Лекция 8. Исторические законы и альтернативы

⇐ ПредыдущаяСтр 7 из 11Следующая ⇒

В. Набоков безжалостно высмеял идею поиска законов истории: «Глупо искать закона, еще глупее его найти. Надумает нищий духом, что весь путь человечества можно объяснить каверзною игрой планет или борьбой пустого с туго набитым желудком, пригласит к богине Клио аккуратного секретарчика из мещан, откроет оптовую торговлю эпохами, народными массами, и тогда несдобровать отдельному индивидууму, с его двумя бедными «у», безнадежно аукающимися в чащобе экономических причин. К счастью, закона никакого нет – зубная боль проигрывает битву, дождливый денек отменяет намеченный мятеж, - все зыбко, все от случая, и напрасно старался тот расхлябанный и брюзгливый буржуа… написавший темный труд “Капитал” - плод бессонницы и мигрени»[211].

В современной науке превалирует идея о том, что случайное и необходимое – равноправные партнеры во Вселенной, что законы в естественнонаучном понимании история не открывает. Она может разработать лишь процедуры для распознавания подлинных исторических фактов и отделения их от наслоений, сохранившихся в источниках. Переосмысление предмета истории, возникновение тенденции к его фрагментации ведут к тому, что случайность рассматривается как закономерность, а не как ее антипод. Множественность смыслов не угрожает исторической науке так, как ей угрожает утверждение безусловности одного толкования и объяснения.

Е. Евтушенко писал, что у слова «случайность» есть имя иное – судьба. Совпадение случайностей в судьбах известных исторических деятелей иногда выглядит совершенно поразительно. А.Линкольн и Дж.Кеннеди были убиты в пятницу, выстрелами в затылок, оба оставили по двое детей. Тот и другой были избраны в конгресс соответственно в 1847 и 1947 годах, а президентами стали в 1860 и 1960-м. Их невестам в момент замужества было по 24 года. Секретарь Линкольна по фамилии Кеннеди не советовал ему ехать в театр на представление, ставшее роковым. Секретарь Кеннеди по фамилии Линкольн отговаривала шефа ехать в Даллас. Преемниками обоих стали Джонсоны – в 1808 году родился Эндрю, в 1908 году – Линдон[212].

Американский историк А. Шлезингер, размышляя над ролью личности в истории, напоминает о том, что безработный каменщик покушался на Ф. Рузвельта за две недели до его вступления на пост президента, а У.Черчилль чуть было не погиб под колесами автомобиля в Нью-Йорке в 1931 году: «А каким бы стал наш XX век, если, допустим, Ленин умер бы в Сибири от тифа в 1895 году, а Гитлер погиб бы на Западном фронте в 1916 году? »[213]. К числу забавных относится и обнаружение сходства в судьбах Гитлера и Наполеона: одни и те же события происходили с разницей в 129 лет – и даты рождения, и даты прихода к власти, и даты поражений.

История – это наука о людях, об их деятельности и устремлениях. Научный поиск историка связан с выяснением единства, в котором реализуются объективная и субъективная грани исторического процесса. Именно в этом историческое знание сближается с социологическим. Однако было бы странным ограничивать деятельность историка подбором иллюстраций к действию социологических закономерностей, не пытаясь выяснить хотя бы механизм их функционирования в тех или иных конкретно-исторических условиях. Глубокое изучение прошлого неизбежно обнаруживает повторяемость в ситуациях, событиях и явлениях. При этом очевидна ограниченность этой повторяемости, так как даже схожие ситуации и явления имеют в разных условиях принципиально разные причины и следствия. За сходством формы нередко обнаруживается различие содержания. Повторяемость не означает шаблонного воспроизведения того, что было раньше. Битва при Ватерлоо и Сталинградская битва неповторимы и не могут быть воспроизведены в какой-либо экспериментальной лаборатории. Однако и в природе не существует двух абсолютно подобных электронов, тем не менее естествоиспытатели формулируют законы, общие для ансамблей электронов, не ставя себе задачей описать траекторию каждого электрона.

Повторяемость в истории связана с преемственностью процессов и в то же время позволяет обнаружить специфическое и индивидуальное в явлениях. В историческом процессе различают повторяемость возможностей и вариантных путей развития исторических ситуаций, повторяемость условий различных событий. Абсолютной повторяемости и полной тождественности не существует и в природе. Только в математике три равно трем полностью и без остатка. Это равенство есть не что иное, как тождество абстракций, поскольку три лошади, атома, клетки не равны трем другим лошадям, атомам, клеткам. Предмет не равен абсолютно даже самому себе. Каждое повторение тождественно лишь относительно и содержит в себе момент различия.

Прошлое человечества необозримо многообразно, событий в нем происходило в бесчисленном количестве. Рассказать обо всем – немыслимая, да и бесполезная задача. В связи с этим вспоминается старинная восточная притча. Новый шах, вступивший не персидский престол, поручил ученым составить полный свод всемирной истории, чтобы учиться на ее примерах. Двадцать лет спустя ученые привели шаху караван из 12 верблюдов, каждый верблюд был нагружен ношей из 500 томов. Шах поблагодарил ученых за усердие, но сказал, что слишком занят государственными делами и не надеется прочесть столь длинную историю. Над сжатым изложением ученые трудились еще несколько десятков лет, и каждый раз получали приказ сократить сей труд. Когда всемирная история была сокращена до размеров одного тома, шах уже лежал на смертном одре. Посетовав на то, что так и не узнал историю людей, шах услышал от ученого секретаря ее сжатое до трех слов изложение: «Люди рождались, страдали и умирали». Смысл притчи указывает на банальность любого обобщения, при этом очевидна ее поучительность: историки никогда не отразят всего, что происходило в истории. Наше мышление в состоянии охватить прошлое лишь в общих чертах и в определенных пределах. Материал, которым приходится оперировать историку, нередко пугает своей грандиозностью. Гигантское скопление исторических событий самого различного масштаба и значения представляется хаосом и требует систематизации.

Неисчерпаемость исторического материала не означает его непознаваемости. Абстрагирование и обобщение эмпирики связано с поиском закономерностей. Пробираясь в своем поиске через чащу индивидуальных фактов, историк ставит вопрос о их смысле.

Представление о том, что ход истории подвластен определенным закономерностям, - такое же древнее, как и допущение об абсолютном произволе в ней фортуны[214]. Уже в седой древности возникло понимание того, что исторические факты и события требуют объяснения. Зародыши закономерности исторического процесса можно обнаружить у Фукидида. Полибий обратил внимание на присутствие в истории повторений, которые он не считал случайными. В древних миропредставлениях разных народов сформулирован своеобразный «железный закон» истории, в силу которого все происходит в положенное время: рождение и разрушение, приобретение и утрата, встреча и расставание, война и заключение мира. Библейский образ разбрасывания и собирания камней – разновидность этого общечеловеческого представления.

Античные стоики, выдвинувшие тезис о закономерном происхождении событий, понимали эту закономерность фаталистически. Средневековые хилиасты развивали теологическое представление о законах истории. Кампанелла продолжил линию стоиков, а Макиавелли, отказавшись от мистического толкования законов истории, провозгласил закономерную смену форм государственного управления, основанного на насилии и интересе.

Марксистское понимание законов истории было изрядно догматизировано и упрощено многочисленными толкователями. Между тем сам Маркс был далек от однозначности в этом сложном вопросе. «Творить мировую историю, - писал он, - было бы, конечно, очень удобно, если бы борьба предпринималась только под условием непогрешимо благоприятных шансов. С другой стороны, история имела бы очень мистический характер, если бы случайности не играли никакой роли. Эти случайности входят, конечно, сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими случайностями. Но ускорение и замедление в сильной степени зависят от этих “случайностей”, среди которых фигурирует и такой “случай”, как характер людей, стоящих вначале во главе движения»[215].

М.А. Барг утверждал, что в марксизме есть и формально-логические, и теоретические противоречия, касающиеся вопроса о законах истории. С одной стороны, положение о том, что люди сами творят историю, преследуя свои осознанные цели. С другой стороны, немало сентенций о железной необходимости возникновения тех или иных тенденций. Ситуации, отраженные в фольклорных шутках типа «за что боролись, на то и напоролись» или «хотели как лучше, а получилось как всегда» современные политологи считают действием «закона непреднамеренных последствий».

По мнению Энгельса, в истории общества «повторение явлений составляет исключение, а не правило; и если где и происходят такие повторения, то это никогда не бывает при совершенно одинаковых обстоятельствах»[216]. Позитивистами открытие законов рассматривалось как задача, посильная лишь для социологии. Поскольку вопрос о законах истории сводился к теоретической абстракции, их открытие мыслилось как задача «теории», находящейся где-то над историографией, но не вытекающей из нее. Историческая наука в позитивистском понимании оставалась «наукой факта», собирательницей и хранительницей всего, что было примечательно в прошлом. Иначе говоря, истории отводилась роль вспомогательной науки при социологии.

Швейцарский историк и философ культуры Якоб Бурхардт, с сомнением относившийся к идее исторического прогресса, полагал повторяемость отдельных типологических фаз наиболее характерной особенностью исторического процесса[217]. Немецкий историк Г. Зиммель, признавая в качестве объекта истории не изолированного индивидуума, а личность, помещенную в систему исторически обусловленных взаимоотношений, исследовал понятия исторической связи и закономерности и предложил свое понимание исторического закона. Он считал историческими законами те умственные конструкции, которые каждый историк создает для систематизации единичных фактов и ориентации в хаосе событий. Иначе говоря, исторические законы, по Зиммелю, это модели, основанные на отражении реально существующих элементов. Произволен при этом лишь способ соединения элементов. Понятие исторического закона у Зиммеля аналогично понятию идеальных типов М. Вебера[218].

Сам же Вебер утверждал, что «для познания исторических явлений в их конкретных условиях наиболее общие законы, в наибольшей степени лишенные содержания, имеют, как правило, наименьшую ценность… “объективное” исследование явлений культуры, идеальная цель которого состоит в сведении эмпирических связей к «законам», бессмысленно»[219]. Российский представитель критической школы И.И. Кареев был против употребления термина «исторические законы», считал их «химерой вроде философского камня», но признавал, что в истории действуют социологические и психологические законы. В книге «Историология: теория исторического процесса» Кареев посвятил две главы законам общественного развития и их проявлению в истории, поскольку, отрицая существование каких-то специальных исторических законов, он не отрицал законосообразности, действующей как в природе, так и в обществе.

В.О. Ключевский считал, что случайное явление есть нечто немыслимое, что термином «случайность» мы только прикрываем собственное незнание причин, вызвавших случайное явление. Любое явление имеет какую-то причину. Ключевский полагал, что исторические законы – это законы взаимодействия исторических сил. Рассматривая разные виды исторических объяснений и обобщений, он сравнивал историческую схему и исторический закон. Если при обобщении обнаружена только последовательность или связь хронологических смен явлений, значит получена историческая схема. Если историку удалось установить причину, по которой эта смена совершается, значит он обнаружил исторический закон. Схема позволяет ответить на вопрос, в каком порядке сменяются явления, а закон объясняет, почему они сменяются в таком порядке[220]. Ученик Ключевского П.Н. Милюков считал, что закономерности исторических явлений нужно принимать независимо от того, может ли историческая наука открыть их.

У Ключевского учился и знаменитый историк Г.В. Вернадский, слушавший вдобавок лекции Г. Риккерта во Фрайбурге. Он сформулировал закон соотношения исторического времени и пространства: «Социальное явление для данной местности изменяется во времени. Для данного времени социальное явление различно при перемене пространства… Тысяча верст на север или восток от социального центра могут иметь для исследователя такое же значение, как сто лет в глубь времен»[221]. В действии этого закона Вернадский видел одну из важнейших причин своеобразия российской истории.

Профессор Пенсильванского университета Э. Чэйни в трудах по английской истории XVI века вывел несколько исторических законов, полагая, что они применимы ко всему процессу развития всех стран и народов. Это закон преемственности, закон непрочности («все преходяще»), закон взаимозависимости личностей, классов, наций, закон роста демократизма, закон необходимости свободного согласия и закон морального прогресса[222].

Критикующий Г. Риккерта М.Н. Покровский был уверен, что «на русской почве закономерность исторического процесса принадлежит к “среднешкольным” вопросам… Если человек есть часть природы, то и человеческая история может быть лишь частью общего мирового природного процесса. И если этот процесс закономерен, то должны существовать и законы истории: нельзя себе представить внезаконной части закономерного целого»[223]. При этом Покровский замечал, что такое отношение к законам истории, вероятно, составляет «наш национальный предрассудок», который отчасти свойствен французам и англичанам, но совершенно не характерен для большинства немцев.

Соратники М.Н. Покровского по выработке большевистской идеологии активно утверждали и пропагандировали идею закономерности. Одни делали это даже талантливо, как, например, Лев Троцкий, другие – топорно и прямолинейно, как Сталин. Описывая и объясняя историю русской революции, Троцкий, в частности, подчеркивал, что «историческая закономерность не имеет ничего общего с педантским схематизмом». Наиболее общим законом исторического процесса он считал неравномерность развития, доказывая, что отчетливее и сложнее всего она обнаруживается в судьбе стран, запоздавших на пути социального прогресса: «под кнутом внешней необходимости отсталость вынуждена совершать скачки». Из универсального закона неравномерности Троцкий выводил другой закон, называя его «законом комбинированного развития, в смысле сближения разных этапов пути, сочетания отдельных стадий, амальгамы архаических форм с наиболее современными»[224]. Мне представляется интересным отметить, что в этих рассуждениях Троцкого угадываются идеи конвергенции, сформулированные гораздо более отчетливо П. Сорокиным, Р. Ароном и другими западными мыслителями, но гораздо позднее, чем это сделал Троцкий.

Подход Сталина был совершенно догматическим. Законы для него были аксиомами, жестко зафиксированными и действовавшими почти в автоматическом режиме. Так, Сталин утвердил в качестве закона постоянный рост возмущения трудящихся условиями жизни при капитализме. Советским историкам приходилось искать и находить доказательства существования этого «закона». По страницам учебной и научной литературы стала гулять как заклинание фраза «положение рабочих (крестьян, рабов) было тяжелым». Признаки его ухудшения пытались найти даже во времена благоприятной экономической конъюнктуры разных стран, эпох и народов.

В современном научном познании возрастает роль категории вероятности. Без нее уже невозможно постигать мир и выстраивать научные теории. С тех пор, как австрийский монах Г. Мендель сформулировал законы наследственности, действие их было подтверждено на множестве организмов – от слона до трески, от водорослей до дуба. Вместе с тем законы Менделя обладают чертой, которая отличает их от таких законов физики, как законы Ома, Бойля - Мариотта и др. Они лишь позволяют предположить наступление тех или иных событий, поскольку ген передается с вероятностью 50%. Вероятность какого-либо события, в том числе исторического, есть степень необходимости в возможном. Если не учитывать реальных возможностей того или иного изменения хода событий, то легко прийти к фатализму. Необходимость не просто трудно, а скорее невозможно обнаружить в истории отдельного события. Отдельное событие случайно, оно могло произойти, а могло и не произойти. Необходимость можно обнаружить в некоторой цепи событий, в их связи.

Уверенность, с которой можно предсказать поведение человека, будет совершенно иной, чем та, с которой, например, рассчитывают период колебания маятника или угол преломления светового луча при переходе из одной среды в другую. Немецкий просветитель Т. Лихтенберг еще в XVIII веке привел показательную аналогию: 3 июня 1769 года планета Венера должна была пройти через солнечный диск. Астрономы и любознательные граждане увидели ее в положенное время. А 8 июня через Геттинген должна была проследовать прусская принцесса, но ее напрасно ожидали до глубокой ночи – она появилась лишь на следующий день. Примеров, указывающих на важность использования категории вероятности при исследовании действий субъектов исторического процесса, можно привести великое множество.

По мнению М.А. Барга, социологические законы действуют в рамках дилеммы «возможно – невозможно», а палитра действия исторических законов иная: «вероятно – маловероятно – невероятно». Академик Е.М. Жуков подчеркивал, что исторический закон в отличие от естественно-исторического проявляется не прямолинейно, а лишь как тенденция. Конкретное действие исторического закона модифицируется в зависимости от специфических условий той социальной среды, в которой он действует. При благоприятных условиях исторический закон – тенденция действует с наибольшей определенностью, приближаясь к прямолинейности. При наличии тормозящих факторов действие исторического закона замедляется, прямая линия развития заменяется зигзагообразной формой движения. По Б.Г. Могильницкому, исторический закон от социологического отличает законообразующая деятельность субъективного фактора. Социологические законы безусловны, исторические – условны, т.е. реализуются в определенных условиях, с учетом исторических случайностей. Историческая случайность – не антитеза исторической закономерности, а компонент, ее формирующий. Историческая случайность входит в предмет исторической науки в той мере, в какой влияет на ход истории. Она может быть порождена деятельностью человека или оказаться проявлением стихийных сил природы, как, например, божественный ветер XIII века, спасший Японию от монгольского завоевания. Могильницкий не считает закономерность простой суммой случайностей, так как множество случайностей гасит друг друга, не оказывая какого-либо заметного влияния на движение истории[225].

Философ А.В. Гулыга также подчеркивал статистический характер общественных законов. Они проявляются как суммарное действие огромного множества случайных факторов. При этом он полагал, что отличие статистических законов от динамических следует искать не в степени их достоверности. Различие их состоит в том, что статистические законы не обнаруживаются в единичном явлении в любой момент времени, а действуют там, где проявляется суммарное воздействие огромного множества однородных случайностей. Выводы, сделанные на основе анализа действия статистических законов, тем точнее, чем больше число единичных явлений данного процесса[226].

Профессор Пермского университета Лев Ефимович Кертман, одним из первых в годы «оттепели» начавший читать студентам курс методологии истории, выдвинул гипотезу, согласно которой в исторической науке существуют законы, принципиально отличающиеся по типу и характеру от законов других наук, в том числе гуманитарных. Под собственно историческими законами он понимал законы исторических ситуаций. Сущность исторической ситуации Кертман определял особенностью данного социального взаимодействия. Понимая под ситуацией взаимоотношения классов, сложившиеся в данной стране в определенный период ее истории, он предлагал типологическое обобщение не систем, а именно ситуаций. По мнению Кертмана, законы исторических ситуаций устанавливают не неизбежность следствия, а его возможность или невозможность при ситуации данного типа. Законы ситуаций, на его взгляд, выражают не только зависимость возможности следствия от ситуации, но и степень этой возможности, обусловленной зрелостью ситуации данного типа. Наконец, использование законов этого типа должно носить конкретно-исторический характер[227].

Многие исследователи считали правомерной постановку вопроса о разделении законов истории на уровни по степени абстрагирования. Некоторых смущало выражение «конкретно-исторические законы», ибо законы – всегда абстракция. Оппоненты Кертмана обращали внимание на то, что, ограничение предмета исторической науки только одним уровнем теории – уровнем «особенного» не позволяет исходя из концепции особых исторических законов преодолеть негативные последствия устойчивого представления о том, что дело историка добывать факты, а не формулировать законы, ибо этим должен заниматься социолог[228].

Споры по поводу вероятностного характера исторических законов приобрели в 70 – 80-е годы XX века весьма интенсивный характер в советской исторической науке. Выступая на заседании Президиума АН СССР, академик И.Д. Ковальченко сказал, что не отрицает такого подхода к пониманию исторических закономерностей, но возражает против того, чтобы закономерность и ее осуществление рассматривались только как вероятностные. По его мнению, историческая необходимость может реализовываться как вероятностный процесс, как неизбежность и как случайность. Философ М.Н. Руткевич возразил против использования категории «необходимость» и «случайность» абстрактно: то, что сегодня необходимо, завтра может стать случайным, поэтому нужна привязка этих понятий к конкретно-историческим условиям[229].

С точки зрения авторов коллективного труда по теории исторического процесса, исторические законы оказываются либо социологическими законами, действующими на протяжении не всех, а лишь некоторых исторических периодов, либо же специальными законами, изучаемыми такими частными общественными науками, как история права, этики, эстетики и т.п.[230] Но особое распространение на современном уровне исторических знаний получило представление о том, что методология исторических исследований остается все-таки на уровне гипотез, а не на уровне законов. Единственным «законом истории» признается борьба идей и интересов, поэтому историческая наука в большей степени конкретизирует и объясняет, чем теоретизирует. Не устанавливая закономерностей, историческая наука предлагает определенную систему оценки, классификации и обобщения фактов[231].

Многолетние поиски исторических законов открывали дорогу вульгарно-натуралистическим представлениям об историческом процессе, не оставлявшим места для понятия исторической альтернативности. Канонизированной в «Кратком курсе истории ВКПб» жесткой детерминистской схемой общественного развития предусматривались его однолинейность, тождественность таких понятий, как «историческая закономерность», «историческая необходимость» и «историческая неизбежность». Однако историческая необходимость сама является историчной. Демифологизировать понятие исторической необходимости позволяет использование категории альтернативности. С ее помощью можно раскрыть механизм действия исторической необходимости в конкретной социальной действительности.

Представим себе некое «поле вероятности». Например, вероятность того, что некое общество XX века будет систематически игнорировать закон стоимости, теоретически была невелика. Однако Советский Союз довольно долго следовал по этому пути, реализуя один из наименее вероятных вариантов развития, что требовало огромных политических усилий[232].

Некоторые историки настаивают на том, что альтернативен не сам исторический процесс, а процесс его познания. Однако и в этом смысле историк обречен на сослагательность, на осмысление реализовавшейся исторической действительности как островка в океане неосуществившихся возможностей. Вопрос «что было бы, если бы…? » вполне правомерен, так как в истории было много возможных вариантов развития. Много, но не бесконечно много. Когда-то Гегель утверждал, что все, не противоречащее самому себе, может произойти, следовательно, римский папа формально может стать турецким султаном, и наоборот. В природе тоже могут произойти события бесконечно маловероятные. Физикам известно так называемое «чудо Джинса», когда может замерзнуть вода в раскаленной печи. Подсчитано, что вероятность выигрыша шахматной партии у чемпиона мира игроком, незнакомым даже с правилами игры, равна 1: 10¹²². Согласно «теории вероятности» даже шимпанзе имеет какой-то шанс отстукать на клавиатуре компьютера всю британскую энциклопедию. Возможности, подобные названным, почти равны невозможности.

Естествоиспытателя не интересует «своеобразие» каждой частицы и ее пути. А в истории такой «частицей» оказывается и Гомер, и Данте, и Эйнштейн, и просто человек со своей неповторимой судьбой. Без Пушкина, скажем, или декабристов история России осталась бы историей России, но это была бы уже другая история. Каждое историческое событие в отличие от событий естественной истории таит в себе необходимость иного свершения с какой-то степенью вероятности. Сослагательная история антитоталитарна и высокоморальна по своей сути. Изучая альтернативный характер истории, мы можем упрочить свои представления о нравственных ценностях человечества. Обсуждение проблемы «несвершившейся истории» не может быть изолировано от изучения культуры и психологии участников исторического процесса. А.Я. Гуревич писал об «избыточности истории», имея в виду то, что она изобилует вариантами и возможностями, из которых реализуются лишь немногие[233]. Историк должен стремиться к учету всех тенденций, чтобы показать полноту исторического развития, иначе он превращается в певца победителей, «больших батальонов, которые всегда правы». Если Гуревич был уверен в существовании множества противоречивых тенденций «в каждый момент истории», то Ю.М. Лотман различал те сферы истории, где люди играют роль частиц, включенных в движение гигантских сверхличностных процессов, и те ее области, в которых человек благодаря интеллекту и воле совершает выбор возможностей. В первом случае законы причинности предстают в простой форме, а во втором - необходимы поиски новых и более сложных формул причинности[234].

Немецкий писатель А. Андерш считал теорию «свершившихся фактов» глубоко бездуховной и аморальной. Размышляя об уроках немецкого фашизма и тоталитаризма вообще, он писал о «диктатуре изъявительного наклонения», когда с помощью принципа «что было, того не вернешь» оправдывается любое историческое свинство. Принимая историю «как она есть», отказываясь представить, как могли бы развернуться события при иных условиях, историк отказывается от самого представления о лучшей возможности. Признание альтернативности в истории означает более сложный подход к ней, исключает возможность детерминистских представлений об историческом прогрессе производительных сил, определяющем все другие стороны жизни общества. Вопрос альтернативности истории связан с вопросом об альтернативности человеческой судьбы. «Люди не делают историю, это история делает их», - настаивал когда-то Ф. Бродель.

Сослагательное наклонение становится неким тестом для определения глубины объяснений, предлагаемых историком. Чем выше уровень сложности и организации системы, тем менее она вероятна. Так, в осевое время только пять архаических обществ создали цивилизации, историческая динамика нового времени проявилась только в европейском обществе. Свобода выбора существовала в истории далеко не всегда, история не всегда была «развилкой дорог»: поле альтернатив нередко оставалось сужено в силу самых разных обстоятельств, отмечались длительные периоды безальтернативного развития.

В российской истории первой половины XX века чаще всего выделяют четыре «развилки»: использованные Лениным в 1917 и 1921 годах и не использованные Сталиным в 1925 – 1927 и 1934 – 1936 годах В 1917 – 1920 годах противостояли пролетарская и монархически-буржуазная альтернативы. В середине 20-х годов был упущен шанс избежать кризисных явлений в экономике, в середине 30-х – упущена возможность антифашистской демократизации сталинского режима. Изучение истории с использованием элементов сослагательного наклонения позволяет понять ее не как неизбежность, а как следствие решений, принятых людьми: «…отвергнутая историческая альтернатива не уходит в небытие… а вплетается живой тканью в исторический процесс и во многом определяет его направление»[235].

Общество, где безраздельно царит одна линия развития, неизбежно обречено на застой и деградацию. Утратив динамизм, такое общество утрачивает и историческую перспективу. Так называемые «окаменевшие» цивилизации несли на себе печать своеобразного износа механизма альтернативности[236]. Функционирование общественного организма зависит от своеобразной корректировки исторической необходимости; если этого не происходит, то общество теряет способность к саморазвитию. Беспощадное подавление всякого инакомыслия в СССР привело к значительной деформации и деградации советского общества.

Идея о том, что у истории нужно и можно учиться, ориентирует на альтернативность подходов к ней. Ведь если бы история носила фаталистический, прямолинейный характер, то и учиться у нее было бы нечему. Многообразие культур и способов деятельности предполагает разнообразие выходов в новые исторические реальности. Видение исторических альтернатив позволяет учитывать опыт истории. Поскольку «побежденные альтернативы» и «отвергнутые возможности» не исчезают бесследно, а сохраняются в исторической памяти, они имеют право быть изученными.

Представление об альтернативности исторического процесса - не такое древнее, как представление о его закономерности. Возникло это представление в европейской культуре у авторов утопических сочинений XVI – XVII веков. В настоящее время существует множество направлений контрфактических исторических исследований: «альтернативная история», «экспериментальная история», «виртуальная история», «ретроальтернативистика», «несостоявшаяся история» и др. Между ними часто не обнаруживается не только содержательного, методологического единства, но и даже терминологической общности[237]. Контрфактическое историческое познание направлено на три объекта: личности, события, факторы. Они задают определенную парадигму анализа: логику, способы, идеи, задачи. Поэтому каждый из этих объектов можно считать соответствующим самостоятельному уровню исследования, а именно персоналистскому, событийному, факторальному. Разница между ними выражена в способах манипуляции с объектами[238].

Мощный призыв к изучению исторических альтернатив содержался еще в трудах М. Вебера. Он утверждал, что историческая наука должна представлять разные возможности развития, выявлять последствия «иных решений», ставить вопрос о тождественности результатов действий при изменении каузальных компонентов[239]. Однако до сих пор у историков нет четкой терминологии для описания вероятностных процессов. Выбор из двух вариантов историк еще может представить и описать, выбор же из пятидесяти двух уже признается почти нерешаемой задачей, хотя, скорее всего, вероятность в истории измеряется совсем другими порядками чисел.

Усиление интереса к альтернативам привело к существенному размыванию этого понятия. Под альтернативой понимают и развилку на пути исторического процесса, и способность мышления к оценке действительных и воображаемых вариантов, и потенциальную возможность выбора, и некую силу, противостоявшую победившей тенденции. История людей – это уникальный и одновременно естественный феномен: «кривая прошлого откладывается по отношению к оси необходимого и оси вероятного. И мировая история есть точка схождения этих разнонаправленных координат»[240]. Случайное и закономерное перестают быть несовместимыми и предстают как возможные состояния одного и того же объекта. Проблема альтернативности оборачивается проблемой роли субъективного фактора в истории, проблемой свободы исторического выбора. Она нередко сводится к вопросу о том, кто делает этот выбор. Понять логику выбора значит осознать смысл прошедших событий.

Существует проблема соотношения альтернативности и многовариантности. В каких случаях можно говорить о «веере возможностей»? Можно ли употреблять понятия моноальтернативности и полиальтернативности? В какой степени социальные противоречия составляют источник альтернативности? Что глубже – противоречия интересов или конфликты идей? Вопросов пока больше, чем ответов. Ясно одно, что при альтернативном подходе анализ любого результата какой-либо исторической коллизии является более точным, более обоснованным, так как он связан с выяснением обстоятельств реализации именно данной альтернативы. Если же исследователь полагает, что полученный результат – единственно возможный, то такое историческое объяснение далеко от соблюдения принципа историзма.

Историческая альтернативность – это своеобразная пружина исторической динамики. Нередко авторы различают гипотетические и реальные альтернативы. Изучение альтернативных ситуаций связано с моделированием – вербальным, концептуальным, математическим. Для М.Я. Гефтера история – это «движение Выбора, пересоздающего и самое себя»[241]. Анализ альтернативности привел его к идее «союза разно-равных», к идее «мира миров», в основе которой лежало убеждение в том, что демократия – это союз разных традиций, этносов, голов. Именно союз, а не единообразие. «Мир миров» - это «диалог вопросов», ведущий к взаимопониманию.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒