Лекция 4. Российская методология истории XIX – XX веков

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 11Следующая ⇒

В конце XVIII – первой четверти XIX века все больше внимания уделяется выяснению практической роли исторических знаний, т.е. возможности использования прошлого как полезного и необходимого опыта решения практических задач, стоявших перед государством. Потребности государственного управления в таких сферах, как дипломатия, мореплавание, военное дело, промышленность, законодательство, вынуждали изучать различные аспекты практики прошлого в этих сферах для принятия обоснованных историческим опытом решений.

Высокое развитие российской исторической мысли в XIX веке было связано с общим культурным расцветом в эту эпоху. А.С. Пушкин называл уважение к минувшему чертой, отличающей образованность от дикости. Историческая любознательность Пушкина сочеталась с историзмом его творчества. В.О. Ключевский позже находил у Пушкина связную летопись русского общества в лицах за сто с лишним лет. Сотни тысяч гимназистов и школьников XIX – XX веков напишут сочинения на тему энциклопедии русской жизни, данной Пушкиным. Выступая во время торжеств по случаю 200-летия со дня его рождения на научной конференции «А.С. Пушкин как историк» академик Ю.А. Поляков подчеркнул, что история предстала у Пушкина в своей полихромии и полифонии. Так, Е. Пугачев у него – сложная, противоречивая личность, а Б. Годунов – не только строгий и жестокий правитель, но и человек, преследуемый роком и людской неблагодарностью, страдающий, терзаемый совестью.

Эпоха Просвещения породила оптимизм относительно возможности воспитательной роли истории, ее способности примерами прошлого воспитывать гражданские добродетели и высокие моральные убеждения. Н.М. Карамзин (1766 – 1886 гг.) считал, что история утверждает благо и согласие в обществе. Его «Историю государства Российского» читала вся образованная Россия. Труд Карамзина отличался новым языком: он ввел такие слова, как «общественность», «промышленность», «образ», «развитие», «человечный», «общеполезный». Карамзин удвоил источниковую базу, ввел в примечания тонкие профессиональные наблюдения. Отыскивая документальные подтверждения мельчайшим фактам, он в то же время задавался вопросами о природе исторического процесса, о смысле и пользе изучения истории, о философии истории. В записной книжке 1800-х годов появляются заметки, которые войдут в предисловие к «Истории». Среди них:

- Что Библия для христиан, то история для народов.

- Опытность научает человека благоразумию, история – народы.

- Народ, презиравший свою историю, презрителен, ибо легкомысленен – предки были не хуже его.

По словам Пушкина, древняя Россия была «найдена Карамзиным, как Америка – Колумбом»[101]. Пушкин не раз повторял, что «История» Карамзина есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека. Для большинства западно-европейских, да и русских читателей понятная им история России начиналась с эпохи Петра I. Карамзин доказал, что уже древнерусские летописи содержат материал, достойный пера историка и внимания читателя. Возможно, не без влияния идей Гердера он не ограничивался событиями государственно-политической истории, полагая нужным дать характеристику черт и свойств народа[102]. Карамзин совместил философский подход к явлениям прошлого, исследовательскую методику и прекрасный стиль. Он ликовал и горевал со своим народом, с грустью передавал все неприятное и позорное в его истории, а о победах и достижениях говорил с радостью и энтузиазмом. Карамзин был интеллектуалом с осознанными философскими влечениями. Вслед за Вольтером и Шиллером он полагал, что современное ему общество можно «исправить» путем распространения идей добра и справедливости. История, по Карамзину, это не то, что произошло, а то, что происходит. Написанный им труд, подобно трудам Фукидида и Тацита, воспринимался не только как пример исторической мысли, но и как образец художественной литературы. Еще при жизни автора тома его «Истории» были переведены на французский, немецкий, английский, итальянский и польский языки и получили десятки отзывов. Член Российской духовной миссии в Пекине З.Ф. Леонтьевский частично перевел их на китайский язык и подарил китайскому императору.

Методологически Карамзин исходил из концепции человеческого счастья и гармонии мира. История помогает найти путь к ним. Говоря о том, что отличает историка от летописца, Карамзин подчеркивал, что «последний смотрит единственно на время, а первый – на свойство и связь деяний». Назвав Карамзина «первым историком и последним летописцем», Пушкин полагал, что критическим подходом Карамзин принадлежит истории, а простодушием – хронике. Живописные рассказы Карамзина формировали потребность не только проследить последовательную смену событий, но и открыть причинную связь между явлениями, уловить закономерность исторического хода. За блестящими характеристиками отдельных личностей стояла абстрактная идея монархии. Интуитивное понимание еще не вело к теоретическому объяснению, главной целью было предостеречь и дать поучительные образцы. Карамзин еще не проникся историзмом – у него первые киевские князья – такие же самодержцы, как и последующие московские цари. Нередко в качестве объяснительного принципа выступает личная воля или случайное совпадение. Так, раздробленность Руси он объясняет чадолюбием Ярослава Мудрого, не пожелавшего обделить своих сыновей землями.

Овладение российскими историками постулатами историзма в какой-то степени связано с влиянием европейской науки, в частности Гегеля, который, по словам Н.А. Бердяева, сделал небывалую карьеру в России, став вершиной человеческой мысли[103]. Изучавший Гегеля Белинский утверждал, что успехи исторической науки формируют историческое сознание общества. Он указал на исторический подход к познанию всех сторон действительности как на характерную черту XIX века, появление которой было подготовлено всем ходом предшествующего развития общества. Искусство сделалось историческим: исторический роман и историческая драма интересовали теперь «всех и каждого». Белинский объяснял некоторый застой в живописи начала XIX века тем, что она не прониклась пониманием исторической тематики. Внимание Герцена было направлено на теоретические вопросы исторической науки. Ее значение он видел в уяснении современности и перспектив исторического развития. Основным законом объективного исторического процесса Герцен считал прогрессивное развитие. В основу периодизации всеобщей истории он положил прогрессивное развитие мысли, выделив в нем три эпохи: классическую, романтическую и реалистическую. Первая совпадает с древностью, вторая включает средневековье и значительную часть нового времени, третья эпоха, по его мнению, еще не развернулась в полную силу.

В рассуждениях российских мыслителей важное место занимала тема спора о судьбе России. Эта тема была инициирована П.Я. Чаадаевым, обвинившим передовые умы России в отступничестве от западных идей. Чаадаев рассматривал историю как процесс, видел в ней ключ к пониманию народов. У него было даже чрезмерное преклонение перед Клио, ему казалось, что история непременно воспитывает и обучает народы. Чаадаев утверждал, что Россия в отличие от других стран не обладает прочными историческими традициями, что ее история лишена какой-либо общей идеи и закономерного развития. Внятно заявив об антитезе России и Запада, Чаадаев констатировал невозможность реализации западных идеалов на российской почве.

В николаевской России преследованиям подвергалась всякая передовая мысль. Власть стремилась поставить под полный контроль университеты. В уставе 1835 года предусматривалось упразднение университетской автономии, подробно расписывались обязанности профессоров и студентов, определялись наказания за их нарушение. В 1849 году Николай I отменил в Московском университете лекции по истории политических учений. На вопрос царя, для чего читается такой курс, министр просвещения С.С. Уваров ответил, что для изучения образов правления в государствах. Царь заявил, что это – чепуха, вовсе ненужная. Преподавание этой дисциплины было восстановлено только через 10 лет. При Николае I резко сократился прием на все факультеты, кроме медицинского, было введено военное обучение, преподавание философии поставлено под контроль духовенства. Некоторые университеты стали подчиняться непосредственно генерал-губернатору. За последние годы николаевского правления число студентов в университетах сократилось почти вдвое[104]. Один из наиболее образованных попечителей учебных округов, граф Строганов заявил химику и фармацевту Н.Э. Лясковскому: «Извольте учить намазывать пластыри и тереть порошки, а не философствовать». А с историком Т.Н. Грановским Строганов был еще более откровенен и бесцеремонен: «Есть блага выше науки, их надобно сберечь, даже если бы для этого нужно было закрыть университеты и училища».

Тимофей Николаевич Грановский (1813 – 1855 гг.), по словам Герцена, думал историей и учился историей. Свою преподавательскую деятельность он начал в конце 30-х годов, когда наука о всеобщей истории находилась в младенческом состоянии. Интерес к истории Западной Европы был меньшим, чем к славяноведению. Грановский стал первым в России университетским профессором, связавшим преподавание истории с потребностями и запросами жизни. Его лекции отличали широта концепции, насыщенность историческим и историографическим материалом, внимание к социальной стороне исторического процесса, яркий, образный язык. Вводная лекция по истории средних веков, прочитанная в сентябре 1848 года, несла на себе печать размышлений о европейских революциях, ключ к пониманию которых Грановский искал в истории. Слушатели называли его «Пушкиным русской истории». А завидовавший ему Погодин зло, но метко записал в дневнике: «Это не профессор, а немецкий студент, начитавшийся французских газет». Действительно, обучаясь в Германии, Грановский испытал сильное влияние немецкой науки. Методы исторической критики, которым Л. Ранке обучал студентов на своих семинарах, были использованы Грановским в работе над диссертацией. Ранке стал кумиром Грановского на долгие годы.

Грановский учил теоретическому осмыслению истории, дал краткий очерк попыток – начиная с Геродота – отыскать единый принцип исторического развития человечества. Его занимали проблемы систематизации исторического материала. Историю отдельных народов он рассматривал как «моменты» проявления абсолютного начала в гегелевском духе. В 1849 году за Грановским был учрежден строжайший секретный надзор. Московский митрополит Филарет вызвал его на беседу и отчитал за затемнение умов, за то, что в изложении истории он не упоминал о «воле и руке Божией». Грановский был убежден в том, что наука и просвещение заменили религию в качестве основной движущей силы истории, но предостерегал от фатальной надежды на непрерывный прогресс: «… философская мысль о господствующей в ходе исторических событий необходимости или законности приняла под пером некоторых… писателей характер фатализма… Школа исторического фатализма снимает с человека нравственную ответственность за его поступки, обращая его в слепое… орудие роковых предопределений»[105]. Грановский оценивал исторических деятелей не с точки зрения вечных понятий добра и зла, а в зависимости от их реакционности или прогрессивности. Грановский не полагал личность целиком свободной в своих действиях даже в рамках исторического закона, он считал позицию исторических деятелей в значительной степени предопределенной объективными обстоятельствами, эпохой и народом, представителями которых они являлись. Великие деятели, по Грановскому, лучше других понимают направление исторического процесса.

Новые идеи Грановского были связаны с постоянным поиском новых методов исследования. Он полагал, что применение историко-географических, антропологических, сравнительно-исторических и статистических методов позволит сделать историю по-настоящему точной наукой. Незаурядность Грановского не давала ему возможности замкнуться в узких рамках конкретной, фактологической истории. Он был внимателен к истории исторической мысли и историографии[106]. Его интересовала проблема сущности и предмета исторической науки, ее места среди других наук, ее «полезности» для человечества. Он рассматривал историю «не как отрезанное от нас прошедшее, но как цельный организм жизни, в котором прошлое, настоящее и будущее находятся в постоянном между собой взаимодействии». Грановский не возводил в абсолют тезис Л. Ранке об объективности историка. Он признавал неизбежную долю субъективности в подходе историка к прошлому, обусловленную личными пристрастиями и временем, в которое он живет: каждое поколение приступает к изучению истории со своими вопросами. Практическое значение истории Грановский видел в том, что она помогает «угадывать под оболочкой современных событий аналогию с прошлым и постигать смысл современных явлений, только через историю мы можем понять свое место в человечестве, она удерживает нас от отчаяния и позволяет ценить достоинство человека»[107].

Всеобщая история, по мысли Грановского, отличалась от фактологической всемирной истории и от сухой истории культуры. Всеобщая история была для него высшей формой исторического знания, итогом развития исторической мысли. На лекциях и статьях Грановского воспитывалось несколько поколений отечественных ученых.

Еще при жизни Грановского стали выходить тома «Истории России» Сергея Михайловича Соловьева (1820 – 1879 гг.). Этот огромный труд обогатил русскую науку западными идеями[108]. Стержнем исторической концепции Соловьева была идея исторического прогресса. В ней он видел средство обоснования движения России к правовому государству и европейской цивилизации. Соловьев осознавал социальную функцию исторической науки, полагал, что она только тогда даст верные ответы на вопросы жизни, когда действительно будет наукой о прошлом. Он отвергал взгляд на историю как на сборник анекдотов или ряд отрывочных биографий выдающихся деятелей, якобы творящих своей волей историю. История была для него наукой, раскрывающей этапы исторического развития каждого народа и всего человечества. Историзм Соловьева проявился в том, как он показал преемственность этих этапов, раскрыл связь между историческими явлениями, событиями и фактами. Уподобляя историю человечества развитию живого организма, Соловьев создал оригинальную и стройную концепцию истории России[109]. Пытаясь понять историю как развивающийся процесс, он считал государство ее главной движущей силой. Если у Карамзина исторические личности поставлены вне условий времени, то у Соловьева внутренняя логика заключена в смене событий. Он выдвинул концепцию непрерывности исторического процесса, несмотря на кажущиеся разрывы. Для Соловьева в русской истории нет случайных явлений, она проходила под знаком борьбы «леса со степью» и определялась стремлением к морю и европеизацией. Русский народ, по Соловьеву, принадлежит к семье европейских народов.

При исследовании древнерусской истории Соловьев уделил особое внимание природным условиям и этнографическим особенностям Древнерусского государства. Прибегнув к географическим данным в силу широкого понимания задач исторического изучения, он стал одним из основоположников исторической географии в России. Но еще в большей степени географический фактор был использован в творчестве блестящего представителя плеяды шестидесятников XIX века – Льва Ильича Мечникова (1838 – 1888 гг.). Л.И. Мечников был яркой и колоритной фигурой. Учился в Петербурге в Академии художеств и на двух факультетах университета – физико-математическом и восточных языков. Был политическим эмигрантом, адъютантом и близким другом Гарибальди, участвовал в польском освободительном движении, сотрудничал в герценовском «Колоколе» и «Современнике» Чернышевского, побывал в Палестине, Турции, Греции и Японии. В Токио вел уроки математики и древней истории на русском отделении Школы иностранных языков. Пять лет занимал кафедру сравнительной географии и статистики в Нефшательской академии Швейцарии. Задумав социологический труд об истории цивилизации, Мечников успел написать лишь введение к нему, изданное под названием «Цивилизация и великие исторические реки».

Его учение о роли географической среды в развитии общества отличалось от немецкой антропогеографии и геополитики, в концепциях которых человек выступал в качестве пассивного агента, приспосабливающегося к природе. Он не выводил из географической среды все закономерности исторических событий. Географическая среда, по его мнению, действует на общество не непосредственно, а опосредованно. В географической среде (особенно в древних цивилизациях) он видел силу, способную вынудить людей проявлять солидарность и включаться в коллективный труд для борьбы с неблагоприятными природными условиями и социальными и политическими неурядицами. Мечников ввел в научный оборот понятие «физико-географическая среда», понимая под ней часть «очеловеченной природы», и понятие «культурная географическая среда». Отведя особую роль в истории речным долинам и океану, он выделил в истории три периода – речной, морской и океанический, понимая под первым цивилизации древних веков, датируя второй временем основания Карфагена, связывая с третьим новую историю. Как и в природе, в истории развитие не идет по прямой линии: «…выше всех законов и обобщений, которым древние и современные авторы пытались подчинить историческое движение, выше всех “циклов”, всех исторических “приливов и отливов”, выше всех прямых, спиральных и ломаных линий… по которым якобы движется человечество, стоит… великий закон прогресса»[110]. С его точки зрения, свобода – главная характерная черта цивилизации. Сравнивая древний Запад и древний Восток, Мечников писал о превосходстве Запада, объясняя активный или пассивный образ жизни географическими особенностями. По его мнению, «японцы обязаны своей национальной обособленностью и целостностью морскому течению Куросиво и подводным камням, делающим доступ к берегам японских островов весьма опасным. Точно так же туманы и морские течения, омывающие Британские острова, оказались во времена непобедимой Армады покровителями пуританской Англии против страшной католической ярости Филиппа II… Альпы послужили колыбелью и защитой свободе швейцарских общин. Наконец, Пиренеи защищали льготы и привилегии горных басков несравненно энергичнее, нежели королевские хартии»[111]. Таким образом, гидрополитический метод Л.И. Мечникова позволял установить зависимость динамики развития цивилизаций от их отношения к водным системам.

После воцарения Александра II опека над университетами была сеята. Устав 1863 года предоставил им самоуправление, право выбора ректоров и проректоров, право получать книги из-за границы без цензуры. Однако после покушения Каракозова на царя процесс либеральных преобразований был приостановлен. В этих условиях идеологи демократических движений придавали огромную роль теоретическим вопросам исторической науки. «Законы развития человеческих обществ могут быть неизвестны, - писал Н.В. Шелгунов, - как неизвестны до сих пор вполне законы, управляющие остальным миром, но из этого не следует, чтобы их не существовало или чтобы они зависели от личной воли отдельных людей»[112]. Н.Г. Чернышевский считал исторический процесс противоречивым и скачкообразным, видел в формах «экономического быта» основу периодизации всемирной истории. Он писал: «Можно не знать, не чувствовать влечения к изучению математики, греческого или латинского языков, химии, можно не знать тысячи наук и все-таки быть образованным человеком; но не любить истории может только человек, совершенно не развитый умственно»[113]. Он осуждал односторонне-политический характер исторических работ, в которых не делается сколько-нибудь серьезных попыток выяснения материальных основ описываемых политических событий. Эти книги, полагал Чернышевский, скорее похожи на сборники анекдотов, прикрываемых научною формою, чем на науку в истинном смысле слова. С его точки зрения необходимо осмысление и объяснение, выделение существенного и главного в анализируемом материале.

Критика позитивистской историографии ярко представлена в рецензии Н.А. Добролюбова на книгу о пророке Мухаммеде. Истинная история, по его мнению, подменяется биографиями великих людей, хотя «историческая личность, даже и великая, составляет не более как искру, которая может взорвать порох, но не воспламенит камней, и сама тотчас потухнет, если не встретит материала, скоро загорающегося»[114].

Вторая половина XIX века дала России выдающегося историка – Василия Осиповича Ключевского (1841 – 1911 гг.). Его теоретические и методологические воззрения ярко и популярно представлены в многочисленных афоризмах. Среди них такие:

для истории соблюдение хронологии есть закон;

история не учительница, а назидательница; она ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков;

мы гораздо больше научаемся истории, наблюдая настоящее, чем поняли настоящее, изучая историю. Следовало бы наоборот;

прошедшее нужно знать не потому, что оно прошло, а потому, что, уходя, не умело убрать своих последствий;

природа рождает людей, жизнь их хоронит, а история воскрешает, блуждая по их могилам;

закономерность исторических явлений обратно пропорциональна их духовности[115].

Какое-то время Ключевский разделял позитивистское убеждение в том, что суд истории – это приговор могилы, которая все покрывает – и долги, и доблести, а историк – не могильный сторож, его место не на кладбище, а в архиве. Он призывал освободиться от роли исторических судей и оставаться простыми наблюдателями минувшего. Однако в «Курсе русской истории» он отошел от правила не выносить оценок историческим деятелям, отказался от причинного, логического объяснения в истории, поскольку оно скорее пристало естественным наукам. Ключевский переместил акцент на раскрытие соотношения общественных сил, взаимодействие которых проявляется в историческом процессе.

Ключевский определяет историю как «науку об общих законах строения человеческих обществ». В его методологии нашли отражение основные компоненты цивилизационного подхода: целостное изучение истории России в контексте мировой цивилизации; сопоставление истории и современности при выяснении глобальных тенденций развития. Предмет исторического исследования у него – это «происхождение, развитие и свойства людских союзов». Людские союзы он делит на первичные, или естественные, и вторичные, или искусственные. К первым относятся семья, род, племя. Ко вторым – государство и церковь. Исторический процесс соткан из элементов: сил и стихий, а его характерные черты возникают из разнообразия их сочетаний.

Первым в российских университетах прочитав студентам курс методологии истории, Ключевский объяснил цель изучения методологии необходимостью разработки таких методов, которые соответствовали бы объемам исследованного материала и уровню европейской науки. Историк, по Ключевскому, не может анализировать начало или конец исторического процесса, его задача – изучение движения, течения процесса. Ключевский дал усложненное и дифференцированное определение движущих сил исторического процесса. Однако он не включил в их число «ход внешних дел», специально выделенный С.М. Соловьевым. Идея «народности» у Ключевского не противостояла идее «государственности», а логически дополняла ее. Выяснение характера человека, образа его мыслей, мотивации поступков было для него таким же необходимым компонентом исследования, как описание непосредственных деяний того или иного персонажа. Создание Ключевским исторических портретов по принципу «личность в контексте эпохи» в какой-то степени предвосхищало – в жанре исторической биографии – традицию школы «Анналов»[116].

Ключевский был глубоким историческим мыслителем - стремился постичь закономерности исторического развития, найти смысл изучаемых событий. Его теоретические взгляды лучше всего были изложены в контексте конкретных исторических проблем. Уже в подзаголовке «Боярской думы» он указал, что пишет не политическую и не экономическую историю, а историю общества, историю нации как исторической совокупности. Определив, что история – процесс не логический, а народно-психологический, Ключевский увидел задачу историка в постижении прошлого для правильной оценки исторических событий и процессов. Он считал это нравственным долгом перед предками.

Исторические работы Ключевского были написаны выразительным литературным языком и обладали социологической перспективой. Будучи убежден в том, что историческая наука страдает от отсутствия метода, он тем не менее весьма критично относился к уже популярному в его время историко-сравнительному методу. В практике использования этого метода Ключевский усмотрел априорность того «однородного», что искали за рядами произвольно подбираемых факторов. Он видел в сравнительном методе опасность обеднения истории и оправдания какого-то симпатичного исследователю вывода вопреки фактам.

Ключевский остался равнодушен к знаменитому методологическому спору неокантианцев с позитивистами о природе идиографического и номотетического знания. Он считал, что любая наука, естественная или социальная, номотетична в том случае, когда она объясняет, и идиографична в том случае, когда описывает. Все дело в соотношении этих частей в каждой из наук. Между тем российские авторы все более включались в этот спор. Сын С.М. Соловьева, философ В.С. Соловьев, защитил диссертацию, направленную против позитивизма. А его однокашник по гимназии и университету Николай Иванович Кареев (1850 – 1931 гг.), имевший особый вкус к исследованию теоретических вопросов исторической науки, перенес методологический акцент с проблемы движущих сил исторического процесса на проблему познания этого процесса. В деятельности Кареева выделяют три периода – московский, варшавский и петербургский. Долгие годы он был председателем Исторического общества. Талисманом, хранившим его от нападок советской власти, стал лестный отзыв К. Маркса, не позволивший большевикам выслать Кареева на «философском» пароходе. Ученый полагал, что «историк не может уйти из своего времени»[117]. Он стремился преодолеть представление о «неполноценности» конкретной историографии и позитивистское пренебрежение философией, хотел достигнуть единства теоретических и конкретно-исторических подходов к историческим явлениям.

Кареев делил общество на культурные группы и социальную организацию. Центром, вокруг которого группируются все элементы культуры, он считал человеческую личность – альфу и омегу истории. Историю Кареев подразделял на прагматическую (событийную) и культурную (бытийную). Пружина событийной истории – социальная борьба. Без нее исторический процесс прекращается, как замерзает вода при морозе. Сущность исторического процесса, по Карееву, во взаимодействии прагматической и культурной истории. Мир истории сложен, но познаваем. Техника исторических исследований зависит от того, как исследователь понимает исторический процесс. При этом Кареев считал историческим источником любое свидетельство о прошлой жизни людей, что предвосхищало отношение к источнику французской школы «Анналов», время возникновения которой совпало со временем ухода Кареева из жизни.

Согласно Карееву, личность неодинаково действует в событийной и бытийной истории. В бытийной истории особо важен момент подражания: сначала подражание, затем творчество. Теорию Кареева о роли личности в истории исследователи назвали синтезной[118]. Главной идеей истории он считал идею прогреса, подчеркивая его противоречивость и многообразие форм проявления. В 80-е годы XIX века Кареев выделял такие виды прогресса, как умственный, нравственный, политический, юридический и экономический. В 20-е годы XX века он пересмотрел свой взгляд на прогресс и различал уже такие виды его, как религиозный, под которым понимал процесс секуляризации культуры, технический, экономический, политический, подчеркивая повышение степени осознанности всех процессов в истории.

Общество для Кареева – комплексный продукт условий среды, продукт действия биологических и психологических факторов. При этом психологический фактор был, по Карееву, доминирующим. Каждое явление вызывается внутренними или внешними стимулами, и каждое действие зависит от индивидуального психического процесса: герой воспринимает впечатление, полученное от масс, и массы получают впечатление от его действий. Историческую науку Кареев уподобляет некоему древу: корни его извлекают из земли питательные соки, а ветви и листва поднимаются к небу. Корни – это работа над сырым материалом, крона – идейные обобщения. Источниковедческую, почвенную работу Кареев называл аналитической, детальной и изолирующей, теоретическую работу – систематической и объединяющей. Он полагал, что обе работы одинаково нужны, но у каждого исследователя приоритетной может быть одна из них.

Термин «философия истории» Кареев понимал комплексно. Для него это и философское обозрение прошлых судеб человечества, и исследование общих законов исторического процесса, и теория исторического знания, и даже практические уроки морального и политического характера, которые могут быть извлечены из истории. Философия истории в целом должна быть судом над историей: «…историки, и не думая об этом, все-таки продолжают судить и рядить… Одни развенчивают, снимают с пьедесталов, записывают на черную доску тех, кому кланялось человечество; другие занимаются реабилитацией, возвышением, прославлением… одни за папу, другие за Лютера, одни за Мирабо, другие за Робеспьера… Где история, там и суд, но часто суд односторонний, пристрастный, неправый… Прогоните его в явной форме, он вотрется к вам невидимкой: в выборе, освещении предмета…»[119]. Настаивая на необходимости и неизбежности оценочного суждения в исторической науке, Кареев предпринял первую в России серьезную попытку разработки теории исторического познания. При этом он стремился избежать растворения в рамках какого-либо направления: «Мне всегда был не по душе всякий догматизм, соединенный в области чувства с фанатизмом, в области проявления воли – с деспотизмом»[120].

События 1917 года, по мнению П.Н. Милюкова, отразили те черты, которые наиболее характерны для российского исторического процесса: аморфность и социальную беззащитность общества, навязанный характер государственного начала. Революция в России могла быть только социалистической и тоталитарной. В этом был убежден и Николай Александрович Бердяев (1874 – 1948 гг.). Его дед был героем войны с Наполеоном и атаманом Войска Донского. Отец – кавалергардский офицер, затем председатель правления Земельного банка. Николай обучался в кадетском и пажеском корпусах, был зачислен в Киевский университет на естественный факультет, переведен на юридический, а затем исключен за участие в социал-демократическом движении и выслан в Вологду. Редактировал журналы, основал Вольную академию духовной культуры в Москве, преподавал в Московском университете. После высылки из большевистской России работал в Париже редактором издательства ИМКА-ПРЕСС. В 1947 году стал почетным доктором Кембриджского университета.

Бердяев не симпатизировал ни большевикам, ни белогвардейцам. Он пытался осмыслить произошедшее, исходя из религиозных, общечеловеческих и национальных ценностей. Бердяев отрицал линейную интерпретацию исторических процессов, полагая, что прямолинейные теории прогресса несостоятельны с философской, логической, фактической и этической точек зрения. По его мнению, все великие культуры одновременно смертны и бессмертны, так как выживают их вечные ценности: римское право, греческое искусство и философия вошли в культуру средних веков и арабских стран. Главным постулатом философского осмысления истории, согласно Бердяеву, выступает идея творчества как фундаментальной характеристики человека. Предлагая христианско-антропологический подход к истории, Бердяев выделял в ней три главных периода: дохристианский период послушания ветхозаветному Богу, период искупления и период религиозного возрождения, еще только начавшийся. Он видел в истории величайшую духовную реальность. Главная тема истории – судьба человека в земной человеческой жизни. История невозможна без сочетания консервативного и творческого моментов. Исторический процесс, по Бердяеву, имеет двойственную природу: с одной стороны, он есть связь прошлого и будущего, с другой – разрыв с прошлым. Бердяев полагал, что древнему человеку было чуждо антропоцентрическое чувство бытия. Это чувство возникает благодаря христианству и становится основной движущей силой нового времени[121].

По мнению Бердяева, укрепление человеческой личности произошло в тот период истории, который долгое время считали неблагоприятным, – в период средневековья. В образах монаха и рыцаря он увидел многоценную личность, духовно или физически закованную в латы, достигшую независимости от действия внешних сил. Христианская аскетика помогла концентрации духовных сил человека. Творческий расцвет Ренессанса внутренне был подготовлен в средние века: произошел переход от средневековой религиозной культуры к светской. Такое понимание истории вело Бердяева к отрицанию революционных экспериментов, приводящих к тирании и поруганию человека. В таком контексте Бердяев оценивал и французскую, и русскую революцию. Социализм для него – атеистическое извращение теократической идеи. Сведя историю к христианской драме, Бердяев, в сущности, исказил ее, но его внимание к «жизни духа» сделало его одним из крупнейших философов русского «серебряного века».

После 1917 года началась борьба за постепенное подведение под общественные науки марксистского теоретико-методологического фундамента. Этот процесс сопровождался большими интеллектуальными потерями. Марксизм был естественным детищем своей эпохи. Он соответствовал научным критериям середины XIX века, поскольку основывался на тогдашних достижениях в области естествознания и политической мысли. Однако ждать от этой теории решения задач XX века было, мягко говоря, неосмотрительно. Марксизм унаследовал оптимизм эпохи Просвещения и вобрал в себя сциентизм XIX века. Одним из его основных положений была вера в то, что проблемы общества могут быть разрешены человеком. Применительно к историческому исследованию марксизм утверждал принцип холизма, т.е. приоритета целого по отношению к его составным частям, и принцип эсенциализма, т.е. требование вскрывать в объекте исследования самые существенные связи, которые в наибольшей степени определяют облик конкретного «целого».

Маркс и его последователи понимали общество в виде развивающейся системы, где главным систематизирующим фактором является способ производства материальных благ. В советской исторической науке возникли облегченные представления о сложных проблемах. От историков требовалось особое мужество, чтобы признать своим учителем кого-либо из «буржуазных» ученых. Сторонник М. Вебера Д.М. Петрушевский предпочел молчать, чем давать клятвы новым вождям. На протяжении 20-х годов XX века еще предпринимались отдельные попытки противостоять догматизации. Так, А.И. Неусыхин пытался «перевести» на марксистский язык некоторые положения М. Вебера. В конце 20-х годов тот же Неусыхин с тревогой констатировал утверждение в советской науке такого подхода, который он называл «властью слов». Суть этого подхода в том, что если «Риккерт – то все с ним связанное – от дьявола. Все, что от Маркса, уже тем самым хорошо не потому, что это хорошо, а потому, что от Маркса»[122].

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒