Лекция 6. Методологические новации США

⇐ ПредыдущаяСтр 5 из 11Следующая ⇒

Многими своими достижениями, особенно научными, США обязаны постоянному притоку иммигрантов. Так, в области социологии, интенсивно влиявшей в XX веке на историческую науку, долгие годы своеобразное лидерство принадлежало выходцу из России – Питириму Александровичу Сорокину (1889 – 1968 гг.). Он являлся первым деканом первого в России факультета социологии в Петроградском университете, но в 1922 году был выслан из страны. Некоторое время провел в Германии, затем в Праге. В 1923 году выехал в США для чтения лекций, а в 1924 году получил должность профессора социологии в университете штата Миннесота. Затем последовало приглашение в Гарвард, где четыре срока подряд Сорокин избирался деканом социологического факультета. Разработанная им теория социальной стратификации и социальной мобильности имела огромное общегуманитарное значение. Центральным понятием его системы было понятие «ценности». Никому до него не удалось показать систематизирующую и методологическую значимость ценностной теории.

П. Сорокин полагал, что специализированный подход в любой гуманитарной и социальной науке плодотворен и разумен только тогда, когда «во внимание принимается все социокультурное пространство. В противном случае науке уготована судьба быть неадекватной и ложной»[162]. Историю он понимал как «процесс переработки культуры мыслью». Его метод базировался на диалектике гармонии и творчества. Для Сорокина была характерна «инаковость» мысли. Он всегда мыслил наперекор, оставался одиноким исследователем во времена, когда все работали группами и «командами». Сорокин был явным пессимистом в годы безудержного послевоенного оптимизма, утверждал концепцию цикличности наперекор господствующему в США увлечению либеральным прогрессизмом, демонстрировал почтение к фундаментальным теориям на фоне тотального скептицизма. Теоретический взгляд Сорокина позволял обнаружить похожесть обществ и общественной жизни, критиковать тезис об уникальности исторических событий, выявить повторяемость общих моментов в тех или иных аспектах человеческого прошлого. Он видел эту повторяемость в различных государственных механизмах и военных кампаниях, юридических законах и революциях. История, по мнению Сорокина, напоминает симфонический оркестр, который каждый раз по-новому исполняет одну и ту же тему. Вечно повторяющийся элемент истории входит в цикл «культурного» изменения, который характеризует жизнь любой цивилизации.

Культура, по Сорокину, синоним Общественного, антипод Природы. Отождествляя социальное с культурным, он понимает под ним духовную сторону исторического процесса. Самой общей тенденцией исторического изменения Сорокин называет бесконечную флуктуацию культур. Флуктуация культур в истории напоминает ему смену состояний воды: твердое – жидкое - парообразное. Подчеркивая, что историческая наука – это не исторический роман, Сорокин настаивал на том, что она, как и всякая другая наука, нуждается в методах получения достоверного знания. В поиске этих методов Сорокин исследовал не только современную ему гуманитарную науку, но и гуманитарную мысль прошлых эпох. Так, совместно с Р. Мертоном он изучал в Гарварде пути интеллектуального развития арабской цивилизации в 700 – 1300 годах Исследователи полагают, что «оценочные суждения при трактовке интеллектуальной истории уже (стали. – М. Л.)… общим местом в методологии»[163]. С помощью таких оценок, как «гениальный ученый», «эпохальное открытие», «незаурядный вклад» и т.п., они сформировали систему количественных показателей, исходя из которых определили динамику развития конкретной культуры, построили график интеллектуального развития. П. Сорокин считал, что этот метод дает определенные эвристические преимущества в том случае, если данные историков, на основе которых составлен график, окажутся достоверными. «Кривые» линии графического изображения более всесторонне отразят картину фактического развития культуры, чем ряды отдельных суждений и описаний.

Сорокина волновала возможность учета личных неподтверждаемых впечатлений при выборе градации тех числовых значений, в которые должны быть переведены такие качественные определения, как «важный», «второстепенный», «величайший» и др. Каковы пределы варьирования числовых значений? Если, например, присвоить численное значение, равное единице, малоизвестному философу, то должно ли это значение быть равным пяти, десяти, сотне или тысяче, скажем, у Ибн-Рушда? Сорокин полагал, что точно такая же проблема встает и перед историком, когда он принимает решение о том, каких деятелей включать в его научный труд и сколько места отводить каждому из них. Источником для определения долгосрочных индексов развития арабской культуры стал труд по истории науки, изданный в Балтиморе. Была составлена сравнительная таблица важности вклада ученых и писателей, творивших на арабском языке. Тот, кого называли «одним из величайших ученых Средневековья», получал 10 баллов; «один из величайших мыслителей исламского мира» – 7; «один из величайших ученых своего времени» – от 4 до 7 в зависимости от общего уровня интеллектуальных достижений того периода; тот, «кто проделал очень важную работу» в определенной области, – 3; тот, кто внес несколько меньший вклад, – 2, тот, кто был просто упомянут, – 1. Таблицы отражали относительную важность успехов разных наук в общем контексте развития общества.

П. Сорокин провел похожее исследование в области европейской философии и музыки начиная с VI в. до н.э. и кончая нашими днями. Его широчайшая эрудиция и глубокие познания не позволяли сформулировать какой-либо закон прогресса «по спирали или не по спирали» для всех обществ. Такой прогресс, по мнению Сорокина, в лучшем случае оказывался «местным и временным явлением». Можно признать, пишет он, прогресс разных сторон жизни, однако рост числа самоубийств доказывает, что человечество не стало счастливее. Если же признать счастье критерием прогресса, то само существование последнего становится проблематичным.

Стержнем методологических поисков Сорокина была идея существования философско-исторического, культурологически-цивилизационного контекста на любом уровне исследования. Главное – не сводить историю к шаблону. История – это постоянная смена одного типа культуры другим. Сорокин считал, что центром новой культуры станет Тихий океан, а участвовать в ней будут народы Америки, Индии, Китая, Японии и России. Даже если Западная Европа объединится и будет играть определенную роль в мировой политике, она уже никогда не восстановит прежнего величия.

К концу 30-х годов XX века в университетах и исследовательских центрах США продолжили свою деятельность десятки виднейших немецких ученых – историков, социологов, философов, бежавших от гитлеровских концепций и нацистских лагерей. В Соединенные Штаты переносится из Голландии издание международного журнала «История и теория». В стране организуются симпозиумы по теоретическим вопросам истории, резко возрастают объемы выпускаемой книжной продукции. В такой атмосфере появляются и американские теоретики, не обремененные эмигрантским прошлым. Среди них не последнее место занимал либеральный политический деятель и мыслитель Джон Дьюи (1859 – 1952 гг.), давший анализ природы исторического суждения. Его интересовал вопрос об отношении суждений о прошлом к суждениям о настоящем. Дьюи подчеркивал, что суждения о прошлом обязательно должны опираться на материал, который существует в настоящем: это вся сумма исторических свидетельств, которые тщательно изучаются целой совокупностью дисциплин – палеографией, нумизматикой, эпиграфией, библиографией, лингвистикой. Однако положения этих наук не являются историческими в строгом смысле слова. Они являются историческими лишь по своей функции, поскольку служат материалом для построенных на их основе конструкций.

По мысли Дьюи, когда исторические события и изменения стали соотносить друг с другом и составлять из них периоды и циклы, имеющие начало и конец, тогда и возникла сама идея истории. Эта идея содержит представление о непрерывности и направленности движения. История, согласно Дьюи, пишется с точки зрения настоящего и с точки зрения того, что считается наиболее важным в настоящем. Подобный релятивистский подход получил основательную разработку в американской историографии. По мнению Б.Г. Могильницкого, именно с релятивизмом связаны выход американской историографии на международную арену и преодоление прежнего провинциализма[164]. Согласно «прагматистскому презентизму» К.Беккера и Ч. Бирда, совершивших своеобразную «релятивистскую революцию», историописание рассматривалось как «акт веры» историка. Бирд стал первым американским исследователем, поставившим вопрос о значительной роли социальных конфликтов в истории США, а также основавшим новую историческую дисциплину – просопографию, посвященную «коллективным биографиям» представителей определенных социальных групп. Рассматривая группу членов филадельфийского конгресса, Бирд поставил вопросы об их социальном происхождении, возрастном составе, религиозной принадлежности, экономическом и социальном статусе. С учетом указанных данных он определял место и роль группы в исторической действительности. Все это было проделано еще в 1913 году – задолго до английского историка Л. Нэмира, которого принято считать отцом просопографии[165]. В 1926 году Бирд стал президентом Американской ассоциации политических наук, в 1933 – президентом Американской исторической ассоциации. Он считал, что история – это переплетение интересов и идей во времени. Рецензируя труд А. Тойнби, Бирд писал, что введение аналогий из биологии и физики в историческое познание насилует историческую действительность и приводит скорее к путанице, чем к знанию. Став в 30-е годы самым активным пропагандистом релятивизма, он подчеркивал ограниченность возможностей историка в нахождении объективной истины. Когда его обвиняли в «безграничном релятивизме», Бирд объяснял, что, конечно, не может существовать столько же объяснительных моделей, сколько существует историков: «я утверждаю не то, что историческая «истина» является относительной, а то, что относительны отбираемые факты, дух и замысел каждого исторического сочинения»[166].

Начиная с середины XX века в США наблюдается чрезвычайное разнообразие направлений, школ и концепций в области осмысления исторического процесса. Благодаря хорошо налаженной службе информации и книгообмена, обширным зарубежным связям американских университетов продукция американских историков широко распространяется по всему миру. США стремились стать «законодателями мод» и в исторической науке. По материалам журнала «История и теория» можно проследить возникновение и развитие самых различных методологических ориентаций, включая неокантианство, неопозитивизм в их вариантах. Американская претензия на лидерство особенно четно проявилась в оформлении так называемой «новой научной истории», состоящей из нескольких разделов, или направлений. В «новой социальной истории» не обошлось без влияния Ф. Броделя и без аналогичных размышлений о ремесле историка. Объекты исследования «новой социальной истории» весьма разнообразны: семья и сообщество, женщины и негры, бедные и преуспевающие, смертность и распределение материальных благ, отношения между группами, деревенские праздники[167]. На уровне группы и взаимоотношений групп изучались целостные общественные организмы, при этом акценты делались на локальных различиях.

«Вторая волна» феминизма, пришедшаяся на 60 – 70-е годы XX века, поставила перед наукой вопрос о том, не может ли пол (гендер) служить таким же инструментом социальной детерминации, как класс и этнос. Исследования по «истории женщин» были «сексуально детерминированы», поэтому воспринимались научным сообществом с большой долей скепсиса. В 80-е годы упор делался на культурно-исторические различия полов. В гендерно-ориентированных исследованиях центральным предметом становится уже не история женщин, а история гендерных отношений. Теоретическое переосмысление предмета, пересмотр концептуального аппарата и методологических принципов начались со статьи американки Дж. Скотт «Гендер – полезная категория исторического анализа». Она увидела в понятии «гендер» адекватное средство исторического исследования и эффективное «противоядие» от крайностей постструктуралистских и психоаналитических интерпретаций[168]. Выстроив синтетическую модель, Дж. Скотт заложила в ее фундамент все возможные измерения социума: системно-структурное, социокультурное, индивидуально-личностное. Особую остроту приобрел вопрос о соотношении социальной и гендерной историй. В трактовке Дж. Скотт гендерная модель исторического анализа включает комплекс культурных символов, доктрины, социальные институты и организации. Развертывая эту модель во времени, можно реконструировать историческую динамику в гендерной ретроспективе. Изучая представления о гендерных ролях и различиях, исследователи этого направления поставили амбициозную задачу – переписать всю историю как историю гендерных отношений, покончив разом и с вековым «мужским шовинизмом» всеобщей истории, и с затянувшимся сектантством «женской истории»[169].

В «новой экономической истории» центральным элементом анализа являются рыночные отношения. Большую роль в этом исследовании сыграло создание гипотетических, или имитационных, моделей, именуемое также контрфактическим или альтернативным моделированием. Эти модели позволяли сконцентрировать внимание на вариантах исторического развития, не осуществившихся, но возможных при определенных условиях. Гипотетическая ситуация моделировалась обычно без учета какого-либо значимого фактора. Разница между результатом моделирования и реальностью служила характеристикой того фактора, который не был учтен при контрфактическом моделировании. Новаторские исследования Р. Фогеля и других авторов дали возможность перенести внимание со случайных иллюстративных таблиц на длинные цепочки сложных уравнений. Термин «клиометрия» стал употребляться как синоним понятия «новая экономическая история». Фогель определял клиометрию как направление, использующее модели, взятые из математической науки, для изучения истории. Математические методы применялись для разработки новых подходов к решению старых проблем американской экономической истории, для изучения экономического роста и обновления институциональной истории. Фогель писал, что клиометрическая история «родилась от брака исторической проблематики с передовым статистическим анализом, причем подружкой невесты была экономическая история, а дружкой жениха был компьютер»[170].

Многие опасались «парадокса квантификации», т.е. того, что квантитативные исторические исследования окажутся более эффективными при критике старых концепций, чем при формулировании новых убедительных теорий. Однако, поскольку представителей нового направления интересовало в истории не столько случайное и индивидуальное, сколько коллективное и повторяющееся, ими были проанализированы существенные макроэкономические вопросы американской истории. Фогель задавался вопросами, было ли рабство выгодно для отдельного инвестора, было ли хлопковое хозяйство американского Юга самодостаточной системой, развивался ли Юг экономически, каковы были темпы его роста. За работу о рабстве Фогель получил в 1993 году Нобелевскую премию (по экономике). Он доказал, что рабство (при всей безнравственности) экономически было эффективно и выгодно. «Новая экономическая история» развеяла и неверные представления об относительной роли гужевого, водного и железнодорожного транспорта в американской истории.

С 80-х годов клиометрия стала междисциплинарной областью, включавшей в себя экономику, историю, социологию, демографию. Клиометристы изучали рынок труда, уровень жизни, здоровья и благосостояния людей, особенности миграции и иммиграции. Анализируя проблемы сегрегации в области занятости по половым, возрастным, расовым категориям, клиометристы все более переходили на микроуровень. Составив себе имя благодаря широкому применению количественных методов, Фогель тем не менее утверждал, что квантификация еще не превращает историю в науку, а лишь расширяет научно обоснованное знание, на которое могут опираться историки.

«Новая политическая история» базировалась во многом на методах политической социологии. «Новые» политические историки, или клиополитологи, ввели в употребление анализ тесноты распространения переменных, шкалирование, матрицы с блоками голосов, счетчики политической силы, факторный анализ и многое другое. Была разработана уникальная модель политического образа жизни. При изучении политических режимов проводились сравнительно-исторические исследования. Сопоставление помогало понять причины недолговечности или же жизнестойкости того или иного политического режима. Большую популярность получила теория критических выборов, согласно которой электоральные ситуации делятся на «сохраняющие», «отклоняющие» и «перегруппирующие»[171].

Американские историки рассматривают схватки на арене провинциальной политики «как часть общенационального политического процесса» Там, где прежде преобладало изучение межличностных противоречий и конфликтов, увеличивается интерес к процессу политизации всех аспектов общественной жизни. Заметны «успешные попытки американских историков исследовать механизм формирования новой политической культуры, комбинируя методы политического и социокультурного анализа»[172]. Такой подход позволяет учесть все возможные модели политического поведения.

Важнейшим фактором генезиса «новой рабочей истории» явился подъем массовых демократических движений в 60-е годы XX века. Эти события дали толчок к размышлениям о функциях социального конфликта в процессе исторического развития. «Новая рабочая история» стала одной из форм долговременной интеллектуальной реакции на социальные протесты. Многие представители американской академической молодежи сами участвовали в этих конфликтах в рядах «нового левого» движения. Труды «новых рабочих историков» существенно расширили представления о сложном и длительном процессе формирования отрядов «синих воротничков». Был проявлен интерес к истории «забытого простого человека» - рядовых рабочих, рядовых членов профсоюзов. Использовались массовые типы источников – переписи, налоговая документация. Изучалось влияние семьи, этнической группы, религиозной общины, школы на субкультуру рабочего класса.

В 70-е годы в США заговорили о кризисе исторической мысли, об утрате исторических идеалов, о «кризисе профессии». Было отмечено некоторое перепроизводство кадров историков, обострилась проблема их занятости. Консервативные власти сокращали ассигнования на программы публикации документов и исследовательскую работу. В 80-е годы произошло своеобразное «возрождение нарратива». Профессор Калифорнийского университета Хейден Уайт, руководивший программой изучения «истории сознания», опубликовал фундаментальную «Метаисторию». Книга вызвала большой резонанс, ее сравнивали с коллингвудовской «Идеей истории». По мнению автора, истории присуща «неискоренимая нарративность» или, иначе, повествовательность и описательность. Профессор Принстонского университета Лоуренс Стоун представил системное изложение причин «возрождения нарратива». Главной причиной, по его мнению, стало разочарование в экономической детерминистской модели исторического объяснения. Признаками кризиса исторической профессии Стоун назвал гипертрофированную квантификацию, избыточную приверженность к психоаналитическим штудиям и применение упрощенно-однолинейных систем объяснения. Он писал об очевидных дефектах социальных и культурологических исследований истории: «…существуют признаки как воспарения в эмпиреи (построение гибридных моделей), так и погружения в тривиальность, скуку и несообразность. Структуралистская история, возможно, достигла кульминации в сверхноваторских книгах Фуко по безумию, сексуальности и тюрьмам»[173]. Стоун убежден в том, что социальная и культурная истории превратились в жертву собственных успехов. При этом он не отрицал, что работы, выполненные в этом ключе, демонстрировали высокий профессиональный уровень.

«Возрождение нарратива» усилило интерес к индивидуальному и экзистенциальному пониманию, к субъективным факторам истории. Появился спрос на «сопереживающую» историю. Но это не было простым возвратом к традиционным методам исторического познания. «Возрождение нарратива» произошло на волне серьезных размышлений о необходимости повышения научного уровня исторических исследований. Обращение к нарративу не было отрицанием «новой научной истории». Напротив, предполагалось учитывать в новой нарративной структуре исторического изображения технологические достижения «новой научной истории». Как писал американский историк П. Гэй, «исторический нарратив без анализа тривиален, исторический анализ без нарратива несовершенен»[174].

Поворот к нарративу не отрицал сциентистскую традицию «новой научной истории», но курс на сближение истории с социальными науками ставил под вопрос ее самостоятельность. В целях «самосохранения» исторической науки требовалось найти критерий ее своеобразия. Таким критерием и оказалась нарративная структура исторических суждений. Историков вновь призвали «рассказывать красиво» и отказаться от абстрактного жаргона. Л. Стоун писал о «большой ошибке» социальных историков – игнорировании роли случайности и личности. По его мнению, центральная тема должна переместиться с «окружающих человека обстоятельств на человека в исторически конкретных обстоятельствах».

В XX веке в США особую роль приобрели психоисторические исследования. После путешествия З. Фрейда (1856 – 1939 гг.) в США в 1909 году психоанализ, изобретенный им, становится явлением мирового значения. Фрейд бросил вызов многим сохранившимся предрассудкам викторианской эпохи, он дал науке новые термины и новые способы суждения. Будучи начитанным в области философии, Фрейд имел вместе с тем глубокие познания в области этнографии, культурологии, литературоведения, изучал социологию и социальную психологию. Он отрицал влияние Ницше на свои идеи, однако их воздействие проявилось в противопоставлении природного и культурного начал. С его точки зрения, история представляла собой психодинамический процесс вытеснения и воспоминания, своего рода психическую драму.

Фрейд сравнивал метод психоаналитика с работой археолога. Бессознательное похоже на погребенный город. Оно спрятано от сознания, но заявляет о себе через следы и символы. Возникнув как терапевтический метод, психоанализ превратился в теорию общественно-исторического развития. Претензия Фрейда, связанная с признанием методологической функции психоанализа в общественных науках, проявилась уже в 1913 году, когда увидела свет его работа «Тотем и табу» - первый опыт в антропологии и социологии, а наибольшее обоснование получила в одной из последних работ Фрейда - «Цивилизация и ее болезни». Если Маркс анализировал отчуждение человека в капиталистическом производстве, то Фрейд попытался обнаружить и описать отчуждение человека в цивилизации. С его точки зрения, культура является для общества тем же, чем невроз для индивида.

Через бессознательное Фрейд подходил к социальному в человеке. Общество, по Фрейду, есть продукт взаимодействия многих факторов: необходимости, исходящей от природы; борьбы сил Эроса и Танатоса; социальных влечений человека; трудовой деятельности индивидов и деятельности социальных институтов. Фрейд изучал массу как социально-психологический феномен, анализировал психологию человека, включенного в толпу.

Психоанализ эффективно использовался историками при изучении выдающихся личностей и культурных традиций. Известны случаи применения психоанализа в ходе исследования социальных групп, например, крестьянских и городских религиозных движений, при изучении которых историк постоянно имеет дело с отклонениями от нормы. Большинство ближайших учеников Фрейда рассматривали сексуальное подавление как один из главных механизмов политического господства. Сам Фрейд сделал из либидо объяснительный принцип коллективной психологии. Он полагал, что человек, жертвующий своей жизнью ради другого человека, декларирует и выполняет акт любви[175]. О Фрейде историки заговорили как об исследователе, который открыл для них неизведанные края человеческой души. Согласно кредо американских адептов фрейдизма, история – это массовая психология, а ее анализ – чистый психологизм. Психоанализ был в авангарде движения за возвращение человеческого измерения науки. И ранние психоаналитики-клиницисты, и их последователи из числа историков, политологов, социологов ставили в центр своих исследований целостную личность.

Американская психоистория получила официальное признание в 1957 году. Психоаналитическое направление сулило историкам редкую возможность не только использовать психологический инструментарий для познания рациональной сферы человеческого поведения, но и заглянуть в глубинные, бессознательные слои той или иной исторической личности. По мнению директора Нью-Йоркского института психоистории Ллойда Демоза, современная психоистория – это наука об исторической мотивации. Ее открытия доказывают, что от динамики стилей воспитания детей зависит ход исторического процесса. Психоистория – это психология больших групп. Историков тревожит предположение Фрейда о том, что целые группы людей могут быть патологичны. Психоистория сводит историю к выяснению личных мотивов, открывает законы исторической мотивации. Следуя Фрейду, психоисторики доказывают, что история – это не победа морали, а победа желания и разума. Они предлагают методику прогнозирования на ближайшую историческую перспективу[176].

Ссылаясь на письма З. Фрейда, в которых он признавался, что его жизненной целью было не столько лечить больных, сколько решать великие исторические задачи человечества, американский психоисторик Б. Мэзлиш утверждает, что психоистория стала осуществлением мечты Фрейда. Историки обращаются к психоанализу для обнаружения иррациональных, подсознательных сил, влияющих на исторические события, особенно в периоды социальных волнений. Психоисторические публикации появляются в США в десятках журналов самого разного профиля – от исторических до медицинских. Теоретические суждения психоисториков и их практические работы направлены на объяснение исторических реалий.

На XVI Международном конгрессе исторических наук представителям психоистории была отведена целая секция. Психоаналитические биографии дают целостное видение личности исторического деятеля. По своей методологии они вписываются в элитаристскую традицию, согласно которой герои, реформаторы и пророки существенно меняли историческое пространство, не всегда осознавая мотивы своих действий. История, по Фрейду, создается в недрах бессознательного, ее загадки – не в разуме, а в желаниях, в любви. Энергию истории составляет подавленный эрос, труд следует рассматривать как сублимированный эрос.

Первые психоисторические исследования принадлежат Фрейду. Его очерк о Леонардо да Винчи, написанный еще в 1910 году, почти сразу был переведен на русский язык[177]. Используя картины Леонардо в качестве источника, Фрейд решился сформулировать смелые психобиографические гипотезы. Нечто подобное он совершил в очерке о Достоевском, где роль источника сыграли романы. Описание исторических персонажей позволяло не сохранять анонимность и увлекало возможностью по-своему объяснить феномен их необычайной одаренности. В соавторстве с известным американским государственным и политическим деятелем У. Буллитом Фрейд в 30-е годы написал книгу об американском президенте Вудро Вильсоне. Авторы попытались понять характер отношений Вильсона со всеми членами его семьи, друзьями и коллегами. Они проанализировали его привычки и поведение в различных жизненных ситуациях, выявили его сексуальные наклонности и интеллектуальные интересы[178]. Фрейд и его соавтор пришли к выводу, что в раннем детстве для Вильсона было характерно прямое подчинение воле отца и бессознательное стремление к матери. Рождение брата он воспринимал как предательство со стороны матери, однако наряду с враждебностью питал к брату чувство отцовской любви. Все эти чувства и тенденции развития в психике, по мнению авторов, и определили жизненный путь Вильсона. Став сначала священником, позже ученым и, наконец, президентом США, он всегда требовал от близких и друзей преданности и покорности себе, а любое непослушание с их стороны воспринимал как предательство. В книге дана психоаналитическая трактовка отношений Вильсона со своими советниками, его поведения на Парижской мирной конференции, его реакции на провал в сенате предложения об участии США в Лиге наций.

Последователи Фрейда значительно умножили число психобиографий. Фрейдовская терминология давала основу для принципиально нового применения психологических понятий к истории. Психоанализ Фрейда позволил накопить сотни тысяч историй личностей. По словам американского этнопсихолога Эрика Эриксона, XX столетие узнало об индивидуальном развитии человека больше, чем все предшествующие столетия. Клинические истории психоанализа предоставили обильный материал, существенно отличающийся от материала философских и литературных размышлений. Классическая психоаналитическая процедура содержит примерно десять миллионов слов, раскрывающих внутреннюю жизнь человека.

Американские психоисторики называют историю летописью человеческой души. Только в таком понимании история способна приблизиться к ответу на вопросы о том, что, как и почему было в прошлом. Пытаясь объяснить исторические события большой значимости, американские историки и политологи применили фрейдовскую теорию личности к великим историческим деятелям. Профессор политических наук Гарольд Лассуэл соотносил индивидуальное и коллективное, доказывая, что великие политики переносят личные чувства на социальные объекты. Э. Эриксону принадлежит целый ряд программных статей и два психобиографических исследования религиозных деятелей – М.Лютера и М. Ганди. Движущие мотивы их политических и религиозных действий он обнаружил в потребности сыновей опередить своих отцов. Эриксон обработал сведения о сновидениях, фантазиях, символических актах своих героев с необычайным искусством и богатством воображения. В отличие от ортодоксальных фрейдистов Эриксон исходил из представления о взаимовлиянии личности и общества в процессе социальной эволюции. Говоря о «метаболизме поколений», он стремился показать историческую обусловленность деятельности Лютера и Ганди.

Норман Холланд из университета штата Флорида не согласен с подходом, предложенным Эриксоном и предполагающим установление причинно-следственных связей между детским состоянием и взрослым. Вслед за Холландом, психоисториков стали обвинять в «сжимании истории», в сведении содержания взрослой личности (или конфликта между взрослыми) к отношениям ребенка и его родителей. Однако трудно опровергнуть влияние психоанализа на критику таких источников, как дневники или письма. В частности, историки начали учитывать факт психологической потребности авторов в фантазиях. Отдельной темой стало изучение дневниковых записей о снах. «Психоистория переосмысливала старые темы, поднимала новые и возбуждала дебаты о том, что такое история вообще»[179].

Психоисторики анализировали состояние так называемой «эйфории жестокости», питаемой чувством безнадежного одиночества, стремлением освободиться от «резервуара разрушительности», подогреваемого ничтожностью человеческих деяний. В этом контексте создавались психоистории Мюнцера и Кромвеля, И. Грозного и Петра I, Сен-Жюста и Робеспьера. Войны и агрессии нередко объяснялись накоплением психосексуальной энергии. В начале 40-х годов XX века по инициативе Управления стратегических сил США было осуществлено исследование личности Гитлера с целью прогноза политического характера. Ученые во главе с В. Лангером в качестве наиболее вероятных исходов его жизни назвали столкновение Гитлера с военными и его самоубийство. Результаты исследования были засекречены, их получили только главы стран-союзников, и, хотя они вскоре полностью подтвердились, книга В. Лангера была опубликована только в начале 70-х годов. Психологизация фашистской диктатуры встречала сопротивление историков других методологических ориентаций, не желавших рассматривать нацизм как «эпилептический припадок немецкого народа».

Профессор Калифорнийского университета Даниел Ранкур-Лаферрьер, в подражание Лангеру провел психо-аналитическое исследование личности Сталина[180]. Автор обратил внимание на сталинский акцент при произношение формулы «бытие определяет сознание». Сталин говорил «битие». Дорога от побоев пьяного отца до массовых репрессий оказалась недлинной. В книге анализировались отношение Сталина к окружению, его способность к ведению политических интриг. Автор исходил из того, что психоанализ не тождествен психоистории, поэтому не столь важно, был ли Сталин здоровым человеком или страдал психическими расстройствами. Более важно понять, благодаря каким психологическим механизмам и в какой степени он перенес свои примитивные влечения, личностные амбиции и интересы на жизнь общества, существенно повлияв тем самым на социально-экономическое, политическое и культурное развитие страны. Американского исследователя интересовала не столько поверхностная структура психики тирана, сколько бессознательные пласты его психики. С этой целью он и обратился к рассмотрению детско-родительских взаимоотношений в семье Джугашвили, которое позволило выявить многие особенности формирования у Сталина защитных механизмов, будь то проекция собственных страхов и агрессивных желаний на других людей или идентификация с агрессором, в частности с Гитлером. Сталин сохранил на всю жизнь страх быть битым, и его защитные реакции вылились в разнообразные формы, включая любовь к сапогам, которыми он пинал своих детей, или использование изощренных средств надругательства над людьми, где пинки имели метафорическое значение.

В среде психоисториков не угасают дискуссии о теории фетальных (фетус – зародыш) источников истории, предложенной Л. Демозом. Суть этой теории можно выразить в трех основных идеях:

ментальная жизнь человека начинается с внутриутробного развития;

дискомфорт зародыша в утробе матери (фетальная драма) после рождения предопределяет основную психологическую травму человека;

фетальная драма наравне с моделями воспитания во многом определяет не только личную жизнь человека, но и всю историческую эпоху.

Теория фетальных источников истории строилась американским ученым не на пустом месте. Еще в 1923 году созвучную идею высказал ученик Фрейда Отто Ранк. Он заметил, что некоторые приступы невротической тревоги взрослых людей сопровождаются физиологическими изменениями, очень похожими на те, которые наблюдаются в процессе рождения человека. По мнению Ранка, всей человеческой жизни сопутствует бессознательное желание вернуться в утробу матери. Этим он объяснял выбор древними людьми глубоких пещер в качестве жилья, а также многочисленные мифы о золотом веке и о возрождении души после смерти.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒