Глава четвертая Пять часов пролетели как пять минут

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 32Следующая ⇒

У пастора Шрейбера было строгое и честное лицо немецкого священника, который исполняет сам все то, о чем проповедует. Это был человек лет сорока пяти, следовательно, еще не старый. На лице его лежал отпечаток меланхолической и серьезной доброты. Серьезность порождала его профессия, а меланхолия явилась вследствие утраты им жены и дочери. Он, видимо, был неутешен, и в душе его происходила непрерывная борьба между мраком человеческой скорби и светом христианского упования.

Он поздоровался с молодыми людьми, осведомился, хорошо ли они выспались и поблагодарил за то, что зашли к нему.

Минуту спустя колокол прозвонил к обеду.

— Пойдем к моей дочери, — сказал пастор. — Идите за мной.

— Он не спрашивает, как нас зовут, — тихо прошептал Самуил, — так не стоит и называть себя. Твое имя может показаться слишком блестящим по сравнению со скромным званием девочки, а мое прозвучит как-то по-еврейски в ушах набожного добряка.

— Хорошо, — сказал Юлиус. — Представимся принцами инкогнито.

Они вошли в столовую, где уже была Христина с племянником. Она грациозно и робко поклонилась молодым людям.

Сели за четырехугольный стол, уставленный хотя простыми, но обильными яствами. Пастор поместился между гостями, напротив него села Христина, а между ней и Юлиусом — ребенок. В начале обеда разговор как-то не клеился. Юлиус, смущенный присутствием девушки, молчал. Она, казалось, сосредоточила все свое внимание на маленьком Лотарио, за которым ухаживала с материнской нежностью, а он называл ее сестрой. Разговор поддерживали только пастор и Самуил. Пастор был доволен, что у него в гостях студенты.

— Я сам был «студиозусом» — заметил он. — В то время студенческая жизнь была веселая.

— Теперь она несколько грустнее, — сказал Самуил, посмотрев на Юлиуса.

— Ах! — продолжал пастор. — То была лучшая пора моей жизни. Впоследствии я довольно дорого заплатил за это счастье. Тогда я верил в жизнь, а теперь наоборот. Разумеется, я говорю все это не для того, чтобы разочаровывать вас, мои молодые гости. Видите, я говорю это почти весело. И во всяком случае, я желаю прожить еще до того времени, пока увижу Христину счастливой в доме ее предков.

— Отец! — перебила Христина тоном нежного упрека.

— Ты права, моя златокудрая мудрость, — сказал пастор, — переменим лучше разговор… Знаешь ли ты, что по милости божьей ураган, разразившийся сегодня ночью, пощадил почти все мои дорогие растения?

— Вы ботаник, сударь? — спросил Самуил.

— Да, немного занимался этой наукой, — сказал пастор с оттенком гордости. — Вы, вероятно, сами ботаник?

— И я занимаюсь иногда, в свободное время, — ответил небрежно молодой человек.

Потом, дав хозяину время изложить свои научные сведения, Самуил вдруг обнаружил глубокие и серьезные познания, так что поразил достойного пастыря своими оригинальными взглядами и мыслями. В конце концов, все тем же вежливым, холодным и слегка насмешливым тоном, словно не замечая того, что делает, он совершенно сбил с толку превосходством своих познаний поверхностно образованного и несколько отсталого пастора.

Между тем, Юлиус и Христина, молчавшие до сих пор и только украдкой наблюдавшие друг за другом, начали мало-помалу сближаться.

Сначала в этом им помог Лотарио. Не решаясь еще сам заговорить с Христиной, Юлиус начал задавать ребенку вопросы, на которые Лотарио не мог ответить и поэтому обращался постоянно к сестре за разъяснениями. Выходило, что Христина отвечала одновременно и мальчику, и Юлиусу. А Юлиус был счастлив, потому что мысли молодой девушки передавались ему нежными и милыми устами ребенка.

Благодаря такой тактике, к концу обеда все трое стали уже друзьями.

И когда все поднялись, чтобы перейти в тенистый сад пить кофе, у Юлиуса сжалось сердце, и он нахмурился при виде подходившего к ним Самуила, который мог помешать их приятной беседе. Пастор ушел в это время за старой французской водкой.

Юлиуса привели в негодование развязные манеры Самуила и его спокойно-нахальный взгляд, устремленный на эту восхитительную девушку, когда он подходил к ним.

— Нам следует извиниться перед вами, мадемуазель, что мы сегодня поутру так глупо помешали вашим занятиям с маленьким племянником, — начал Самуил.

— О! — перебила она его речь. — Мы тогда уже закончили заниматься.

— Я не могу сдержать возгласа удивления. Представьте себе, что благодаря одеянию той девушки, которая привела нас сюда, ее козлу и молнии, мы чуть-чуть не приняли ее за колдунью… Засыпаем под этим впечатлением и вдруг поутру, открывая окно, видим, что козел превратился в прелестного ребенка, а колдунья в…

— В меня! — досказала Христина, с насмешливой улыбкой.

И, обернувшись к Юлиусу, который скромно молчал, она спросил его:

— И вы так же, сударь, приняли меня за колдунью?

— О, вы такая красавица!..

Христина, улыбнувшись на слова Самуила, покраснела от восклицания Юлиуса.

А Юлиус, смутившись от невольно вырвавшейся у него фразы, поспешил заговорить с ребенком.

— Лотарио, хочешь, мы повезем тебя с собой в университет? — сказал он.

— Сестра, что такое университет? — спросил Лотарио Христину.

— Это такое учебное заведение, где тебя могут выучить всем наукам, — весело объяснил вернувшийся пастор.

Ребенок обратился к Юлиусу с серьезной миной.

— Мне незачем ехать с вами: у меня вместо университета есть сестра. Христина умеет и читать, и писать, и знает французский, итальянский языки и музыку. Я никогда, никогда в жизни не расстанусь с ней.

— Увы! Вы гораздо счастливее нас, мой маленький человечек, — сказал Самуил, — потому что нам с Юлиусом уже пора ехать.

— Как! — воскликнул пастор. — Вы даже и одного дня не хотите пробыть у нас? Вы не хотите и поужинать с нами?

— Тысячу раз благодарим вас, — отвечал Самуил, — но нам надо сегодня же вечером попасть в Гейдельберг.

— Но ведь вечером нет ни занятий, ни сходок!..

— Нет, но нам необходимо быть там по более серьезной причине. Юлиус знает, почему именно.

— Сообразим-ка. — сказал пастор. — До Гейдельберга не более семи или восьми миль от Ландека. Вы прекрасно успеете попасть туда, выехав и в четыре часа, а тем временем ваши лошади отдохнут, да жара спадет. Не успеет еще стемнеть, как вы уже будете в городе, ручаюсь вам.

— Невозможно: по неотложности нашего дела, мы скорее обязаны поспеть раньше, чем опоздать, правда, Юлиус?

— В самом деле? … — спросила вполголоса Христина, устремляя на Юлиуса прекрасный взгляд своих голубых глаз.

Юлиус не мог противостоять этому милому вопросу.

— Слушай, Самуил, — сказал он, — не будем противиться гостеприимству наших радушных хозяев. Право, мы можем уехать отсюда ровно в четыре часа.

Самуил бросил сердитый взгляд на Юлиуса и на молодую девушку.

— Ты желаешь этого? Хорошо, я согласен, — проговорил он, лукаво улыбаясь.

— И прекрасно! — воскликнул пастор. — А теперь вот и программа всего дня: до трех часов я успею вам показать свои коллекции и сад, господа, а потом мы все пойдем вас провожать до неккарштейнахского перекрестка. У меня есть ловкий и сильный парнишка, он вам приведет туда лошадей. Вы увидите! Та дорога, которая вам показалась ночью такой ужасной, днем, при солнце, просто восторг! Вероятно, даже, мы там встретим и нашу колдунью. Действительно, она как будто немного странная, но только в самом христианском смысле этого слова: это целомудренный и святой ребенок.

— Ах, мне очень бы хотелось увидеть ее днем! А теперь пойдем смотреть ваши гербарии, — сказал Самуил, вставая.

И, проходя мимо Юлиуса, он шепнул ему на ухо:

— Я буду занимать отца и попробую навести разговор на Турнефора и Линнея. Чувствуешь мою преданность?

И он действительно разговорился с пастором, так что Юлиус оставался некоторое время наедине с Христиной и Лотарио. Теперь они уже не чувствовали прежней неловкости, они пробовали глядеть друг на друга и даже разговаривать.

Впечатление, произведенное утром Христиной на Юлиуса, все усиливалось и становилось глубже.

Он никогда еще не встречал такого живого, ясного личика, в котором можно было прочесть, как в открытой книге, все чистые порывы девственной души. Взгляд Христины был чист, как хрусталь, и обнаруживал прелестное, преданное сердце. Все существо ее дышало кротостью и добротой: оно напоминало собой светлый майский день.

Присутствие Лотарио придавало их беседе прелесть невинности и простоты.

Христина показала Юлиусу свои цветы, пчел, птичий двор, ноты, книги, словом всю свою тихую и простую жизнь. Потом она заговорила и о нем самом.

— Как это странно, — заметила она ему, — что у такого кроткого и спокойного человека, как вы, такой насмешливый и надменный друг!

Она подметила, что Самуил исподтишка высмеивал ее добряка отца, и он тотчас же стал ей антипатичен.

Юлиусу пришло на память, что и у Гете Маргарита говорит Мефистофелю нечто подобное во время прекрасной сцены в саду. Но по сравнению с той Маргаритой, Христина показалась ему бесконечно прекраснее. В продолжение разговора он заметил, что под наивной грацией молодой девушки таился здравый смысл и определенно выработанный взгляд на вещи. Этими качествами она была обязана, по всей вероятности, тому обстоятельству, что ее детство протекало без матери. В ребенке чувствовалась женщина.

Оба с нескрываемым удивлением услышали от вернувшихся к ним пастора и Самуила, что было уже три часа и что пора в путь.

На счастливых забывчивых часах первых сердечных биений пять часов пролетают всегда как пять минут.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒