Экзистенциальные категории в эстетике «числовцев»

 

Важное место в эстетике «числовцев» уделялось экзистенциальной тематике^[161]. Нужно отметить, что формирование философских взглядов молодых происходило в период развития атеистического экзистенциализма, в той же самой культурной среде, в которой находились Ж.-П. Сартр и, немного позже, А. Камю. Философия экзистенциалистского толка в то время занимала доминирующее положение в интеллектуальной жизни Западной Европы; в это же время (1931 г.) К. Ясперсом был выдвинут сам термин «экзистенциализм» как направление в современной ему философии, акцентирующее своё внимание на уникальности человеческого бытия.

Все молодое поколение «числовцев» часто выходило к теме смерти, нередко в нехристианской ее трактовке. Смерть в эстетике среднего и молодого поколения теоретиков «Чисел» предстает как важнейшая философская категория, связанная с состояниями одиночества, пустоты, падения в никуда. При этом у них было общим понимание смерти как выхода из «оков действительности», но они по-разному трактовали метафизику смерти, трансцендентность за гранью земного бытия.

Тема смерти утверждалась создателями журнала как одна из основных для «Чисел». Уже в редакционной статье (№ 1) говорилось следующее:

«Война и революция, в сущности, только докончили разрушение того, что кое-как еще прикрывало людей в XIX веке. Мировоззрения, верования – все, что между человеком и звездным небом составляло какой-то успокаивающий и спасительный потолок, – сметены или расшатаны.

“И бездна нам обнажена”.

У бездомных, у лишенных веры отцов или поколебленных в этой вере, у всех, кто не хочет принять современной жизни такой, как она дается извне, – обостряется желание знать самое простое и главное: цель жизни, смысл смерти. “Числам” хотелось бы говорить главным образом об этом»^[162].

Как мы видим, устремленность «Чисел» к вечным темам связана, по замыслу создателей журнала, с разочарованностью эмигрантов в традиционных философско-религиозных концепциях, прежде всего, конечно, в христианстве. В связи с этим возникает необходимость в новых путях и формах познания человеческого существования. Создателями «Чисел» утверждается неразрывное единство жизни и смерти как основных составляющих бытия, и, соответственно, как основных тем искусства.

При этом тема смерти в экзистенциональной ее трактовке органически вписывается теоретиками журнала в общий контекст развития отечественной литературы и философии. Так, Н.Оцуп в своей статье «Ф.И.Тютчев» приходит к выводу, что Ф.Тютчев – вовсе не певец светлого и оптимистического начала жизни, как это мыслилось некогда В. Соловьеву. По мнению Н.Оцупа, в тютчевских строчках можно обнаружить «страшные слова о бессмысленности и безумии всей человеческой жизни»^[163], о неизбежной конечности существования. Во всех лучших стихах Ф.Тютчева, посвященных его последней любви, неизменно видна тень смерти (это связывается Н.Оцупом с биографией поэта, прежде всего, со смертью О.Денисьевой). Единственное «светлое» чувство в поэзии Ф.Тютчева характеризуется Н.Оцупом следующим образом:

«Чувство это, приблизительно, такое, какое можно вообразить у очень одинокого человека, который бы предполагал, что он один до последней степени боится не только смерти, но и жизни, – и вдруг узнал бы, что тем же самым ужасом одержимы и многие другие люди.

Он испытывает благодарность к этим родственным душам и облегчение. Его ужас, кем-то разделенный, уменьшается.

Не в этом ли светлое значение страшной, по существу, поэзии Тютчева?

Допустив, что в мире нет цели и в жизни нет смысла, человек сошел бы с ума, если бы не знал, что и другие люди допускают то же самое, а вот... живут же»^[164].

Таким образом, основное предназначение лирики Ф. Тютчева, по мнению Н.Оцупа – утешение человека в его страхе перед смертью, разделение этого страха.

Еще один из основных теоретиков «Чисел» – Г.Иванов (Г. И.) – говорит о теме смерти в своей рецензии на книгу А.Холчева «Гонг. Смертный плен». Он утверждает, что в своей поэзии А.Холчев затрагивает главные, «столбовые» темы «большой русской литературы», единственные темы, к которым она относилась серьезно, а именно – «темы смерти, ужаса, одиночества»; и «все удачное (подчас редкостно-удачное) в его стихах достигается им именно в этой области»^[165].

Таким образом, Г.Иванов не только обосновывает возможность названных им тем для молодых эмигрантских литераторов, но и вписывает эти темы в общий контекст исторического развития русской литературы.

По-другому решает вопрос об отражении в искусстве темы смерти Г.Федотов в своей рецензии на книгу В.Розанова «Опавшие листья». Если для Н.Оцупа, Г.Иванова, и, как мы увидим ниже, Г.Адамовича смерть таинственна, ужасна и неотвратима, что приближается к пониманию смерти в атеистическом экзистенциализме, то Г.Федотов один из немногих «числовцев», придерживающихся христианского взгляда на смерть и посмертное существование.

Определяя отношение В.Розанова к смерти, Г.Федотов обращает свое внимание на то, что тот плохо верит в бессмертие, он боится окончательной и конечной гибели. Бессмертие души В.Розанова не утешает, он хотел бы сохранить вместе с собой весь свой осязаемо-вещественный мир. И умирание не только тела, но и этого вещного мира, сохранение которого в вечности не может гарантировать ему никакая религия, приводит В.Розанова в ужас. Лишь через любовь и жалость В.Розанов способен познать и ощутить бессмертие; но, любя временное, он вместе с тем ясно осознает его конечность. Отсюда, по Г.Федотову, ведет свое начало безысходность трагедии В.Розанова^[166].

В «Комментариях» (№ 2 – 3) Г.Адамович обосновывает свое отношение к теме смерти, приводя старую гностическую легенду о том, что Бог не хотел создавать мира, напротив, мир «вырвался» к бытию против Его воли. Вера в эту легенду, по Г.Адамовичу, может лишить мир смысла, конечной цели:

«Смерть непобедима, несчастия и страдания неустранимы, их будет все больше и больше на “пути прогресса”, потому что пути нет, прогресса нет, и всякое “вперед” есть только дальнейший прыжок в пустоту, без малейшей надежды на что-либо опереться, чего-либо достичь...»^[167].

Тогда не лучше ли «“погасить мир”, т. е. на это работать… а если упорствовать и заниматься “строительством”… то никогда ничего кроме умножения бедствий не получится»^[168].

Таким образом, размышления о смерти для Г.Адамовича становятся своеобразной проверкой человека, его душевной стойкости. Только тот, кто испытал искушение «голоса оттуда» и смог преодолеть этот последний соблазн, достоин, по его мнению, стать учителем человечества.

Основным молодым идеологом «Чисел», развивающим философию смерти и отстаивающим ее право быть отраженной в искусстве, был Б.Поплавский. В своей статье «О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции» он рассматривает смерть как нечто желанное:

«...конечно, для литературы, т. е. для жалости (т. е. для христианства) самое лучшее это погибать. Христос агонизирует от начала и до конца мира. Поэтому атмосфера агонии – единственная приличная атмосфера на земле.

Христос, Сократ и Моцарт погибли, и сиянием своего погибания озарили мир. Ясно, что даваться и быть благополучным – греховно и мистически неприлично. Может быть даже и духовно погибать необходимо, – агонизировать нравственно»^[169].

«Как жить? – Погибать. Улыбаться, плакать, делать трагические жесты, проходить, улыбаясь, на огромной высоте, на огромной глубине, в страшной нищете. Эмиграция – идеальная обстановка для этого»^[170].

«...только погибающий согласуется с духом музыки, которая хочет, чтобы симфония мира двигалась вперед. Которая хочет, чтобы каждый такт ее (человек) звучал безумным светом, безумно громко, и переставал звучать, замолкал, улыбаясь, уступал место следующему. Всякое самосохранение антимузыкально, не хотящий расточаться и исчезать – это такт, волящий звучать вечно, и ему так больно, что все проходит, больно от всего; от зари, от весны...»^[171].

Как мы видим, смерть (в том числе и духовная) для Б.Поплавского неизбежна, но не страшна. Это неотъемлемая часть человеческого бытия. Умирание, агония рассматриваются Б.Поплавским в этом контексте как нормальные и даже должные состояния. Несмотря на обращение в статье к Христу и христианству, мы видим, что понимание Б.Поплавским смерти и посмертного существования далеко от христианского. Он говорит не о воскрешении, а именно о гибели Христа, об окончательной смерти человека, за которой нет надежды на посмертие, «ибо уже Утро восходит над нами»^[172] (утро для Б.Поплавского – всегда символ конечности, «сладкой» смерти).

Относительно эмиграции Б.Поплавский говорит о смерти русской культуры, о некой «тьме внешней», поглотившей русских людей, однако он утверждает, согласно со своей концепцией смерти, желанность такой ситуации и ее закономерность. Говоря о смерти, Б.Поплавский приводит несколько строк из опубликованных в «Числах» стихотворений близких ему по духу авторов, принадлежащих к другим литературным поколениям: Н.Оцупа, Г.Адамовича, З.Гиппиус, Г.Иванова. Во всех этих строках говорится прежде всего о гибели, о безнадежности борьбы со смертью; в них содержится некая тайная сладость, – утверждает Б.Поплавский. Нельзя не усмотреть схожесть «стремления к сладкой смерти» Б.Поплавского с философией Н. Минского. Неудовлетворенность творческой личности видимым реальным миром, стремление к непостижимому, трансцендентному, к мистическому познанию абсолютной истины путем «движения к небытию» – все это сближает философию искусства Б.Поплавского с меонизмом Н. Минского. Понимание смерти как желанного избавления от земных страданий близко также к эстетике Ф. Сологуба.

Уже в следующем номере «Чисел» появляется статья Г.Федотова «О смерти, культуре и “Числах”», носящая резко полемический характер. «Числа» Федотовым упрекаются прежде всего за их нехристианскую трактовку темы смерти, стремление к ней. По мнению Г.Федотова, «свою жизненность “числовцы” доказывают волей к смерти, свое рождение на Парнассе – отрицанием культуры»^[173]. При этом Г.Федотов не понимает, каким образом слова не только молодого Б.Поплавского, но и Г.Адамовича, и Н.Оцупа о смерти, о ненужности искусства соотносятся с «красивой» типографской внешностью журнала, – стоит ли думать о «красе ногтей» перед лицом гибели?

При этом Г.Федотов согласен с Б.Поплавским в том, что эмигрантская культура стоит на краю гибели: «Печаль обреченности нависла над творчеством, тупо заглушаемая страной небоскребов и пятьюстами вариантами коктейлей. Мы, потерявшие родину, униженные и обнищавшие вконец (прав Б.Поплавский), оказываемся в лучших условиях, чтобы ловить радиоволны с тонущего Титаника»^[174]. Но не только эмигрантская культура умирает, по мнению Г.Федотова, уничтожается культура мировая, поскольку люди «убили Бога», тем самым совершив и самоубийство. «И в смертном приговоре культуре гора Афон странным образом перекликается с горой Парнассом»^[175], искусство ищет Бога, ищет новых путей к нему.

По Г.Федотову, «смерть есть, бесспорно, тот основной факт из осмысления которого вырастает религия да, вероятно, и вся культура: ибо только смерть дает возможность отделить в мире явлений непреходящее и вечное»^[176]. Однако к смерти, по мнению Г.Федотова, можно относиться по-разному. Человек может ненавидеть смерть, видя, как она уничтожает все живое, горячо любимое; и из этой ненависти, из отчаяния перед лицом смерти, из которого она рождается, «при достаточной силе жизни» может родиться и вера в воскресение. Человек может жаждать смерти как мистического слияния с божеством, утоления своей любви к нему – это, своего рода, «эротическое» переживание смерти. Но, по мнению Г.Федотова, мистик не верит в окончательность гибели, напротив, умирая, он жаждет приобщиться к бессмертию. Все это, по Г.Федотову, – правильное «смертеощущение». И через отчаяние, и через мистическое слияние с Богом христианство отрицает смерть, именно в преодолении смерти и состоит весь смысл христианского учения. Смерть для христианина – главный враг, и невозможно истолковать христианство как религию смерти, как это делает Б.Поплавский. «Смерть лишь путь – жертва, крест – к воскресению. Поистине, нужно иметь огромную любовь к жизни, чтобы, не довольствуясь одной нашей мучительной жизнью, требовать “вечной жизни”»^[177].

По мнению Г.Федотова, всего ужаснее для христианства тоска по легкой и блаженной смерти, которая рождается от усталости и сознания своего бессилия. «Петроний, открывающий жилы в благовонной ванне – вот что максимально противостоит Кресту»^[178]. Такое желание «угашения» жизни характерно для язычества, для индуизма или буддизма, но ни в коем случае не для христианства. И в современном мире, по словам Г.Федотова, ведется борьба за человеческий дух между желанием нирваны и жаждой бессмертия, между Буддой и Христом. Высказав эту точку зрения на проблему смерти в ее соотношении с христианскими идеями, Г.Федотов говорит о том, что, как ему кажется, «...тема смерти оборачивается в “Числах” темой нирваны»^[179]. Это доказывает, что «Числа» не сумели преодолеть искушение декадентства; отсюда берет свое начало и гностический миф, приводимый Г.Адамовичем, и вытекающее из него желание «погасить мир» и отречься от культуры. Вопреки «стремлению к смерти» Б.Поплавского, Г.Федотов утверждает: «Хочется сказать: пусть падший, пусть отравленный – мир прекрасен, почти как в первый день творения... Сквозь хаос, обступающий нас и вставший внутри нас, пронесем нерасплесканным героическое – да: Богу, миру и людям»^[180].

Возражая от имени редакции критикам, упрекавшим «Числа» в «похоронных настроениях», Н.Оцуп в статье «Вместо ответа» отстаивает право авторов журнала говорить о смерти. Он утверждает, что, как никто из живущих не в силах познать смерть, так никто не в силах запретить людям говорить и писать о ней. При этом Н.Оцуп не возражает П.Милюкову, который на одном из вечеров журнала заявил, что писать следует не о смерти, а о жизни:

«Да, писать надо о жизни. Но жизнь, без своего загадочного и темного фона, лишилась бы своей глубины. Смерть вплетена в живое.

Во всем, что не имеет дна,

Всегда присутствует она,

А где помельче глубина,

Нам тень ее видна

[цитата из стихотворения Н.Оцупа – Н. З.]» ^[181].

«Пытливо всматриваясь в смерть, пишущие о ней славят жизнь. О смерти мы хотим писать во имя жизни. Сологубовской “дебелой бабищей” без тайны и без трагедии становится жизнь без своей “темной сестры”» ^[182].

Возражая Г.Федотову, Н.Оцуп утверждает, что в «Числах» нет ни упадочничества, ни усталости от жизни. Анализируя слова Г.Федотова, Н.Оцуп задается вопросом: верит ли сам критик «Чисел» в посмертное существование согласно христианским канонам? Н.Оцуп соотносит желание Г.Федотова «...доказать, как удобна и спасительна для души человеческой вера в физическое воскресение»^[183] с аналогичным желанием Паскаля, за которым тот так и не смог скрыть своих сомнений в вере.

Заканчивает свой ответ критикам Н.Оцуп напоминанием о том, что «Числа» были созданы с целью размышления о главных вопросах человеческого существования, в последнее время отодвинутых в сторону злободневными темами. В таком случае смерть должна быть одной из центральных тем разговора и мысли о ней нельзя считать упадничеством. «Этого упрека “Числа” принять не могут»^[184].

В свою очередь, Б.Поплавский развивает далее свою философскую концепцию смерти в статье «По поводу…». По мнению Б.Поплавского, современная Европа не боится Бога, так как не боится гибели; она, напротив, жаждет ее:

«Не достаточно ли подумать об автомобильных гонках, почти ни одна из коих не обходится без смертного случая, но и зрители и гонщики улыбаясь ее начинают. И кому вообще из доблестных дорого воскресение плоти и даже бессмертие души? Не достаточно ли поблудили, не достаточно ли налгали, не пора ли поджариваться, не пора ли расточиться, развеяться, ибо жизнь уже закончена в мгновенье экстаза и к чему повторение? »^[185].

В этой статье Б.Поплавский выступает как критик христианства, отрицая такие его постулаты, как бессмертие души и всеблагость Бога. Господь у Б.Поплавского предстает виноватым перед человеком, оправдывающимся перед ним: «Не Бог ли погибнет в конце от раскаяния, если мир погибнет^[186]? » И не человек должен уже бояться Бога, а Бог должен ужасаться, видя пути современного мира.

В размышлениях о «новейшей русской литературе» по поводу одноименной книги на немецком языке, изданной Н.Оцупом у Б.Поплавского появляется образ снега как символ смерти, исчезновения, забвения. Снег идет над Неаполем, над Парижем, над Москвой, погребая под собой культуру и искусство...

Русские литераторы видятся Б.Поплавскому как странники, скитающиеся по этому и иному миру: «Мережковский немедленно подымается в эмпиреи, Блок спускается в ад, Белый скитается в промежуточных сферах тумана, Гиппиус борется с туманом»^[187]; «Ремизов, Адамович, Иванов, Бунин и Ходасевич медленно едут под землю в одном и том же вагоне подземной дороги, но, кажется, им в разные стороны. Куда? К утру»^[188]. Перед лицом смерти стираются разногласия в литературных группировках: «Что там ссориться, когда уже и крест положили на грудь и тихо несут к утру»^[189].

Говоря о поэзии самого Н.Оцупа, Б.Поплавский приходит к выводу, что ему свойственно похожее на переживания посвященного в античные мистерии, но вместе с тем и глубоко «православное» ощущение прекрасной смерти. И это понимание смерти, по Б.Поплавскому, «на тысячу верст мистичнее черной, страшной католической»^[190]. Б.Поплавский рассматривает Н.Оцупа как поэта с точки зрения его принадлежности к «некоей православной ереси, которая чувствует, что Христу и страдать и умирать было легко, что все – сон, и смерть – счастье»^[191]; и в этом моменте понимания смерти Н.Оцуп для него родственен таким классикам русской поэзии, как Е. Баратынский и Г. Державин. «Самым важным», к чему стремится Н.Оцуп, желание приблизиться к чему он декларирует в своих статьях, Б.Поплавский считает именно «счастье близкого исчезновения»:

«Этим счастьем... пронизаны также многие прекрасные любовные стихи поэта, между прочим, счастьем расставанья, счастьем освобождения от любви и забвения любимых. Здесь впервые проникает в стихи тот таинственный антихристианский яд, которым полна музыка Баха»^[192].

По мнению Б.Поплавского, заслуга Н.Оцупа и как поэта-практика, и как теоретика в том, что он сумел преодолеть в своем творчестве страх смерти через приближение к ней. Здесь Б.Поплавский явно перекликается с экзистенциалистским пониманием бытия, говоря о пограничной ситуации: в момент величайшей боли и величайшего страха возможно пережить «упоение, освобождение и катарсис»^[193], когда исчезают и страх, и боль.

Вопрос о понимании смерти на страницах «Чисел» продолжает развиваться в «Комментариях» Г.Адамовича (№ 5). Размышляя о страхе смерти, пронизывающем жизнь человека, он приводит рассказ о знаменитом музыканте, «редко умном» человеке, не понимавшем, зачем «евреи в оркестрах всегда играют на скрипке или на виолончели», почему «им надо, чтобы скрипка пела, изнывала, изнемогала», почему «им выплакаться хочется»^[194]? При этом Г.Адамович приходит к выводу: поскольку музыкант верит в Бога, не сомневается в Его существовании, в загробной жизни, у него никогда не будет трагического осознания конечности своего существования.

«Ну, конечно, о чем же тогда плакать, и не кощунственно в безнадежности своей звучит тристановский рожок если главное [выделение автора – Н. З.] известно – и решено положительно, – если отпадает единственная и вечная причина всей человеческой тоски, и в будущем не тьма, а одни только желаннейшие соединения, слияния, одна только полнота. Не от теперешних же, не от здешних несчастий плачет человек, не от какой-нибудь житейской неудачи изнывает скрипка в руках бывшего гомельского аптекаря, а бессознательно от тамошней неизвестности, от предчувствия, лопуха на могиле, от «стенки смерти», которую ничем не пробить... О непробиваемой ничем, никак, никогда, стенке вспоминает тристановский рожок, обещая и обманывая, утешая и безжалостно развеивая иллюзии... И конечно, для счастливых “божьих детей” это звуки ненужные, чуждые, греховные»^[195].

Себя же Г.Адамович относит к категории агностиков, «всех вообще обойденных, не виновных в своей отверженности, в неумении верить и знать»^[196]. Он рад бы увериться в бесконечности своего бытия, но бесспорных доказательств здесь не существует и не может существовать. И все, что остается, по мнению Г.Адамовича, это «плачущие скрипки», то есть творчество, с помощью которого возможно преодолеть страх смерти. Таким образом, тема смерти осознается Г.Адамовичем вплетенной в любое искусство, независимо от его национальной и временной принадлежности.

Как правило, взгляды молодых (С.Горного, Е.Бакуниной, Л.Червинской, Л.Кельберина, А.Алферова и других) на смерть и ее отражение в искусстве были близки к убеждениям «петербургских поэтов», а не Б.Поплавского. Однако со стороны средних часто следовала критика в связи с тем, что в творчестве молодых разговоры о смерти становились своего рода позой.

В своих «Комментариях» (№ 2 – 3) Г.Адамович предостерегает от чрезмерного увлечения темой смерти в искусстве:

«Это заразительная, мелко-заразительная тема, она соблазняет в людях их слабость, она им по вкусу, как что-то сладковатое и снотворное... Начинается “умирание скопом”, не опасное, но довольно таки мерзкое, в качестве зрелища. Вы думали, они ужаснутся, а они восхитились: “ах, как мило, ах, как увлекательно”» ^[197].

В подобном ключе рассуждает о теме смерти в искусстве и К. Мочульский в своей рецензии на книгу молодого «числовца» А. Ладинского. Критик говорит о том, что слова о смертности, о тленности всего существующего стали уже своего рода «общими словами». И как раз эти чужие слова и мешают А. Ладинскому полностью раскрыть свой талант. В его стихах «нет ни глубокой скорби, ни подлинного отчаянья»^[198]. Поэзия А. Ладинского близка, скорее, классической торжественной поэзии, и все смертное и тленное поэту на самом деле гораздо дороже всех «райских рощ и эфира вечности»^[199].

О том же говорит и Н.Оцуп в своей статье «О поэзии и поэтах», рассуждая о сборнике «Закат» молодого В. Смоленского. Видя в разговорах о смерти у молодых заимствования из «поэтического словаря нашего времени», «клише катастрофического эсперанто^[200]», Н.Оцуп за этими условными фразами различает судьбу начинающего поэта. Для него поэзия В. Смоленского – это поэзия крайнего индивидуалиста, который никого не любит и которого никто не любит; никто не нуждается в нем. Этой своей ненужностью, как и своим угасанием, молодой поэт немного кичится: «Смерть, особенно своя собственная, его умиляет»^[201]. Этому молодому автору, по мнению Н.Оцупа, чужды такие чувства как жалость, страсть, желание отдать душу за кого-либо. Писать о смерти необходимо, но не так, как это делает В. Смоленский, у которого весь его поэтический мир оказывается «пропитан сладким и обморочным запахом тления»^[202].

Подводит итог размышлениям в «Числах» о месте темы смерти в молодой литературе И. Чиннов в статье «Отвлечение от всего». Он утверждает в искусстве тему смерти как одну из неотъемлемых составляющих «самого важного» в человеческой жизни. По мнению И. Чиннова именно смерти посвящены лучшие образцы современной ему поэзии, при этом «поэт может писать о смерти всю жизнь, о предчувствии даже своей смерти»^[203], отнюдь не исчерпывая эту вечную в своем многообразии тему.

Отвечая тем из критиков, кто видел в обращении молодых к теме смерти «общее место», моду, литературную позу, И. Чиннов утверждает, что разговор о смерти «может не стать манерным». Напротив, в стихотворениях, посвященных смерти, только «скажется явственнее смысл поэтической жизни и самое существо поэзии»^[204]. При этом у И. Чиннова своеобразный взгляд на смерть: для него поэзия, искусство стоит превыше всего. Таким образом, Бог, душа, добро и тому подобные понятия превращаются для поэта лишь в темы стихотворений. Тем самым И. Чиннов отрицает как факт «ненужности искусства», о котором говорил Б.Поплавский, так и то, что искусство необходимо лишь для преодоления страха смерти (Г.Адамович, Е.Бакунина, Н.Оцуп). В этом случае и «значение смерти, даже будущей личной, может стать лишь темою смерти, т. е. темой»^[205].

Таким образом, «Числа» стали первым эмигрантским литературным журналом, на страницах которого тема смерти получила идейно-эстетическое обоснование в работах как представителей среднего поколения (Г.Адамовича, Г.Иванова, Н.Оцупа) – так и поколения «младшего», прежде всего Б.Поплавского.

Вопрос об отражении в искусстве темы смерти рассматривается в «Числах» с различных точек зрения. Традиционного христианского взгляда на смерть и посмертное существование придерживался Г.Федотов. «Петербургские поэты» (Н.Оцуп, Г.Адамович, Г.Иванов) видели смерть в агностико-экзистенциальном ракурсе: поскольку возможность посмертного бытия не доказана, смерть есть лишь «неотвратимый… страшный» финал, ее значимость зиждется на субъективном восприятии этого финала – страх смерти придает смысл жизни. Искусство, по их мнению, призвано путем познания тайников души человека преодолеть его страх перед смертью. Тема смерти утверждалась «петербургскими поэтами» как одна из главных в искусстве, не только современном, но и классическом. Взгляды большинства молодых (А. Алферова, Е.Бакуниной, С.Горного, Л.Кельберина, Л.Червинской и других) в этом отношении были близки к убеждениям «петербургских поэтов». Выделялся из них своими взглядами И. Чиннов, ставящий искусство превыше всего – жизни, Бога, души и т.д. В таком контексте и смерть становится лишь темой поэзии.

Своеобразно и непоследовательно рассматривал смерть Б.Поплавский. Он представлял смерть в религиозно-экзистенциалистском духе как пограничную ситуацию между бытием и небытием. Посмертного существования и бессмертия души для него не существует, так же, как и всеблагого Господа; смерть сама по себе «сладка» и желанна. Движение (по Б.Поплавскому «стремление») к смерти понималось им как основной принцип существования всего живого. «Сладость смерти» Б.Поплавского не разделяли многие авторы, прежде всего Г.Федотов. С позиций христианства Г.Федотов утверждает оптимистический взгляд на мир. Для него смерть – конец только земного существования, душа же бессмертна и ее ждет воскрешение. В контексте таких рассуждений взгляды Б.Поплавского и «петербургских поэтов» воспринимаются как упадочнические, декадентские.

Утверждая тему смерти как одну из основных в искусстве, тем не менее, представители среднего литературного поколения (Н.Оцуп, Г.Адамович, К.Мочульский) обращали свое внимание на то, что в творчестве ряда молодых эмигрантов разговоры о смерти превратились в модное «общее место», став своего рода литературным штампом. По их мнению, часто за словами о смерти, ужасе перед ней, стремлении к ней в произведениях молодых нет надлежащего содержания.

Не менее важной и дискуссионной для «числовцев» была тема, обозначенная ими как тема жалости. Жалость – одно из основных этико-философских понятий русской мысли, – рассматривалось «числовцами» прежде всего, применительно к искусству. При этом авторы публикаций разводили и отличали понятие «любовь» от более широкого, в их трактовке, понятия жалость, непременно включавшего в себя понятие «сострадание». Это соотношение они могли заимствовать у В.Соловьева («Смысл любви», «Оправдание добра»), который понимал любовь как производное от жалости. В какой-то степени жалость – прежде всего, к ближним своим, то есть к таким же эмигрантам, – была культурно-исторически связана с трагедией российского народа, последовавшей после большевистского переворота 1917 года.

О жалости так или иначе писали все основные теоретики «Чисел», но более всего – Г.Федотов и Б.Поплавский. При этом оба автора, как мы увидим, различно понимали жалость и ее роль в искусстве.

В рецензии на книгу В.Розанова «Опавшие листья» Г.Федотов говорит не столько о самом художественном произведении, сколько о религиозных взглядах и жизненной позиции Розанова. Жалость Г.Федотов видит как одну из основных движущих сил в мире Розанова. При этом ни в одной из цитат из «Опавших листьев», приведенных Г.Федотовым в своей рецензии, не встречается само слово «жалость». Розанов пишет об «утешении», о «любви к человеку», но обобщает эти нравственные категории и обозначает их словами «религия жалости» уже Г.Федотов, что позволяет нам познать внутренний мир самого критика. Жалость Г.Федотов воспринимает с точки зрения православного христианина, преимущественно как сострадание, соболезнование. По мнению Г.Федотова, Розанов не полностью проникся идеями христианства: «...как древний еврей, он плохо верит в бессмертие»^[206]. И только категория жалости помогает Розанову познать Бога, оставаться христианским писателем: «лишь погружаясь в жалость, Розанов встречается с Христом»^[207].

Относясь к жалости в целом положительно, оценивая способность к состраданию как христианскую добродетель, Г.Федотов, однако, говорит о том, что для искусства она может оказатьсяв какой-то степени пагубной. По мнению Г.Федотова, затмевая все прочие чувства, жалость мешает творческому познанию человеческой личности. Говоря о недостатках «Опавших листьев», Федотов утверждает: «Нельзя... не почувствовать, как тонет в этой жалостной стихии чувство личности. О самой любимой, о «друге», Розанов не умеет сказать почти ничего конкретного. Она остается для нас бледной тенью Женщины, Русской Женщины, Матери, Христианки – мы не видим ее живого лица ^[208].

Другую точку зрения на понятие жалости высказывает Б.Поплавский в статье «О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции» (2 – 3). Здесь, как и в последующих своих работах в «Числах», он создает своеобразную «философию жалости», отличную от христианского ее понимания. Для Поплавского жалость к людям – не просто неотъемлемая, но важнейшая черта мировоззрения и мировосприятия истинно творческой личности. Именно способность к жалости выступает для него основным критерием, по которому оценивается человек.

Начиная статью в свойственном ему парадоксальном стиле с утверждений о ненужности и даже невозможности искусства, Поплавский делает вывод: «Что же остается, когда познано, что и заниматься и не заниматься искусством одинаково грех? Остается жалость к высшему человеку (а все люди высшие, и чем ниже и темней человек, тем выше). Жалость в форме всякого рода участия.»^[209].

Как мы видим, жалость для Б.Поплавский стоит выше искусства как такового и даже выше «красивой и чистой духовной жизни». Литература есть лишь «аспект жалости»^[210]. Вместе с тем, далее в статье Б.Поплавский полностью уравнивает понятия литературы, жалости и христианства (в своем понимании), одновременно связывая их со своим пониманием «желанной» смерти: «...конечно, для литературы, т. е. для жалости (т. е. для христианства) самое лучшее это погибать»^[211].

При этом Б.Поплавский выдвигает различные требования по отношению к собственно творческой личности, жаждущей смерти, и к другим, ближним. Себя творческие люди жалеть не могут, «им прекрасно и сладко себя не щадить, потому что они уже иной мистический “aeon” самораскрытия духа и им все легко»^[212]. Других же жалеть – и притом деятельной, активной жалостью, – творческий человек обязан.

По мнению Б.Поплавского, каждый человек прекрасен в своей индивидуальности, у каждого свой путь постижения истины. Навязывать другому свой путь, – в том числе и путь гибели, – нельзя, это не согласуется с пониманием жалости Б.Поплавским. Каждый сам должен создавать свое мировоззрение, именно потому «…гораздо выше давать деньги, чем давать мысли. И малейший парад Армии Спасения стоит всего Лувра»^[213].

Эту же точку зрения Б.Поплавский развивал в других своих работах, опубликованных в «Числах», в частности, в статье «По поводу…». Здесь Б.Поплавский говорит о том, почему, по его мнению, человек достоин жалости и нуждается в ней:

«Исчезновение человека. Таяние человека на солнце, долгое и мутное течение человека, впадение человека в море. Чистое становление. Время, собственно, единственный герой всечасно умирающий. Отсюда огромная жалость и стремление все остановить, сохранить все, прижать все к сердцу»^[214].

Умирающий герой – время – появился у Б.Поплавского, конечно, не без влияния современных ему западноевропейских писателей, прежде всего, М. Пруста, о котором автор также немало говорит в своей статье. Можно здесь вспомнить и уставшее Время из «Царя-Голода» Л. Андреева. Но трактовка этой трагедии постоянно умирающего времени, исчезающего, тающего человека, как чего-то, из чего рождается жалость, принадлежит, конечно, исключительно самому Б.Поплавскому.

В свою очередь, Г.Федотов в своей статье «О смерти, культуре и “Числах”» весьма резко возражает Б.Поплавскому. По мнению Федотова, «Поплавский проклинает искусство во имя единственной реальности: жалости к человеку, даже к отдавленной заячьей лапке. С разных концов здесь Бог и человек (живая тварь) убивают искусство, как мнимое и ложное...»^[215].

В свою очередь, Г.Федотов утверждает приоритет искусства над жалостью. Именно в искусстве, прежде всего, а не в бездеятельной жалости для него проявляется Бог: «Искусство есть слава, “осанна” сквозь распятие падшего мира, и жалость бессильна убить его»^[216].

Точки зрения Г.Федотова и Б.Поплавского своеобразно примиряет С.Горный в своем опубликованном на страницах «Чисел» двучастном докладе «Психология “Жалости”». В первой части доклада автор приводит примеры различных трактовок жалости как понятия: речь псковской крестьянки, говорящей «залею» вместо «люблю», философия Ницше, Спенсера, Шопенгауэра, случай из студенческой жизни (встреча с сумасшедшим) и случай нервно-психического расстройства, описанный у Фрейда, рассказ князя Мышкина о бедной Мари и разговор Нехлюдова с Катюшей Масловой. Во второй части, сравнительно небольшой по сравнению с первой, автором делаются выводы из приведенных выше примеров. Выводы эти, несмотря на явное и глубокое знакомство автора с проблемой и постоянные ссылки на авторитет выдающихся философов, – и даже по контрасту с этим, – кажутся достаточно тривиальными. С.Горный выделяет два вида жалости – «вялую» или «пассивную» и «активную», «действенную». По мнению автора, первая есть причина (и симптом! ) многих нервных расстройств; она безоговорочно вредна, поскольку «парализует волевой импульс»^[217], создавая только видимость дела. Активная же жалость, – жалость подлинно христианская (но при этом автор оговаривается: «Я говорю не о церковно-историческом, а о евангельском [христианстве – Н. З.]»^[218]). Активная жалость непременно ведет за собой поступок, доброе дело, с целью помочь страдающему. Действенная жалость, по С.Горному, «в том и состоит, что ее струя, направленная к единице – на самом деле есть борьба за нарушаемую злом гармонию»^[219].

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться: