подвиги, " пренебрегая яствами, напитками и мягким ложем". Не в этом дело. " Если предстоятель не изнуряет себя голодом и не ходит босыми ногами, это нисколько не вредит церковному обществу, а свирепый гнев причиняет великие несчастья, как самому преданному этой страсти, так и ближним". В частной жизни не обнаруживаются дурные стороны характера, а в положении священника он должен быть огражден как бы адамантовым оружием, чтобы не нашлось открытого места для удара. Для священства должны быть избираемы такие души, какими по благодати Божией оказались некогда тела отроков в пещи вавилонской! А самый страшный огонь - зависть: если он есть, найдет он " солому", не тщетны ли тогда все достоинства священника! А угождение людям: их он сделает друзьями, но будет иметь врагом своим - Бога! " Важным и негордым, суровым и благостным, властным и общительным, беспристрастным и услужливым, смиренным и нераболепным, строгим и кротким" - вот каким должен быть священник, чтобы " удобно противостоять всем препятствиям".
А сколько попечений и забот лежит на нем! Девственницы - на его заботе, и тут " тем более страха, чем это сокровище драгоценнее" - и пусть не говорит никто, что ответственность здесь лежит не на священнике. Судебные дела, посещение благотворительных учреждений, отдельных лиц. " Не только больные, но и здоровые желают посещений его". " Но что говорю о защите и посещениях? За один разговор свой он подвергается множеству нареканий... его судят и за взгляд... тон голоса, и положение лица, и меру смеха". " Если в многолюдном собрании он обращает глаза во время разговора не во все стороны, то также считают это обидою для себя" . " Кто же, не имея великого мужества, может действовать так, чтобы или совершенно не подвергаться суждениям столь многих обвинителей, или подвергшись, - оправдаться"? Как легко от неправых обвинений возникает уныние или возгорается гнев!
А что сказать о тех скорбях, которые пастыри чувствуют тогда, когда должно отлучить кого-нибудь от церковного общества? И, о если бы это бедствие ограничивалось только скорбью! Но здесь предстоит и не малая беда. Опасно, чтобы наказанный сверх меры не потерпел того, что сказано блаженным Павлом: " да не како многою скорбию пожерт будет" (2Кор. 2, 7)... Если мы, помышляя об отчете за собственные прегрешения, трепещем, не надеясь избежать вечного огня, то, какое мучительное ожидание должно быть у того, кто будет отвечать за столь многих? " Ведь что говорит ап. Павел: " повинуйтеся наставникам и покоряйтеся: тии бо бдят о душах ваших, яко слово воздати хотяще" (Евр. 13, 17)." Разве мал ужас такой угрозы?
Вот совокупность аргументов и соображений, которые привел Иоанн Василию, чтобы убедить его окончательно в том, что " не по гордости и честолюбию, но единственно устрашась за себя и представив трудность дела" уклонился он.
Не убежден Василий! Если бы Иоанн сам домогался священства - так то было бы: тут " все сделано другими" . Лавина новая аргументов раздается в ответ. Ветхозаветные примеры доказывают иное: Саул! Да и простое рассуждение довлеет: " Получивший высокое достоинство, и потому считающий дозволенным для себя грешить, делает не что иное, как старается представить человеколюбие Божие причиною грехов своих, что говорить всегда свойственно людям нечестивым и беспечно ведущим жизнь свою". А Моисей? Как он отвращался власти, как, прияв, хотел освободиться от нее: освободило ли это его от наказания, когда он прогневал Бога. " Блаженного мужа, святого, пророка, дивного, кроткого паче всех человек, сущих на земле (Числ. 12, 3), который беседовал с Богом, как друг (Исх. 23, 11) и того не пощадил Господь" . Принятие почестей от Бога усугубляет ответственность. Василий в трепете. Нет, успокаивает теперь его Иоанн: " есть защита" . Немощным не должно браться, крепким - не делать ничего недостойного. Но немощный не должен идти, хотя бы тысячи его принуждали. Исследовать душу свою должен он - и потом только уступать. Может ли неуч взяться за постройку дома - по принуждению! Общая будет вина, но избирающие еще могут оправдаться неведением, а тот, кто, зная себя, взялся за неосуществимое? Рассудительность нужна: по слову Господа, осмеяние ждет того, кто не рассчитав начнет строить башню. А тут? Огнь неугасимый! Ведь что требуется от священника? Врачевать должен он души! Трудно врачевать тело человека, сколько средств и орудий у врача и как трудно применять их. А какой только один открыт способ врачевания душ? Слово! " Вот орудие, вот пища, вот превосходное растворение воздуха! Это вместо огня, это вместо железа". Если слово не действует, все прочее напрасно. Пусть кто имеет силу совершать величайшие чудеса - и тогда не утратилась бы нужда в слове. А если нет этой силы, - как бороться с неприятелем, который наступает со всех сторон, если не словом?
А насколько труднее здесь оборона, чем на войне, в открытом поле! Представим лучше себе крепость: на что все стены, если в одном месте есть отверстие не больше ворот! Прозорливость и благоразумие пастыря должны одновременно отражать всех врагов: что пользы, если борешься с одними, а от этого пользу извлекают другие враги? А распри ближних? Они для наставника еще больше представляют труда, чем внешние нападения. И для всего этого не дано ничего другого, кроме помощи слова.
Василий возражает: как же Павел не стыдится признать себя невеждой в слове? Негодует Иоанн: такую силу имел Павел, что самое молчание его было действительное любого слова. Но ведь что имеет в виду Павел? Ухищрения светского красноречия, ему ненужные. И что присовокупляет: невежда он словом, - но не разумом. Нет у него того искусства слова, которое в ущерб разуму идет. Приводит Иоанн ряд примеров, как разумно пользовался Павел своим словом - и до сих пор " его писания ограждают Церкви по всей вселенной подобно стене, построенной из адаманта". И как часто и сильно поучает нас Павел о необходимости развивать способность слова. Конечно, - дело не должно расходиться с ним. И Спаситель великим называл того, кто сотворит и научит: если бы " творить" значило уже и " научить" - зачем прибавлено было бы второе слово? " Какая польза от многих подвигов, когда кто-нибудь после этих подвигов по великой неопытности своей впадет в ересь, и отделится от тела Церкви? Вот как важно уметь научить, будучи опытным в спорах. А если он побежден будет в спорах, - какая беда для неопытных, какой соблазн, какая ответственность на виновнике гибели столь многих". И опять возвращается Иоанн к основе своих рассуждений: разве гордостью можно счесть нежелание его стать виной гибели других?
К другому предмету переходит он близкому: к трудности бесед с народом в больших собраниях. Входя в подробности мелочные, в разбор настроения толпы, рассматривает этот предмет Иоанн, свидетельствуя о том, как пастырь должен учитывать всю немощь, удобопреклонность ко злу, все человеческие свойства аудитории, чтобы действительно уметь ей во спасение пользоваться публичным словом. Мужественность души должен при этом выработать в себе пастырь, а это достигается не иначе, как двумя способами: презрением похвал и силою слова, в себе постоянно развиваемой и позволяющей оказывать мощное воздействие на слушателей. Не упускает тут Иоанн снова и снова подчеркивать умение владеть и словом, и слушателями - так сказать, культуру и технику публичного слова. Но упор главный делает в дело внутреннего строения души. Помимо презрения похвал, нужно полное преодоление зависти и ненависти. И тут, опять-таки, требует он внимательно отношения и к внешнему, чтобы не дать повода соблазнам. Нерассудителен народ, - и надо пресекать ложные обвинения. Ничего не надо упускать из того, что может уничтожить недобрую славу, истребляя худые подозрения. " Священник должен относиться к пасомым, как бы отец относился к своим малолетним детям; как от этих мы не отвращаемся, когда они оскорбляют, или ударяют, или плачут, и даже, когда они смеются и ласкаются к нам, не очень заботимся об этом, так и священники не должны ни надмеваться похвалами народа, ни огорчаться порицаниями, если они будут неосновательными". Трудно это, если вообще возможно! " Слышать себе похвалы и не радоваться, не знаю, случилось ли когда-нибудь кому-нибудь из людей". А нужно это! Сколько отсюда трудов и огорчений! Остановившись на вопросе о необходимости трудиться над силой слова, которая не природой дается, а образованием, Иоанн снова переходит к внутреннему миру священника. Мужественно переносить надо проявления вражды и несправедливости, но паче всего надо приучиться презирать похвалы: если кто не разовьет в себе этой способности, тот и славы не добьется и впадет во множество грехов. Примерами иллюстрирует Иоанн переживания оратора, приводимого в уныние неудачами, иногда его собственной немощью в слове вызванными, и находящегося в постоянной войне со стоглавым зверем народной славы. Лучше бы ей и не зарождаться, так много соблазнов несет она, так способна обременить душу смятением, унынием и множеством иных страстей.
Многое сказал Иоанн, но не сказал еще главного! Оно заключено в последнем, шестом, слове. Все больше говорилось о жизни здешней. А если обратим внимание опять, как и в начале, на ответ в будущем веке? Повиноваться зовет слово Божие наставникам: они бдят о душах пасомых. За них и ответ дадут пастыри. Страх такой угрозы потрясает душу Иоанна превыше всего. Если соблазняющему одного лучше потонуть с камнем на шее в пучине, - то что же сказать о тех, кто будет виной гибели многих? А ведь тут защита должна быть дана пасомым не от внешней силы, а от таких нападений, для отражения коих нужна ангельская сила.
" Священник должен иметь душу чище самых лучей солнечных, чтобы никогда не оставлял его без себя Дух Святый, и чтобы он мог сказать: " живу же не к тому аз, но живет во мне Христос" (Гал. 2, 20). Если живущие в пустыни и те не пренебрегают мерами охраны себя - то, что же сказать о тех, кто должен сохранить полную чистоту в общении со всеми соблазнами мира! И одновременно рисует Иоанн два полярно противоположных образа, одинаково способных и себя и других вести не к спасению, а к гибели. Один рисует жертву соблазна мира. " Благообразие лица, приятность телодвижений, стройность походки, нежность голоса, подкрашивание глаз, раскрашивание щек, сплетение кудрей, намащение волос... и т.д." Но, продолжает Иоанн, дьявол может поражать и явлениями противоположного характера. " Не-бреж-ное лицо, неприбранные волосы, грязная одежда, неопрятная наружность, грубое обращение, несвязная речь, нестройная походка, неприятный голос, бедная жизнь, презренный вид, беззащитность и одиночество, это сначала возбуждает жалость в зрителе, а потом доводит до крайней погибели". Многие, избежав первых сетей, - попадали в другие!
И тут переходит Иоанн к главной теме этого слова, к изображению того, в какой мере подвиг священника - труднее, чем подвиг даже пустынножителя и монаха. Возлюбивший пустыню свободен от всего того, что смущает священника. Если и является монаху греховный помысел, он не возгнетается извне и скоро может погаснуть. Монах боится за одного себя или за немногих, которые к тому же свободны от мирских дел и забот, что делает их послушными настоятелю, а погрешности их легче замечаются и надзором исправляются.
Не то священник, чья паства обременена житейскими заботами, и он должен сеять ежедневно, чтобы постоянство проповеди укрепляло слово учения. Густота терния не допускает семя проникать в почву, а с другой стороны нужды бедности и скорби препятствуют заниматься предметами божественными. А как священнику знать грехи паствы, когда он и в лицо-то знает мало кого! Так в отношениях его к людям. А к Богу? Обязанности его к людям покажутся ничтожными для того, кто рассмотрит обязанности его к Богу: столь большой и тщательнейшей ревности требуют они. " Тот, кто молится за весь город, - что я говорю за город? - за всю вселенную, и умилостивляет Бога за грехи всех, не только живых, но и умерших, тот каким сам должен быть? Даже дерзновение Моисея и Илии я почитаю недостаточным для такой молитвы. Он так приступает к Богу, как бы ему вверен был весь мир и сам он был отцом всех, прося и умоляя о прекращении повсюду войн и усмирении мятежей, о мире и благоденствии, о скором избавлении от всех тяготеющих над каждым бедствий частных и общественных. Посему он сам должен столько во всем превосходить всех, за кого он молится, сколько предстоятелю следует превосходить находящихся под его покровительством. А когда он призывает Святаго Духа и совершает страшную жертву и часто прикасается к общему всем Владыке, тогда, скажи мне, с кем наряду поставим мы его? Какой потребуем от него чистоты и какого благочестия? Подумай, какими должны быть руки, совершающющия эту службу, каким должен быть язык, произносящий такие слова, кого чище и святее должна быть душа, приемлющая такую благодать Духа? Тогда и ангелы предстоят священнику, и целый небесный сонм взывает, и место вокруг жертвенника наполняется ими в честь Возлежащего на нем". И рассказывает Иоанн о пресвитере, который видел эти небесные силы, окружавшие жертвенник. Рассказывает и о том, как удостоившиеся видеть то, свидетельствуют о сопровождении ангелами душ людей, кончающих жизнь после того, как чистой совестью причастились Таин.
И тут же снова переходит он на себя. " Душа священника должна сиять подобно свету, озаряющему вселенную, а мою душу окружает такой мрак от нечистой совести, что она, всегда погруженная во мрак, не может никогда с дерзновением воззреть на своего Владыку" . Но особенное ударение делает Иоанн на заботе душепопечения обо всем множестве людей, требующей великого благоразумия и опыта, и снова образ монаха встает пред его умственным взором. " Велик подвиг и велик труд монахов. Но если кто сравнит труды их со священством, тот найдет между ними такое различие, какое между простолюдином и царем. У тех, хотя и велик труд, но в подвиге участвует и душа и тело, или лучше сказать большая часть совершается посредством тела... Напряженный пост, возлежание на земле, бодрствование, неумовение, тяжелый труд и прочее, способствующее изнурению тела... А здесь - чистая деятельность души". Даже забот о себе не оставляется священнику, об одежде, пропитании - как то вынуждены делать монахи для самих себя. " А священник не имеет нужды ни в чем этом для своего употребления, но живет без забот о себе и в общении (с пасомыми) во всем, что не приносит вреда, слагая все познания в сокровищнице своей души... Итак, мы не должны удивляться тому, что монах, пребывая в уединении с самим собою, не возмущается и не совершает многих и тяжких грехов; он удален от всего раздражающего и возмущающего душу. Но если посвятивший себя на служение целому народу и обязанный нести грехи многих остается непоколебимым и твердым, в бурное время управляя душой, как бы во время тишины, то он по справедливости достоин рукоплесканий и удивления всех." Можно ли судить об его, Иоанна, достоинствах? " Кто же, скажи, кто станет обличать и открывать мою порочность? Эта кровля и эта келья? Но они не могут говорить. Мать, которая более всех знает мои качества? " И тут вырывается у Иоанна признание: не смеет он по сознанию своей неподготовленности принять сан священства, но это не потому, что не хотел бы он этого. " Если бы кто предложил мне на выбор, где бы я больше желал заслужить о себе доброе мнение, в предстоятельстве ли церковном, или в жизни монашеской, я тысячекратно избрал бы первое". Но что делать, когда он окружен праздностью и беспечностью! Является она видимостью подвижничества, а на самом деле есть бездействие, являющееся как бы завесой негодности: прикрываются недостатки и не допускаются к обнаружению. А слабость ума, а неопытность в красноречии! Он уподобляет себя монаху, при котором нет людей, которые бы раздражали его, чтобы он привык укрощать силу гнева, нет людей, восхваляющих и рукоплещущих, чтобы он научился пренебрегать похвалами народа и т.д. Как может такой человек приступить к священству, не попав в замешательство и недоумение: и то, что имеет, рискует потерять такой человек. Реплика Василия понятна: что же - поставлять людей, пекущихся о житейских делах? Нет, успокаивает его Иоанн: " но таких, кто, живя и обращаясь со всеми, мог бы более самих иноков соблюсти целыми и нерушимыми чистоту, спокойствие, благочестие, терпение, трезвенность и прочие добрые качества, свойственные монахам". Разве он сам таков? А разве нет? Знать еще надо, что священник, поставленный на виду, не укроется от обличения: " Как огонь испытывает металлические качества, так и клир испытывает человеческие души". И не только открывает он пороки, но делает упорнейшими! Свойства его души все время подлежат воздействию извне, и дело лукавого, чтобы нападение направлялось на места незащищенные. И опять встает перед нами картина как бы пламенем страстей объятого священника неблагоразумного. Порабощают его почести, даже пламенная любовь, причина всех благ - способна стать источником зол для тех, кто неправильно пользуются ею. Заботы притупляют ум, гнев омрачает душу. А что способны причинить обиды, порицания, укоризны!..
Благоразумный священник не пребегает неразумными укоризнами. Даже Павел не пренебрегал худыми подозрениями, зная, что мы " промышляем добрая не токмо пред Богом, но и пред человеки" (2Кор. 8, 21): надо не только истреблять худую молву, но и предвидеть возможность ее возникновения, чтобы не произошло вреда для народа. " Впрочем, - обрывает себя сам Иоанн, - доколе я не остановлюсь, преследуя недостижимое? " Неисчислимы труды и заботы пастыря. Реплика Василия: а теперешняя жизнь, разве без трудов? Ответ: сравни реку с морем! Новая реплика: хорошо ли спасаться, не спасая других? Ответ: а если не спасешь, а погубишь? И тут Иоанн переходит уже на лично-покаянное, исполненное глубокой внутренней скорби, изображение своего внутреннего мира. Борется он с собою - и как это трудно ему даже в условиях максимально благоприятных. А если встанет в непосредственное общение с народом? Все гнездящиеся в нем страсти вспыхнут - гнев, раздражительность и пр. " У меня душа слабая и невеликая и легко доступная не только для этих страстей, но и худшей из всех - зависти, и не умеет спокойно переносить ни оскорблений, ни почестей, но последние чрезвычайно надмевают ее, а первые приводят в уныние". Сейчас для " зверей" нет пищи, а если они нападают, - он уединяется и слышит только отдаленный рев их. В келье своей остается он - нелюдимый, недоступный, необщительный...
Но все это еще не главное признание. Оно следует. Самая мысль о предстоящем священстве привела его в состояние расслабленности, уныния, страха. Почему? И тут он широкими мазками, нагромождая образы на образы, двумя уподоблениями разъясняет причины объявшего его ужаса. Дочь Царя - и рядом низкий, ничтожный, презренный, уродливый человек - вот один образ. Войско, во всех поддающихся воображению устрашающе-грандиозных проявлениях его силы, его деятельности - и взят отрок из деревни, ничего не знающий, кроме посоха и свирели, предлагается ему возглавить это войско! Сесть на коня и принять начальство! " Думаешь ли ты, что этот отрок в состоянии будет даже выслушать такой рассказ, а не тотчас, с первого взгляда, испустить дух? " И, как бы предваряя возражение друга, тут же говорит Иоанн: " не думай, что я словами преувеличиваю дело". В действительности оно еще страшнее, так как война идет не земная, а гораздо более страшная. " Здесь не медь, не железо, не кони, колесницы и колеса, не огонь и стрелы и не подобные видимые предметы, но другие снаряды, гораздо страшнейшие этих". И снова встает перед нами картина, в которой образы сменяются образами; изображается борьба ненавистника рода человеческого, направленная на человека со всех сторон и в каждый момент его существования. Перед этим врагом необходимо избрать одно из двух: " или, сняв оружие, пасть и погибнуть, или всегда вооруженным стоять и бодрствовать". " И ты желал бы - завершает цепь аргументов Иоанн, - чтобы в этой войне я предводительствовал воинами Христовыми? Но это значило бы - предводительствовать для дьявола" . Ведь если кто призванный распоряжаться и управлять, окажется слабее всех - к чему поведет неопытность, как не к победе дьявола?
* * *
Что прежде всего поражает в этих знаменитых шести словах? Во-первых, громадность полотна, широта захвата, нагромождение образов и сравнений, гигантский масштаб изображения. Незначительный эпизод уклонения от пастырства начинающего жизнь одаренного члена возникающего христианского общества оказывается точкой приложения размышлений, производящих впечатление незабываемое, и в частностях, и в целом: свет наведен одновременно и на личные переживания уклонившегося от пастырства, и на самое пастырство, со всех возможных точек зрения. И в фокусе всех размышлений оказывается страшное, предельно страшное, несказанно дивное и всякое разумное сознание потрясающее, постоянное скрещение в явлении пастырства, а, следовательно, и в каждой личности пастыря, человеческого ничтожества и Божия Величия.
Второе, на что нельзя не обратить внимание, это контраст, постоянно наличный, между смиренно покаянным сознанием своего ничтожества и недостоинства (являюще-гося основанием отклонения зова к пастырству) и высоты задания пастырского, которое в совокупности всего о нем сказанного, оказывается портретным изображением идеального пастыря.
И, наконец, третье: поражает сочетание грандиозности общих требований, предъявляемых к пастырю в связи с высотой звания его, превышающего ангельское - с одновременным учетом самых малых внешних обстоятельств, способных при небрежном отношении к ним послужить предметом соблазна и затруднить основное назначение пастырства: служить делу спасения пасомых. " Всем бых вся"... Этот завет апостола Павла конкретно воплощается в " словах" св. Иоанна Златоуста.
Лекции Шестая и Седьмая
Популярное:
