Абстрагирование и вербализация как действия «разума»

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 23Следующая ⇒

Пока мы говорили об элементарном (рудиментарном) сознании, которое мы разделяем с грубыми обитателями поля и леса. Позвольте теперь несколько расцветить картину и представить более возвышенные примеры: такие, как процессы абстрагирования и вербализации (и даже писание для ученых журналов).

С психологической точки зрения, абстрагирование означает создание определенной относительно стабильной активности, существующей ради более эффективной мобилизации в других действиях. Это могут быть сенсорные, телесные, образные, словесные, идеальные, институциональные и другие виды абстракций. Абстракции - относительно фиксированные части в целостной деятельности; внутренняя структура таких частей остается без внимания и становится привычной (статичность - основа движения). При этом целое интереснее и больше, чем возможно для того, чтобы быть управляемым; и, конечно же, именно целое выбирает, обездвиживает и организует свои части. Рассмотрим, например, тысячи фиксированных образов, которые участвуют в процессе, приводящем к тому, что читатель обнаруживает (мы надеемся) смысл (мы надеемся) этих предложений: абстракции детской вербализации и возможностей коммуникации, школьной посещаемости, орфографии и домашних заданий; типографий и изготовления книг. Эти образы состоят также из стиля и жанра произведений литературы, из ожиданий аудитории; из архитектуры и расположения читальных залов; из знания, считающегося при академическом обучении само собой разумеющимся, и допущений, принятых как безусловные. На всем этом мы практически не задерживаемся, поскольку главным для нас является приводимый аргумент. Можно было бы обратить на них внимание, но это ни к чему, если только нет помех, типографских ошибок или штампов в книге, неуместных шуток или плохого освещения, или, скажем, растяжения мышц шеи. Все это -общее место. (Абстракция, по определению, эффективна и «нормальна»; однако нельзя отрицать, что фактически к «буквально тысячам абстракций» - а количество и образует различие, - неизменно прибегает жесткое обучение и функционирование, вербализующий характер, который действительно не может быть внимательным к целостному событию, а только к теории.)

Предположим теперь, что источник, находящийся на дне словесной абстракции, в ранних своих частях, где символическая речь близка к невербальному воображению и чувству, и крикам - предположим, что на этом элементарном уровне источник должен сохраниться, стертый из осознания и обездвиженный. Затем появляются связи, на которые индивидуум не может обращать внимание. Например (возьмем пример из работ Вашингтонской Школы Психиатрии), у ребенка, который учится говорить, злая мать. Он обнаруживает, что некоторые слова, или темы, или даже лепет сам по себе являются опасными; это заставляет его искажать, скрывать или подавлять свою экспрессию. В конечном счете, он запинается, а затем, поскольку это слишком смущает его, преодолевает этот дефект и учится говорить вновь, используя другие, не предусмотренные для этого части рта. Общепринято положение, что история речевых привычек важным образом иллюстрирует расщепление личности человека. Но мы здесь хотим привлечь внимание не к судьбе личности, а к судьбе речи. По мере того, как расширяется его опыт в обществе, искусствах и науках, говорящий создает более широкие и возвышенные словесные абстракции. Этого не произойдет в том случае, если человек все еще стирает осознание и парализует выражение низших довербальных связей. Тогда он будет иметь неполноценный контакт с актуальным функционированием высших абстракций, как в том, что они значат для него, так и в том, чем они являются в действительности. Абстракции, контакт с которыми нарушен, безусловно, имеют смысл, они даже существуют, но, в конечном счете, не имеют силы. Они «умственные».

Основное предположение сделано. Важность для субъекта (например, степень весомости, которая позволяет некоторым свидетельствам выделяться из поля, быть замеченными или пропущенными им) никогда не может быть сведена к определенному поведению или явлению. Другие наблюдатели могут заметить вещи, которых он не замечает, но, к сожалению, они вовлечены в общий заговор против него и относятся с презрением к его «личным» предпочтениям, не являющимся частью природной системы. Он изначально академически приучен приходить к консенсусу, однако, не может допустить, что остаток смысла есть ничто; он знает, что это - кое-что. Prima facie, эти буквально беспочвенные, но не пустые абстракции чувственно представлены в «сознании», возможно, в «личном» сознании. Наряду с волей, они составляют основное доказательство разума.

В зависимости от собственного характера, он совершает различные «подгонки» абстракций к другому опыту и договоренностям. (Заметим, что этот разум чрезвычайно занят разрядкой напряжения в процессе спекуляций.) Отмечая несоизмеримость своих абстракций и внешнего мира, он может обращаться к различным уловкам: имея сухой и бесстрастный синдром позитивиста, он находит их абсурдом, и все больше презирает себя. Будучи одержим эйфорической поэтической манией, он воспринимает это расхождение как черную метку, врученную внешнему миру, и отдает мир своим идеям путем их рифмования. Человек с гештальт-толсто-кожестью (Gestalt pachydermatitis) барахтается в болоте грязной терминологии. И так далее.

Психосоматические болезни

«Неизбежное заблуждение» хронической чрезвычайной ситуации низкой интенсивности, состоящее в том, что существует такая вещь, как «разум», становится более пугающим, когда некто начинает страдать от психосоматических болезней.

Прочно укорененный в своем любящем или презирающем разуме, человек не осознает, что произвольно контролирует свое тело. Это - его тело, с которым он имеет определенные внешние контакты, но это - не он; он не чувствует себя. Заметим теперь, что он имеет много поводов поплакать. Однако, расстраиваясь почти до слез, он никогда не «чувствует себя плачущим», и не плачет: потому, что он за долгое время отучил себя осознавать, как он мускульными усилиями подавляет эту функцию и отключает чувство - когда-то давно слезы приводили к стыду или даже побоям.

Вместо этого, он теперь страдает от головной боли, одышки или синусита (так что поводов плакать стало гораздо больше). Глазные мышцы, горло и диафрагма обездвижены для того, чтобы предотвратить экспрессию и осознание начинающегося плача. Но эти самоскручивания и самоудушения, в свою очередь, увеличивают возбуждение (боли, раздражения или стремления к бегству), которое, опять же, должно быть скрыто, ведь для человека более важны искусства и науки для его разума, чем искусство жизни и дельфийское самопознание.

В конце концов, когда он становится совершенно больным, с серьезными головными болями, астмой и приступами головокружения, удар настигает его со стороны абсолютно чуждого ему мира, из его собственного тела. Он страдает от головной боли, от астмы, и т. д.; он не говорит: «Я сам являюсь причиной моей головной боли и задержек дыхания, хотя и не знаю, как я делаю это или почему я Делаю это».

Хорошо. Его тело причиняет ему вред, и он идет к врачу. Предполагается, что все эти проявления - «просто функциональные», то есть, пока еще нет крупных анатомических или физиологических разрушений: доктор решает, что ничего серьезного нет, и дает ему аспирин. Потому что доктор также полагает, что тело - это бесчувственная физиологическая система. Крупные учебные учреждения основывают свои программы на том, что есть тело, и есть разум. Хотя отмечено, что более 60 % посетителей в медицинских учреждениях не имеют никакого определенного повода туда обращаться; но с ними определенно что-то случилось.

К счастью, так или иначе, болезнь вытесняет все прочие дела, на которые следовало бы обратить внимание, и у человека появляется новый жизненный интерес. Остатки его индивидуальности все в большей степени становятся фоном для всепоглощающего интереса к собственному телу. Сознание и тело, наконец, сводят знакомство, и человек начинает говорить: «мои головные боли, моя астма и т.д.». Болезнь - это незавершенная ситуация, она может быть завершена лишь смертью или излечением.

Теория реальности Фрейда

В заключение этой главы, позвольте нам сделать несколько замечаний относительно происхождения понятия внешнего мира.

Если мы обратимся к психоаналитической теории Фрейда, то обнаружим, что наряду с понятиями «тело» и различными видами «мышления», он говорил о реальности, и затем о «принципе реальности», который он противопоставлял «принципу удовольствия» как принцип болезненного самоприспособления к безопасному функционированию.

Мы думаем, можно показать, что он представлял себе реальность двумя различными способами (и не понимал отношений между ними). С одной стороны, сознание и тело - части системы удовольствия, и реальность, прежде всего, это социальный «внешний мир» других сознаний и тел, болезненно сдерживающий удовольствия личности путем отказа в них или наказания. С другой стороны, Фрейд видел «внешний мир» как данный в восприятии, включающий собственное тело, противопоставляя ему воображаемые элементы галлюцинаций и сновидений.

Ему казалось, что понятие социального внешнего мира особенно тесно связано с концепцией так называемой беспомощности и иллюзорного всемогущества человеческого младенца. Младенец совершенно изолирован, ему присущи идеи собственного всемогущества, и при этом он зависим абсолютно во всем, за исключением удовлетворения, получаемого от собственного тела.

Но давайте рассмотрим это изображение в общем социальном контексте, и то, что мы увидим, будет проекцией ситуации взрослого человека: ребенку приписываются подавляемые взрослым чувства. Потому что как это младенец, в сущности, беспомощен или изолирован? Он часть того поля, Другой частью которого является мать. Мучительный крик ребенка - адекватный способ коммуникации; мать должна ответить ему; младенец нуждается в ласке, она должна его ласкать; то же и с другими функциями. Иллюзия всемогущества (в той степени, в какой она существует, а не является взрослой проекцией), гнев и ярость младенческой покинутости - обычные способы истощения поверхностного напряжения в периоды отсрочки удовлетворения. Это необходимо для того, чтобы внутренние процессы могли происходить без незавершенных ситуаций в прошлом. Рассмотренное идеально, растущее отделение ребенка от матери, разделение этого единого поля на отдельные индивидуальности - это то же самое, что и увеличение размеров ребенка и его силы, рост зубов и умение жевать, а также ходить, разговаривать и т.д. (У матери в это время происходит убывание молока, и она постепенно вновь обращается к другим интересам). Ребенок не изучает какую-то чуждую реальность, но открывает и исследует свою собственную.

Беспокоит, естественно, то, что идеальные условия недостижимы. Но мы должны сказать, что это не ребенок по своей сущности изолирован и беспомощен, а, скорее, его сделали таким, бросив в хроническую чрезвычайную ситуацию, и в результате он соответствующим образом представляет себе внешний социальный мир. Какова же ситуация взрослого? В нашем мире, в котором не существует братского сообщества, каждый существует в такой же изоляции (и погружается в нее все глубже). Взрослые третируют друг друга как враги, а их. дети поочередно становятся рабами или тиранами. Поэтому, путем проекции, ребенка неизбежно увидят изолированным, беспомощным и всемогущим одновременно. А самым безопасным условием будет действительно разрыв, разъединение с первоначально единым полем.

(Страстные атрибуции внешнего мира науки обнаруживают те же проекции. Мир «фактов» по меньшей мере нейтрален: не отражение ли это вздоха облегчения в момент ухода из отчего дома и вступления в контакт с разумными сущностями, даже если это всего лишь вещи? Но, конечно, этот мир безразличен; и даже попытайся кто-нибудь, он не смог бы выдоить из «натурализма» другой этики, кроме стоической апатии. Природные ресурсы «эксплуатируются»: то есть мы не разделяем с ними экологию, скорее, мы используем их: безопасная позиция, которая приводит нас к совершенно неэффективному поведению. Мы «побеждаем» природу, мы - хозяева природы. И, с другой стороны, отовсюду слышны песни о «Матери - Природе»).

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒