|
Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
|
|
Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
НА РЫБЬЕМ И ПТИЧЬЕМ СВОЁМ ЯЗЫКЕ
Стихотворения
ПЕРЕКЛИЧКА
Храни моё слово, славянская вязь. Я билась в тенётах твоих, словно язь,
Покуда клевало страну вороньё, Пока шили дело на слово моё.
Но рухнули царства, сдались рубежи, И правду мою утопили во лжи.
Назойливой мухой в селеньях слепцов она колотилась в сердца мертвецов.
Прося подаянья, как голь и рваньё, на паперти слово стояло моё.
И, дико куражась, вертясь чумово, прохожие хамы плевали в него.
Твоё достояние шло с молотка. Но жизнь всё равно мне казалась сладка,
пока твой наследник, весь в пятнах чернил, кириллицей Имя Имён выводил.
Я знала наверно, что вся не умру. И норы точила и грызла кору
я с теми, кто свечкой горел на пиру, трамвайною вишенкой жил на юру.
Покуда горчит и клокочет гортань, язык мой из праха и пепла восстань.
Кипела сирень. Повилика вилась. Царевич Димитрий был. Я родилась.
Исчезнет бумага, сгниёт береста, и клёкот чужой преисполнит уста.
Я Имя Имён напишу на песке на рыбьем и птичьем своём языке.
* * * Лене Витечкиной
Ах, Франция! Ах, Франция! Прелестная страна! Провинция, шампанция, где пьян ты без вина. Ах, мон ами, шерше ля фам! И в розанах лужок! В Парижцию, во Францию поехали, дружок!
Ах, Немция! Ах, Немция! Цузамен хенде хох! Там выдох – как сентенция! Как аксиома – вдох!
И в этой фатерляндии ты станешь сам собой. В Берлиндию, в Германдию поехали с тобой!
А Греция! Припомнилось, как бел овечий сыр! Чудак один – Макропулос там создал эликсир.
С ним там живут – не старятся. Сиртаки пляшут – эй! Ах, к эллинам в Афинцию поехали скорей!
Любовция! Романсия! Я знаю ту страну. Там каждый день – экспансия. Там каждый час – в плену.
Да высока инфляция. Да горек табачок. И я с тех пор, душа моя, про ту страну – молчок.
* * * Никогда мне уже не войти в этот дом, где рос худенький тополь под самым окном,
где, накат на обои недавно сменив, глава дома насвистывал странный мотив,
где не дай Бог разбить или что-то сломать, где из командировки приехала мать,
и по этому поводу в доме уют, ананасы с шампанским на стол подают.
Ну, а в будние дни – всё пшено да пшено... Скоро будет развод. Это предрешено.
Где под вечер сестра, накрутив бигуди, спать ложится со вздохом печальным в груди.
Мой не собран портфель. За три двойки подряд весь отряд исключил меня из октябрят.
Никогда мне так чисто про поле не спеть. И так часто ангиной уже не болеть.
След мой смыло волной. Опалил меня зной. Предал друг. Поглотил океан ледяной.
Как ни странно – всё это случилось со мной!
Где (всему любопытство, конечно, виной), меня током ударило в жизни одной.
А в другой, дорогой, как последний глоток, всё другое: и время, и тополь, и ток.
* * * В последнем времени всё так же, как всегда. Власть жаждет властвовать. Войска идут парадом. Цветёт герань. Из крана капает вода. И так же слесарь не идёт, хотя пора бы.
В последнем времени торгуют анашой, старинной живописью, семечками, прочим... И каждый рад бы подторговывать душой, но сей товар уже не ценится – подпорчен.
Дух празднословия ласкает змейкой слух, что речь непраздная почти во всех языках стучит, как в сморщенном стручке сухой горох, и, как состав порожний, лязгает на стыках.
В последнем времени всё так же ждут Христа, но не Судью, а вновь голгофского страдальца: грешат по-чёрному, что каплет кровь с Креста, и ноет дух, и проступает ад сквозь пальцы.
В последнем времени, все роли проиграв, никто не понял, где же быль была, где небыль. Всё как всегда... Но чуть острее запах трав, и чуть взволнованней и глубже дышит небо.
В последнем времени природа хороша и так свежа, как в допотопном вертограде. Закат божественен. И лишь внутри душа всё понимает и дрожит, как зверь в осаде.
* * * Георгиновый сентябрь. Богоданная погода. Под холстиной небосвода мир почти такой, как встарь. Пламенеют кромки крон. Рдеет трав хитросплетенье. Будто до грехопаденья воздух благорастворён.
Но внезапно по садам пронеслись сухие тени. И попрятались в Эдеме птицы, звери и Адам.
Вся природа напряглась. Ветер ринулся навстречу. – Где ты? Где ты, человече? – Прокатился трубный Глас.
Человек не отвечал. Выпил чай. Вздремнул немножко. С кресла встал, прикрыл окошко, глянул в сад и заскучал.
Колотила капель дрожь – Божьих слёз по гулкой крыше. Человек, конечно, слышал. Но подумал – это дождь.
Про овечку
Если б я была горою из гранита и асбеста, я б гляделась горделиво в безвоздушный окоём, и, кристаллами сверкая, в платье снежном, как невеста, я не сдвинулась бы с места. Я б стояла на своём.
Если б я была горянкой, я бы песню песней пела, и как маков цвет пылала, и на свадебном пиру я б шашлык хрустящий ела, и монистами звенела, подливая в звонкий кубок цвета крови Хванчкару.
Если б я была овечкой, я бы думала о вечном. А о чём ещё мне думать, глядя в пляшущий костёр? Чтобы ухало сердечко, чтоб свивалась шерсть в колечко, чтоб устойчив был треножник, чтобы ножик был остёр.
Влас ВЕРЕСЕНЬ А ОТ ЗАУМИ ТОЛКУ НЕМНОГО Стихотворения Строфы Л.Л.(Т).
Нет, ребята. Мы не дипломаты. Не в привычку нам узорность слов. Нам в атаку проще с русским матом – Мало он приятен для врагов.
Быт ведя сурово, по- солдатски, С теми, с кем связало по судьбе, Всем последним поделись по-братски, Лишь патрон последний взяв себе.
Но всегда, куда бы ни собираться, Где б ни быть – на марше ли, в бою, Фотоснимком «девять на двенадцать» Ты хранишь «Дюймовочку» свою.
Ту, косички дёргал у которой, Под окном которой, словно тень, Чтобы увидать её за шторой, Простоять готов был целый день.
Только для неё твердил ты снова Ласковые самые слова. И от имени её родного Кругом заходилась голова… …………………………………………. …Ты подбит, но, выскочив из башни, Не желая дёшево уйти, В ритуальной пляске рукопашной В рай торишь неторные пути.
Полыхнёт над сопками косыми Бело-голубой манящий свет… …Так вот и становятся святыми Мальчики в неполных двадцать лет. ………………………………………. А кто выжил, – целы ноги-руки, Да вихры седы не по летам. Только вот Дюймовочки - подруги Расползлись по Жабам и Кротам.
Телеграмму, наскоро, с вокзала, Настрочив, чтоб не погас запал: «Я тебя туда не посылала, Выбирайся сам, ты сам попал».
…………………………………………….
А хирург, прокуренный и колкий, Перепачканный в чужой крови, Сбрасывает на поддон осколки Извлечённой скальпелем любви. …………………………………………….. Ладно, помолчим… Строка не пошлая. Просто, негодуя и любя, С боем из меня выходит прошлое Горечью за них и за себя.
Кредо
Плевать! Я поднимусь! Ещё не всё пропето, И мне ещё стоять на краешке земли. Уходят феврали по оттепелям в лето, Уходят феврали, уходят феврали.
Их бег за горизонт не повернуть обратно, Набраться б только сил, когда пробьют часы, И всё, чем дорожил, что выверял стократно, В грядущий этот миг поставить на весы.
Что не сбылось – не в счёт. Зато что было – свято, И душу распахнув на алтаре ветрил, Я поклонюсь тому, что сам сжигал когда-то, И в пепел превращу, что некогда любил.
Уходят феврали – какое невезенье, И, видно, суждено поутру увидать Мне нищего себя на паперти прозренья С котомкою пустой, и некому подать.
Но чем подачки ждать с последнего причала, Не лучше ли в огонь, колени не согнув, Сгореть, воскреснуть вновь, и всё начать с начала, На прежнюю стезю, в который раз, шагнув.
А если не шагну, не хватит сил однажды, Звезда моя падёт, и скажут мне: «Пора! », – Её подхватит вновь корабликом бумажным Мальчишка лет пяти с соседнего двора. Набат
Убегаю, как во сне, как от проказы, И душа болит и стонет неспроста. Богомазы, собирайтесь, богомазы, Напишите мне распятого Христа.
Напишите мне. И пусть свершится чудо, Пусть воскреснет Он, и судный день придёт. Ведь звенят разменной мелочью иуды, Всё в торги, а непродажное – не в счёт. Триединство – Дух, Отец и Сын – Мессия, Только явится – и наземь пасть изволь. А у нас и Бог один, и стон – Россия, Наша совесть, наша радость, наша боль.
Сколько раз её пытались свесть на плаху, Матерь всех, Сестру, Невесту Из Невест. И опять ведут, в разорванной рубахе, Босиком по льду, взвалив на спину крест.
Новоявленные понтии пилаты Ухмыляются, несётся пёсий вой. Где тот колокол, что выстрелит набатом: Просыпайся, русский люд, народ честной!??
Из колоды вложь топор в кулак пудовый, Слышишь, бабы по деревням голосят. Гвозди выкованы, свит венец терновый, И верёвки с перекладины висят...
* * *
Наши встречи – причал да вокзал, То, что выдохся – брешет молва, Но сегодня, коль встретились мы, Вот и всё. Что хотел – то сказал,
Синильга
Не измерить наши расстояния. Просто случай: в дальней стороне Северного россыпью сиянья, Ты явилась запросто ко мне.
Я увидел голубые очи, Ясным полыхнувшие огнём. И разверзся мрак полярной ночи, Стало мне от них светло как днём. Радовала поутру природа, Но чтоб дольше нам побыть с тобой, К вечеру испортилась погода И метеоролог дал отбой.
И об этом помня Божьем даре, С упоеньем струны теребя, Я бренчу на старенькой гитаре, Сочиняю песню про тебя.
А метели в диком переплясе Мастерят перины февралю. По тунгусски так: «Ояври асе», А по-русски: «Я тебя люблю».
Порт-артурское танго О.Ш.
В тополином переулке, Где шаги под вечер гулки, Раньше девочка жила, Мама Катею звала.
Катя-Катя-Катерина - Нарисована картина Пёстрой латкой на стене, Занавеска на окне.
А на этой, на картине, Свод небесный синий-синий, Плещет воду Водолей, Я – влюбленный дуралей.
Время страсти и волнений, На заборах уравнений. Все, чем жили мы тогда, Разменяли на года.
Жизнь заманчивая книжка, И уже другой мальчишка Дружит с девочкой другой, Самой милой, дорогой.
Вот история какая, Незатейливо-простая, Раз, два, три, четыре, пять… Начинай её опять.
Катя-Катя-Катерина, Нарисована картина. Пёстрой латкой на стене, Занавеска на окне.
Ночной разговор
Ну, что молчишь? Покуда рано, Мой друг, на зеркало пенять. Ты говоришь, на сердце странно, – Я постараюсь все понять.
За полночь разговор затянется, Закрутится веретеном. Все к лучшему, что ни случается, Лишь дождь некстати за окном.
Дымком, без компаса и карты, Воспоминания встают. Ах, петербургские мансарды, Извечный гениев приют.
Приют непрочный, дыроватый… Скажи, куда в который раз, Как будто в чем-то виноваты, Уходят гении от нас?
Кто в люди, кто в края иные, Зажавши рану в кулаке… И умирают домовые Комочком пыли в уголке.
Я вернусь…
В октябре, перед первой порошею, – Пряный запах увянувших трав. Уходя из последнего прошлого, Всё решаем, кто прав, кто не прав.
Разметало нас в разные стороны, И, кто знает, увидимся ль вновь. Что ж разгаркались, чёрные вороны, – Иль хороните нашу любовь?
Богу ль Господу, Солнышку ль вешнему (Вместе тяжко, а врозь – не прожить), Тыщу крат непутёвому, грешному, Покаянных поклонов отбить?
И не надобно большей награды, Только б знать, что ты ждёшь, без затей.. Я пройду сквозь любые преграды, Сорок раз через сорок смертей.
Ну, а выпадет стать не убитому, – Как бы не были тропы круты, Но к крылечку родному, забытому Я вернусь. Возвращайся и ты…
Дмитрий СОСНОВ ЗАВЕТНЫЙ ВЕНЗЕЛЬ Верлибры
* * * Я докажу виновность взятого Уголовника. Но доказать единственность Твою – пока не могу.
* * *
Нежность твоих глаз Отсфетофорила мне «да» Нежной зеленью. Но обстоятельства кричат «жди» Знаками прогнозов И вспышками интуиции. Жду с верою. Единственная сладость этой боли- Вдохновения – Милость Творца. Вытерплю!
Заветный вензель
Я подписываю тебе стихи Вензелем «А.О» Это- Лучшее акционерное Общество Биржа – твоя душа, А дивиденды – Встречи с тобой.
* * *
Спи в эту ночь сном Лёгким, как ветренный взмах Твоих незабвенных волос, По-прежнему неповторимых.
* * *
Любовь к тебе напоминает Шахматную партию Разноплановостью Своих комбинаций. Верится, что я выйду К своей королеве Равным, Расплатившись За это Потерями прошлого И взяв кредит У веры В грядущее счастье. Горение сердца Раньше горение моего сердца Напоминало вспышки зажигалки На ветру: Вверх, вниз, влево, вправо… Потом Постепенно Оно стало походить На горение церковной свечи- Треск-треск – эмоции – перепады Теперь же оно начинает напоминать Горение лампады: Равномерное, спокойное, Дающее покой всякому человеку, Соприкасающемуся со мной.
* * *
Кардиограмма моей судьбы Напоминает горный массив – Резкие вершины И глубокие ущелья, Но эта разновысотность И даёт возможность Творить!
* * *
Когда Иисуса Прибивали к кресту воины, Пригвождённые Пилатовым умыванием, Он, не отрываясь от молитвы Отцу, Грустно «прикалывался» про себя: «И зачем гвозди тратить, Когда я могу отменить гравитацию? »
* * *
…А может быть, зря издевались Над старым Акелой, Промахнувшимся в последнем прыжке За оленем? Похоже, старик просто Понял до конца Принцип: «Все мы – одной крови…» Игорь СЕНИН ДОРОЖНОЕ КИНО Стихотворения Дорожное кино
Зимний вечер, тёмное окно, В сумерках фонарики горят, Замелькали окон огоньки, Промелькнули церковь и погост, Что же к ней притягивает взгляд, Стук колёс, дорожное кино
Дочери Ольге
Восемнадцать лет тебе уже, Восемнадцать лет тебе ещё, И на трудном этом рубеже Рад тебе подставить я плечо.
Жизнь прекрасна, хоть и не легка, Нас вперёд зовёт она и ввысь, Но, порой бывает, облака Так закроют солнце, что держись!
Будь меня сильнее, мудрой будь, И твои исполнятся мечты, Всё в тебя Господь сумел вдохнуть – От ума до женской красоты! Жар дракона дал тебе Восток, Одарил Весами зодиак. Благородства, верности залог – – Для тебя рябины красной знак!
Жизни светлой и любви большой, Бескорыстных дружеских сердец Я тебе желаю всей душой – – Повзрослевшей дочери отец. Русский лес Подмосковный лес – обычный, смешанный, Ничего особого в нем нет. Он – давно исхоженный, изъезженный, Но его я помню много лет…
Что нашёл я в нём, а может, выдумал? Только стал мне другом этот лес… Лето, детство, школьные каникулы, Ожиданье радостных чудес…
Сосен кроны, солнцем обогретые, Что взметнулись ввысь над головой… Как же мог я долго жить без этого В суете бесцельной городской?
– Без грибов корзины тяжелеющей, Что собрать не сразу удалось, Без поляны, земляникой рдеющей, Где однажды встретился мне лось.
Следопытом, первооткрывателем Видел я себя тогда, в лесу. Знал – подарков много обязательно Из него в корзине принесу…
Вспоминаю часто те мгновения В современных джунглях городских. Тишина и умиротворение… Как мне не хватает нынче их!
Всё в порядке в жизни этой вроде бы, На висках лишь – белая пурга. … Почему ж я на любимой Родине – Как разведчик в логове врага?
Всюду – словно заросли колючие, Ямы потаённые впотьмах. Кожу рвут кусты, как будто крючьями, Оставляя клочья на ветвях.
Шаг неверный – и капкан захлопнется, Помощи жди разве что с Небес! …Где тот лес, который с детства помнится, Сказочный, чудесный, добрый лес? Глаза космоса
Мы живём как обычно, всё до боли привычно, Мы толкаем друг друга, говорим как нам туго, В этом городе дымном по делам муравьиным Кто для них мы, ответьте, может малые дети, Люди, видите сами, что-то сделалось с нами,
ТАЮТ КАПЛИ ПУНЦОВОГО СВЕТА Стихотворения
* * *
Стали к ночи ржаветь, почернели углем Возвратиться б домой – только ноженьки все несли вдаль ее, Будто бы в паутине, метался в груди ее крик мотыльком,
* * * Март. Природа не спит – только все притворяется спящей.
* * *
По берегу ползали, скрючившись, бабушки-волны.
Мне чайки поведали: все мы немножко бессмертны. Но осень с зимой не позволили длиться свиданиям.
* * *
Тают капли пунцового света
* * *
Всю ночь промозглый ветер кашлял хрипло, Последние листочки клен сжал в пальцах, А я мечтаю, чтоб умершее воскресло,
* * *
И скиталась душа, и бродила одна, беспризорная И с тех пор – тишина, мысли – в звуках веками не тающих Наталья ЕЛИЗАРОВА ЖИТИЕ МАКСИМКИ Рассказ В лучах восходящего солнца просыпалась кирпичная высотка. Максимка по опыту знал, что скоро во дворе должен появиться дворник: в это время он, наверное, как раз допивает свой чай, потом дело за малым – натянет куртку и оранжевый жилет, возьмёт метлу в руки, и уже через пару минут выйдет на улицу. Дворник, хмурый, неприветливый мужичонка, жил в доме напротив, на первом этаже. Он без зазрения совести гонял со двора Максимку и всех, кого считал «посторонними». «Нечего тут шляться! К себе идите, у себя и мусорите! » – горланил он, едва заметив пришлую детвору. Упаси бог кинуть на тротуар фантик! Так за ухо оттаскает, что потом оно неделю огнём гореть будет. У крайнего подъезда, аккуратно выстроившись в ряд, стоят на бетонной плите новенькие контейнеры на резиновых колесиках. В них копошатся два бомжа. «Здорово, мужики! » – деловито приветствует их Максимка и присаживается неподалёку на корточки. «Вали отсюда», – не оборачиваясь, нехотя отзывается один из них. Негостеприимный приём Максимку не обидел. Он видел: люди заняты делом, им некогда тары-бары разводить. Что ни говори, а бомжи – люди серьёзные: они поднимаются с рассветом и успевают наработаться ещё до того, как разбуженные будильником обыватели начнут лениво потягиваться в своих тёплых постелях. В некотором роде Максимка был их коллегой: не так давно он и сам частенько наведывался на зловонную городскую свалку, но это не было работой как у взрослых бродяг, скорее времяпрепровождением. Смердящие мусорные кучи, над которыми с хриплыми криками кружили галки и жирные вороны, напоминали рукава большой реки, небрежно раскинувшейся вдоль железнодорожного полотна и покосившихся почерневших бараков. С каждым годом помойка всё ближе подступала к домам, подъедая дороги и огороды, но никто и не думал её расчищать. Окрестные жители привыкли к ней и даже не гнушались обустраивать за счёт найденных под толщами мусора трофеев свои жилища: кто-то тащил с дом колченогие растрескавшиеся стулья, кто-то – допотопный телевизор со сгоревшим кинескопом в надежде его «подшаманить», кто-то приспосабливал для бытовых нужд брезентовые сумки от списанных воинской частью противогазов, а кто-то сооружал из автомобильных покрышек нехитрые клумбы в полисаднике… Максимка выискивал на мусорке запчасти от разных драндулетов, чтобы собрать, наконец, один хороший полноценный велик. Но если попадались другие более или менее стоящие вещицы, которые могли бы пригодиться, прихватывал и их: аккумуляторы, из которых можно было отлить грузила для удочек, пустые пластиковые бутылки (их можно было продать по десять копеек за штуку местной самогонщице тёте Клаве, разливавшей в принесённую тару мутное коричневатое пойло), использованные баллончики от лака для волос, чтобы делать из них бомбочки и бросать в костёр… Чего только не было на этой чудо-свалке! Однажды Максимке посчастливилось найти дамскую кожаную сумочку с потёртыми ручками. Ничего не обнаружив на ощупь, он распорол подкладку и ахнул: на днище завалилось и лежало там позабытым настоящее сокровище – золотая цепочка со сломанной застёжкой. Он хотел было отнести её в ломбард, но побоялся идти сам, отдал матери. А та вместо обещанных сыну шоколадных батончиков и газировки, купила на вырученные деньги утюг… После того, как на помойке случился сильный пожар, выгорело дотла несколько расположенных поблизости домов и погибли люди, её всё-таки ликвидировали. Когда экскаваторы разгребали груды обугленного хлама, Максимка чуть не плакал: ему казалось, что под огромными ковшами безжалостно уничтожается вся его жизнь. Так и не смирившись с потерей своего Эльдорадо, он начал промышлять возле мусорных баков старых хрущёвок. Но скудная добыча радости не принесла: кроме дешёвого пластика, объедков и старомодных шмоток ничем нельзя было разжиться. Немудрено – люд на заводской окраине жил небогатый. В поисках лучшей доли Максимка сделал вылазку в центр города, в район элитных новостроек. Но там он столкнулся с жестокой конкуренцией: все точки с бытовыми отходами давным-давно были поделены местными бичами, а соваться в нахалку – себе дороже: запросто могли накостылять по шее. Максимка старался не наглеть, пытался договориться со старожилами. Так было и на это раз. Придя туда, где его не ждали, он скромно остановился неподалёку и начал выжидать удобного момента. …Бомж, поковырявшись палкой в мусоре, выудил пузатую бутылку, с наслаждением принюхался к оставшимся на днище каплям спиртного и, запрокинув голову, сцедил их в рот. Максимка, заметив под кустом рябины пустую пластиковую бутылку, услужливо подал её бородатому мужику. Тот, исподлобья зыркнув на мальчишку, кинул находку в чёрный полиэтиленовый мешок. – Тебе чего, малой, надо? – угрюмо бросил бродяга. – Бутыльков хочу насобирать… из-под духов… – пояснил мальчик. – Бабе своей, что ли? Максимка смутился. Восьмилетняя Зойка, которой предназначались склянки из-под духов, никак не соответствовала этому взрослому и грубому словцу. Но не стал спорить: – Ну да… – Чё-то не попадались сегодня… – откликнулся мужик. Мальчик расстроился: он уже пообещал своей подружке принести красивых пузырьков. В отличие от других детей, ей нравились не обычные игрушки, а камешки, пуговицы, бутылочные осколки и причудливо изогнутые парфюмерные стекляшки: их Зойка особенно любила за то, что они долго сохраняли приятный аромат. Максимка, желая порадовать девочку, тащил их откуда только возможно. То, что презенты иногда подбирались на помойке, его не тревожило: использованные духи чаще всего выбрасывались в упаковке, но если упаковку снять, то чистенькую бутылочку можно подарить без особых угрызений совести… Да и Зойка никогда не спрашивала, где он взял эти безделушки. Она вообще никогда ни о чём не спрашивала. Сидела себе в инвалидном кресле, смотрела на своего маленького товарища раскосыми, слегка выпученными глазами и, улыбаясь, тихонько мычала… Однажды Максимка спросил у матери, почему Зойка не разговаривает, ведь ей уже – целых восемь лет. «Так ведь она ж даун! – ответила мать. – Они не говорят». «А кто такие – дауны? » – спросил Максимка. «Дауны – это бракованные люди», – пояснила женщина. «Как это? » – оторопело прошептал мальчик. «Ну, родились такими… Бракованную-то вещь можно выбросить, а это вроде как человек… никуда не денешь… Вот и живут, пока не помрут… Зачем только живут? Не дай Бог такую жизнь! И сами мучаются, и родителей мучают»… Максимке от слов матери стало не по себе. Он плохо понял, что значит бракованный человек, его потрясло другое – Зойка мучается! Ей, наверное, очень больно! Только почему тогда она всегда улыбается? Когда людям плохо, они улыбаться не станут, они будут плакать… «А тебе что за удовольствие водиться с дурочкой? – добавила мать. – Ребят что ли нормальных нет, поиграть не с кем? ». Мальчик аж поперхнулся: да разве Зойку можно сравнить с соседскими пацанами? У тех одно на уме: покурить втихушку, пока родители не видят или подраться. Да и Максимку они постоянно шпыняли: дразнили за оттопыренные уши, за то, что плохо одет, за то, что единственный во всей округе не имел велосипеда… Зойка не обижала его никогда. Она вообще была особенной. Наклонит голову на коротенькую, в складочках, шею, посмотрит внимательно своими раскосыми марсианскими глазами и улыбнётся – открыто, ласково. А у Максимки на душе сразу тепло и радостно. Плоское, круглое, как блюдце, Зойкино лицо, казалось, излучало солнечный свет. Разве может такое добродушное существо кого-то мучить? Видать, напутала что-то мамаша… …Максимку подозвал другой бомж. – Вот там посмотри, в коробке… вроде там чё-то было… – мужик ткнул грязным пальцем на крайний контейнер. Синюю коробку из-под обуви Максимка приметил сразу, даже рыться в отходах не пришлось. Её содержимое обрадовало мальчика: маленькие баночки, флаконы с остатками засохшего лака, примятые тюбики, сломанные заколки… – видимо, какая-то барышня провела основательную «ревизию» в своей косметичке. Он выбрал для Зойки два самых изящных флакончика в миниатюрных, пестревших золочёными буквами коробочках, а себе взял футляр из-под пудры с разбитым зеркалом: если внутрь вклеить кружок из поролона, то получится удобная тара для крючков и мормышек; с ней на рыбалку – милое дело. Ещё немного покопавшись в барахле, прихватил и старый лак ярко-красного цвета; его он собирался развести растворителем и заново покрасить поплавки, как это делал отец, не признававший магазинных, пластмассовых и изготавливавший их собственноручно из гусиных перьев: они были лёгкие до невесомости и более чувствительные на поклёвку, но самое главное – не стоили ни копейки. Одна мысль о рыбалке вызвала на лице мальчика умиротворённую улыбку. Ещё недельку-другую подождать – и можно «открывать сезон». К рыбалке Максимку приобщил отец. Едва мальчику исполнилось шесть лет, когда он, срезав ветку, соорудил сыну удочку и повёл с собой на речку… Так рано просыпаться Максимке ещё не доводилось: ему, разомлевшему под тёплым одеялом, ворчливому и хныкающему, совсем не хотелось куда-то идти, тем более, что на улице было свежо, прохладно, но отец сурово пресёк «девчоночье нытьё»: «Привыкай, ты – мужик! Хочешь вернуться с уловом, надо вставать до восхода солнца»… Максимку с его самодельной удочкой оставили на бережку, посадив на раскладной стульчик. Отец же в длинных резиновых сапогах полез в камышовые заросли… Максимка в тот день хоть и не поймал ничего, но ему страшно понравилось рыбачить. Рассыплешь пару горстей приманки – отварной перловки, забросишь удочку с насаженным на крючок червяком и ждёшь карасиков. А кругом – тихо и сонно. Неторопливое течение лениво намывает песок и мелкую гальку на босые ноги. Слегка покачиваются нависшие над водой, полупритопленные ивовые ветви, а в них, с перерывами, заливисто поёт крошечная серая птичка… И вот начинает дёргаться и тонуть поплавок. Отец кричит: «Тяни! Клюёт! ». Максимка дёргает, что есть мочи: над головой, брызгаясь серебряными каплями, взвилась вместе с травой леска, но ликование маленького рыбака оказалось преждевременным: на крючке пусто – хитрая рыба стянула наживку… «Ничего, ещё поймаешь, – успокоил Максимку отец. – Ты, главное, не тяни так резко… пусть как следует захватит… Смотри, как я делаю – оп! Вот она, красавица! ». И перед тем, как выпустить в садок что-то блестящее, сияющее, живое, спросил: «Хочешь потрогать? »… Максимка осторожно провёл пальцем по скользкой липкой чешуе: рыба, судорожно дёргая хвостом, хватала ртом воздух. «Пап, давай отпустим, жалко…». «Вот те раз! – удивился отец. – На то она и рыба, чтоб её ловить… Наловим, мамке принесём, пожарит…». «Всё равно жалко…». «Ладно, эту – отпустим… мелковата… Пусть себе плавает, тебя добрым словом вспоминает»… Ближе к обеду отец объявил, что пора перекусить. Расстелив на песке брезент, он вытащил из рюкзака термос с горячим сладким чаем, сваренные вкрутую яйца, картошку в мундире, сало, хлеб… Ещё никогда еда не казалось Максимке такой вкусной!.. Популярное:
|
Последнее изменение этой страницы: 2016-05-29; Просмотров: 601; Нарушение авторского права страницы
