Своеобразие прозаических сочинений

 

В отличие от отделов статей, рецензий, поэзии, в которых принимали участие писатели всех литературных поколений, авторами прозы в «Числах» были преимущественно начинающие художники слова.

Так, из 55 прозаических произведений, опубликованных в журнале, всего 6 принадлежат перу авторов старшего и среднего поколений. Это отрывки из «Жасминового острова» И.Одоевцевой (№ 1), отрывки из «Третьего Рима» Г.Иванова (№ 2 – 3), «Рамон Ортис» Г.Адамовича (№ 5), «Индустриальная подкова» (№ 5) и «Шиш еловый» (№ 9) А.Ремизова, «Перламутровая трость» З.Гиппиус (№ 7 – 8).

Нужно отметить, что объем журнала не позволял публиковать большие произведения. Как правило, авторы ограничивались рассказами или небольшими повестями. Крупные произведения, – «Была земля» А.Бурова, «Аполлон Безобразов» Б.Поплавского, «Письма о Лермонтове» Ю.Фельзена, «Долголиков» С.Шаршуна, – публиковались с продолжениями в нескольких номерах.

В прозе «числовцев» можно выделить определенный ряд особенностей. Прежде всего, это, в соответствии с теоретическими установками «числовцев», уделение внимания частной, личной жизни человека, его внутренним переживаниям. Происходящие в окружающем мире события (в том числе и революция 1917 года, гражданская война, эмиграция) передаются и оцениваются только через призму восприятия героя. В центре «числовской» прозы стоит человек.

При этом, как правило, главным героем «числовской» прозы является русский интеллигент, вынужденный эмигрант, не чуждый литературному труду, – по линии судьбы, по идеям, по духу фактически двойник автора. Таким мы видим главного героя в «Водяной тюрьме» Г.Газданова (№ 1), «Неравенстве» Ю.Фельзена (№ 1), «Аполлоне Безобразове» Б.Поплавского (№ 2 – 3), «Была земля» А.Бурова (№№ 5, 6, 7 – 8) и других произведениях на страницах «Чисел».

Показательны в этом смысле следующие характеристики жизни героев «числовской» прозы:

«Меха и камни кончились в Берлине, и здесь мы третий год живем, не зная, на что и откуда сыты. Мама целый день бегает за старыми американками и должна водить их к великосветской русской портнихе – давнишней приятельнице. Я служу в газете, где вижу занятных людей и не скучаю, но работаю за гроши. Мы в отвратительном темном отеле, спим на двуспальной кровати и невероятно зависим одна от другой. Мама, бедная, устает до обморока, и мне невыносимо стыдно приходить поздно, без конца писать или поправлять. Она безропотно добрая, но каждый вечер отравлен...»^[262].

«Я разгружал вагоны, следил за мчащимися шестернями станков, истерическим движением опускал в кипящую воду сотни и сотни грязных ресторанных тарелок. По воскресеньям я спал на бруствере фортификаций в дешевом новом костюме и в желтых ботинках неприличного цвета. После этого я просто спал на скамейках, и днем, когда знакомые уходили на работу, на их смятых отельных кроватях, в глубине серых и жарких туберкулезных комнат.

Я тщательно брился и причесывался, как все нищие. В библиотеках я читал научные книги в дешевых изданиях, с идиотическими подчеркиваниями и замечаниями на полях. Я писал стихи и читал их соседям по комнатам, которые пили зеленое, как газовый свет, дешевое вино и пели фальшивыми голосами, но с нескрываемой болью, русские песни, слов которых они почти не помнили...»^[263].

«Таяло тело у Братолюбова, росла нужда безмерная, угрожать стал голод... Братолюбов однажды домашними средствами открыл, установил, что сахар растворяется быстрее соли, и если ничего не прирабатывать на протяжении годов, то и гроши, последние сто семьдесят марок растают быстрее сахара, – его единственного питания последних четырех месяцев... Хлеб, чай, сахар... Чай, хлеб, сахар... Хлеб и чай... И Братолюбов, вместе с тысячами других, постепенно выходили из болота, из круга, соскальзывали, точно по касательной, в неизвестность, в небытие...

…помогает Братолюбов, непрошенный, разгружать возы и грузовики, а после базара – убирать вместе с другими, тоже непрошенными и бездомными, скребками и метлами соскабливать и помет, и навоз, и птичьи кровяные горла, и рыбьи остатки... И продавцы охотно снабжали diesen armen netten Russen провизией и мелочью...»[264].

Как мы видим из данных примеров, главный герой принадлежит к тому же поколению, что и автор, и, как и он, испытывает все тяготы эмигрантской жизни, – как материальные, так и духовные. Герой оторван от своей Родины, своих корней, потерял свои идеалы и верования. Часто в связи с этим он борется с тенденцией к деградации, духовной смерти (более подробно об этом см. ниже).

При этом в большинстве произведений повествование ведется от первого лица и носит исповедальный характер. Так, Е.Бакуниной, чтобы каким-то образом отделить себя от героини своего «введения в роман» «Тело» (№ 7 – 8) пришлось специально предварить повествование следующими словами:

«То что я пишу от первого лица, вовсе не значит, что я пишу о себе. Мое я потеряно и заменено образом женщины, отлитой случайно обрушившимися условиями по типовому образцу.

В этой женщине я тщетно пытаюсь найти исчезающее, расплывающееся – свое. А нахожу чужое, сходное с другими. Следовательно и рассказывая о себе, я говорю о других. Мне только удобнее рассматривать этих других через себя. Виднее. Так нет ничего скрытого, ошибочного, ложного, выдуманного»^[265].

Здесь на практике реализуется провозглашаемый авторами журнала принцип «стремления к истине». Как мы видим, повествование от первого лица обосновывается автором как необходимое условие правдивости. Эту же мысль – необходимость писать только о себе и «рассматривать других через себя» – можно найти и в прозе других молодых «числовцев», в частности, Л.Кельберина и Ю.Фельзена. Так, герой-повествователь в «Зеленом колоколе» Л.Кельберина (№ 6), отмечает, что «...каждый говорит о себе или пустые слова»^[266].

Интересно, что герои-повествователи в прозе «Чисел», как правило, безымянны; лишенные имени собственного, они еще теснее сближаются с авторским «я».

Характерной чертой персонажей прозы «Чисел», также сближающей их с авторами – представителями молодого литературного поколения, – является разочарование в прошлых верованиях и мучительный поиск новых идеалов. Герои постоянно задаются вопросами о смысле жизни, которые остаются без ответов.

«Зачем и куда все это несет нас?.. Зачем? Кому мы теперь нужны?.. Кому дело до нас?.. Чего?.. ДЛЯ КОГО?!.. ВО ИМЯ ЧЕГО?!..»[267], – спрашивают сами себя эмигранты из повести А.Бурова «Была земля».

«...зачем эта печальная и страшная жизнь? И где же та страна, где все “ordre et beaute”? »[268], – задается вопросом герой «Уединения и праздности» В.Варшавского (№ 6).

Ищет и никак не может найти ответы на мучающие его вопросы герой «Трех отрывков» С.Горного (№ 4):

«Я… почувствовал темное рядом с холодком злобы в сердце – злобы на очередную, жестокую нелепость в жизни – кому это надо? к чему? боль, ужас…

Почему же, почему же так много боли здесь. Так скверно все устроено? »[269].

«...когда зрелище страдания становится совершенно нестерпимым – предстают неразрешимые детские вопросы – почему и зачем. И непримиримое: за что»[270], – отмечает героиня «Тела» Е.Бакуниной, добавляя при этом:

«И ясно, что раз неизвестно почему и зачем, и за что – другим, то значит и меня ждет какое-нибудь несчастие (дохожу до совершенной уверенности в этом). И вот я должна жить и ждать, не будучи в силах ничего ни отвести, ни предотвратить»[271].

Своим героям авторы-эмигранты как бы передают свою обиду на не защитившие их высшие силы, разочарование в христианстве. Так, А.Гингер называл себя буддистом, С.Шаршун интересовался восточными религиями и новыми течениями в западноевропейской философии.

Б.Поплавскому современники приписывали самые разнообразные религиозные взгляды, и, пожалуй, точнее всех его мировоззрение в этом отношении выразил Г.Адамович:

«Никогда нельзя было знать и предвидеть, с чем придет сегодня Поплавский, кто он в сегодняшний вечер: монархист, коммунист, мистик, рационалист, ницшеанец, марксист, христианин, буддист, или просто спортивный молодой человек, презирающий всякие отвлеченные мудрости и считающий, что нужно только крепко спать, плотно есть, делать гимнастику для развития мускулов, а всё прочее – от лукавого. В каждую отдельную минуту он бывал совершенно искренен, но остановиться или хотя бы задержаться ни на чем не мог^[272]».

Религиозное сознание героев «числовской» прозы развивается соответственно со взглядами авторов.

Герои «Аполлона Безобразова» Б.Поплавского (№№ 2 – 3, 5, 10) и «Долголикова» С.Шаршуна (№№ 1, 4, 6, 9, 10), равно как сами авторы, – религиозные эклектики.

Так, в размышлениях Аполлона Безобразова единый Бог разделяется то на праведного Христа (образ которого он трактует по-своему), и жестокого Бога-Отца Ветхого Завета, то на дуалистические образы, сходные с зороастрийско-манихейскими или египетскими:

«Ребенок он, твой Христос. Он Отца не видел никогда. Ему его доброта Отца заслонила. Вот Он и сказал: – Я и Отец одно... Если одно, то Христос обманщик: Он мир творил, Он невинных убивал, Он крокодиловые слезы проливал, лицемеря с косой в руке. И его вина горше всех. Если же не одно, то не знал ничего о Боге, ибо много лучше Бога был. Почему отец его и предал»^[273].

«Я не молюсь никогда. И неужели ты думаешь, что Они в самом деле поссорились из-за человека. Да они из-за карт передрались. – Белый Черного обыграл, и опять играть сели»^[274].

«Разве Христос, если бы он родился в наши дни, разве не ходил бы он без перчаток, в стоптанных ботинках и с полумертвою шляпой на голове.

Не ясно ли вам, что Христа несомненно во многие места не пускали бы, что он был лысоват и, что под ногтями у него были черные каемки»[275].

Нужно отметить, что и сам герой-повествователь в «Аполлоне Безобразове» характеризует себя именно как безбожника:

«...волоча мысли, я ушел от Бога, от достоинства и от свободы...»^[276].

При этом в его размышлениях часто соединяются образы и понятия из различных религий:

«Тогда начался некий зловещий нищий рай, приведший меня… к безумному страху потерять то подземное черное солнце, которое как бесплодный Сэт освещало его» ^[277].

В свою очередь, Долголиков – главный герой одноименного романа С.Шаршуна – характеризуется автором как аскет, интересующийся антропософией и манихеизмом^[278]. Вместе с тем, он практикует медитацию, причем способом сосредоточения Долголикову служат христианские тексты:

«“Jesus pasibilis! Христос, повсюду и непрерывно за нас распинаемый! ” мысленно произносил он, стараясь приблизиться к переживанию того, на чем настаивал разум»^[279].

Близок к религиозному эклектизму и герой рассказа Н.Татищева «Кривой» (№ 10). В его рассуждениях присутствуют образы из различных религий, несмотря на то, что сам он себя позиционирует как индуист:

«Февраль – месяц возрождающегося Феба, когда Феб загоняете своим бичом Вакха под землю, в сырые винные погреба. Но еще царство Вакха не окончательно низвержено и благоразумно в меру совершать ему возлияния. В моем мешке, кроме бутылки и одеяла, находится еще Библия; я иногда читаю главу из ветхого завета и согреваюсь, воссоздавая на фоне военных и любовных эпизодов пейзажи азиатских пустынь»^[280].

«В начале моей бродяжнической жизни, т.е. сразу после войны, я собирался уйти от суровых европейских зим на юго-восток, в Индию. Я знаком через книги с индусской метафизикой и считаю атмосферу индуизма, физическую и психическую, наиболее подходящей для меня»^[281].

С.Горный создает в своих рассказах «Фотография» (№ 1), «Три отрывка» (№ 4), «Отрывок» (№ 6) образ эмигранта-атеиста. При этом последовательно показывается, каким образом его герой (все рассказы объединены одним образом повествователя) приходит к отрицанию бытия Божьего.

Сначала герой разочаровывается в православной религии. По его мнению, она неспособна дать ответ на главные вопросы бытия, рассеять страх человека перед смертью:

«Кроткую речь сказал похожий на сельского священника, незлобивый, с большой бородой, батюшка. Слова скользнули и полетели, как дуновение. Не было в них пристальности, взреза душ наших. Кроткий батюшка просто верил и были слова его легки, как дыхание. Ему-то они все облегчали.

...сельский батюшка пошелестел тихим безропотным благословением, – ветер качнул, погладил ласково листья, затих. А порезы на душе, они-то, ведь, остаются. Как же быть? »^[282].

Ища ответа на свои вопросы, герой далее приходит к представлению о некоем Боге-математике, в чем-то сходном с перводвижителем механицистов. Такой Господь отнюдь не всеблаг, он вообще лишен представления о добре и зле. Но только такой Бог возможен в мире, где, по мнению персонажа С.Горного, царит несправедливость. Наивные детские молитвы дочери не в силах воскресить ее отца:

«Ибо Бог у нас математик.

Чудес у Него нет.

Уже если Он убил, разорвал, залил черным спину, похолодил ноги – то чудес Он сделать уже не может. Сам не смеет. У Него все по логарифмам.

А напрасно^[283]».

От представления о таком Боге герой, логически развивая свою мысль, приходит к атеизму:

«...я бы на месте Боженьки взял бы и сделал чудо.

Вернул бы аптекаря к жизни.

Что Ему стоило бы сделать это? »

А может быть и Боженьки-то никакого нет? ^[284]»

К атеизму приходят и многие другие герои прозы на страницах «Чисел». Прежде всего, это характерно, конечно, для произведений молодых авторов. Так, признается, что не верит в Бога, героиня «Тела» Е.Бакуниной:

«Какой Бог, когда возможны война и расстрелы, матери, грызущие от голода руки и поящие кровью детей (Китай). Матери пожирающие детей (Россия). Отвратительные, неизлечимые болезни. Омерзительные пороки. Гибель, гибель, гибель, – на суше и на море, в небе и на земле. Молиться некому»^[285].

По ее мнению, вера в Бога утеряна многими людьми в эмиграции, прежде всего, из-за тяжелых условий существования, унижающих человека и не оставляющих места для любых идеалов и верований:

«Стыд, долг, Бог, нравственный закон – все, с чем пускаются в плаванье, пошло ко дну...»^[286].

Об этой же утрате религиозной веры как характерной черте духовной жизни русской эмиграции пишет в своем романе «Была земля» А.Буров. Характеризуя главного героя, профессора Стратонова, он отмечает:

«Что-то опустошило душу, что-то оторвало веру, отлетел, оторвался покой, растерял он вдруг ясные нити и ключи к вещам, казавшимся ему недавно смертельно нужными, драгоценными...»^[287].

Подобно Стратонову, разочарован в религии и герой «Писем о Лермонтове» Ю.Фельзена (№ 7 – 8). По его мнению, бессмертие души – лишь иллюзия, в которую людям удобно верить:

«...меня преследует... мысль о конечности, о несомненном умирании того, чем мы восхищаемся, что мы считаем, вернее, хотим считать бессмертным, что является, в сущности, лишним доказательством человеческого стремления ухватиться за какой-нибудь (хотя бы заведомо-иллюзорный) «кусочек вечности» среди шаткой и преходящей земной жизни»^[288].

«...какой же прогресс, какое обогащение, если мы сами исчезаем и весь напыщенно-раздутый земной «мирок» когда угодно может исчезнуть. И все способы изобретенного нами бессмертия – человеческой души и человеческого творения – все это против правды единственно-очевидной, правды великого человеческого исчезания.

...мы же, преодолевая низкую очевидность и свою неотступную о ней боль, придумали вечное потустороннее бессмертие – божественную неумирающую свою душу...

...к смутной, единственно-верной этой догадке мы примешиваем трусливую необходимость в личном, животном неумираниии крепко держимся всего искусно перемешанного – откровений, верований, систем...»^[289].

В числе религиозных образов, так или иначе появляющихся на страницах «числовской» прозы, один заслуживает особого внимания. Это образ библейского Иова, который, с вариациями, появляется на страницах «Чисел» несколько раз.

Так, например, А.Буров в рассказе «С одинокими Господь» (№ 10) устами своего героя Давида Бирнбаума сопоставляет мучения эмигрантов в чужой стране с испытаниями, перенесенными библейскими пророками:

«Все хорошие люди страдают... Иосиф с братьями у фараона сидели? Сидели. А о пророках и вождях и говорить нечего, счет потерял... Взять хотя бы этого... как его... вроде Иова, – весь, понимаете, в струпьях, в язвах, – шутка ли, – страдал и не роптал!.. Да как страдал еще!.. Мы, как никто, и все революции, и все эволюции отстрадали...»^[290].

Это дало возможность Н.Летаевой, а также авторам учебного пособия «Литература русского зарубежья (1920-1990)» под редакцией А. И. Смирновой (2006 г.) говорить о существовании в прозе «числовцев» образа Иова – праведника на гноище, через страдания оказывающегося только укрепленным в своей вере в Божественную Истину.

Однако, в связи с разочарованием авторов «Чисел» в христианских идеалах, обнаруживаются серьезные различия между образами библейского пророка и героя-эмигранта «числовской» прозы.

Так, В.Варшавский в своей повести «Уединение и праздность» включает в размышления молодого эмигранта искаженную цитату из Книги Иова. Если библейский праведник убежден в своем существовании на земле, говоря: «...или, как выкидыш сокрытый, я не существовал бы, как младенцы, не увидевшие света»^[291] (Книга Иова, 3, 16), то герой В.Варшавского, напротив, разуверяется в своем полноценном бытии, намеренно искажая цитату и говоря: «Или как выкидыш зарытый, я еще не существовал»^[292].

Претерпевающий мытарства Иов в конечном итоге оказывается сполна вознагражден за свою преданность Богу. Но вознаграждение героя «числовской» прозы невозможно. Прозаические произведения «числовцев» практически всегда заканчиваются трагически: разрывом любовных отношений, гибелью персонажей или их близких и так далее. Герой не ждет от будущего ничего хорошего. Как правило, оно неопределенно, и внушает персонажам лишь страх. Отсюда берет свое начало не твердая и непоколебимая вера Иова, а, напротив, разуверенность в Боге, или, по крайней мере, в привычном представлении о нем.

В качестве еще одной черты, характерной для прозы «Чисел», можно выделить отношение персонажей к окружающему миру, который кажется им чуждым и враждебным. При этом мир представлен в гротескных образах, нелеп и даже фантасмагоричен.

Таков, например, мир в «Водяной тюрьме» Г.Газданова, в «Идиллиях и анекдотах» Р.Пикельного (№ 4), в «Аполлоне Безобразове» Б.Поплавского, в «Долголикове» С.Шаршуна, в «оптимистическом рассказе» В.Варшавского «Из записок бесстыдного молодого человека» (№ 2 – 3), «Пане Станиславе» Б.Сосинского (№ 2 – 3).

Предметы в этом мире часто одушевлены, они могут претерпевать странные алогичные превращения. Примечательны в этом смысле следующие описания:

«...я видел, как оживали и начинали существовать все предметы, наполнявшие мою комнату; как неведомый свет бежал по зеркалу шкафа, как раздувались страницы книги на столе, как плыл в темноте мраморный корабль умывальника и из-за овальной решетки его, помещавшейся между кранами с горячей и холодной водой, мелькало белое лицо водяного пленника...»^[293].

«..из мглы одиночества, одичания – отчалил, двинулся куда-то; таяли льды, стеклянные колпаки тюрьмы; забрезжило, повеяло утром; дрогнули в запрозрачневевшем воздухе, засеребрились – звуки: арфы, лютни, лиры»^[294].

«…убеленный сединами, под тяжестью тысячелетий, я содрогался перед видением мира, все шире и шире развертывающегося перед крыльцом нашего дома. Я шел в лесу и плача, останавливая рукой биение сердца, кричал в темноту и одиночество дорогое мне имя. Шевелился мох, обнимая мои ноги, ветви хлестали меня по лицу, ломая деревья, шел на меня широкоплечий медведь, а по пятам неустанно семенили волчьи стаи»^[295].

«Кто-то внизу, в первом этаже, играл на рояле – и рояль сдвигался с места и шел ко мне, гремя по винтовой железной лестнице, ударялся всей своей тяжестью в дверь»^[296].

«Это глупости – думать, что вещи не спят. И как еще. Забор спит, серый, недвижный. И деревья спят, на небе видно даже, не шелохнутся. И корпуса фабричные, большие, – красные стены — все спит»^[297].

«Вдруг он увидел нечто очень странное; высокий дом, мимо которого он проходил, стал медленно и бесшумно наклоняться; фигура русской актрисы показалась на третьем этаже и двигалась в воздухе вниз, держась за раму окна...»^[298].

Поскольку как мы уже отмечали выше, для «числовской» прозы характерно повествование от первого лица, мир показан через восприятие повествователя. Следовательно, оказывается искажен не столько сам мир, сколько представление героя о нем. Как правило, повествователь мыслит себя вне этого мира, он разобщен с ним. Сами герои отмечают это как характерную черту своего мировосприятия:

«Мне начинает казаться, что все призрачно, непостижимо и видится как на далеком кинематографическом экране, когда сидишь в самых задних рядах, мучительно вглядываешься и напрасно пытаешься перейти какую-то черту, отделяющую от этого, вне меня существующего, экрана и достигнуть иллюзии, превращающей плоские сменяющиеся изображения в трехмерный, со всех сторон окружающий мир. Чтобы все плывущее перед моими глазами, обманчивое, как дрожащий в знойном воздухе мираж, облеклось тяжестью и твердостью настоящих вещей, чтобы все встало на свое место и сделалось обычным и неподвижным, нужно пристально и сосредотачивая внимание вглядеться, тронуть рукой...»^[299].

Фантасмагоричность описываемого мира во многом обусловлена тем, что для прозы «Чисел» характерно размытие в сознании героя границ между реальностью и его снами, мечтами, воспоминаниями, даже сказками, что также отмечается героями:

«…вообще все было очень странно, все плыло по открытому морю необычайности, но необычайности как бы самодвижущейся, саморазвивающейся, необыкновенности снов и самых важных событий царства воспоминаний, тоже случившихся как бы сами собой, тоже несомых каким-то попутным ветром предопределения, рока и смерти»^[300].

Так, в восприятии девочки Марии, героини «Жасминового острова» И.Одоевцевой, реальный мир накладывается на мир сказок и снов, причем она не делает между ними различия. Сказочные карлики для Марии так же реальны, как и ее отец, и прочие окружающие ее люди. Она не сомневается в том, что ее будущая мачеха – ведьма, а все в мире одушевлено:

«Яблони бегали вперегонки по дорожкам, быстро перебирая длинными корнями. И не только яблони, но и все деревья, все кусты ходили по саду. Даже огромный, столетний дуб тяжело шел, качая ветвями. Можжевельник, как еж, катался колючим шариком взад и вперед по лужайке, а елки танцевали. Их колючие верхушки подпрыгивали в звездном небе»^[301].

Сказочные мотивы также ясно видны в «Долголикове» С.Шаршуна. В частности, путешествию героев в сказочный мир посвящена глава «Злой мальчик» (№ 1). Здесь на равных с персонажами из реального мира действуют такие традиционные сказочные герои, как Серый Волк и Красная Шапочка.

Часто герой «числовской» прозы, избегая неприглядной действительности, погружается в мечты, которые также накладывают свой отпечаток на восприятие им окружающего мира.

В таком случае не просто стирается граница между реальным миром и мечтаниями: часто воображаемый мир приобретает для героя большую значимость, нежели действительность. Такое мировосприятие характерно для героев молодых авторов – В.Варшавского, Ю.Фельзена, В.Яновского.

Так, герой «Неравенства» Ю.Фельзена (№ 1) одинок, у него нет близких людей в реальной жизни. Но их отсутствие он заменяет воображаемым общением, описывая свой день следующим образом:

«…слоняюсь до ночи по разным кафе, радуюсь милым людям, гадаю о них, мысленно завожу дружбу и пробую новых друзей в чем-то убедить…^[302]».

Близок к нему другой персонаж прозы Ю.Фельзена, – герой-повествователь из «Писем о Лермонтове» (№ 4). Он так же одинок, и так же вместо построения реальных отношений довольствуется идеальными «воображаемыми романами». В этом отношении показательны следующие его слова:

«...есть у меня чуть ли не с детства один любимый, действительно “воображаемый роман”, где я такой, каким хотел бы сделаться, и со мною женщина...»^[303].

Точно так же довольствуется воображаемыми отношениями и героиня «Тела» Е.Бакуниной. Презирая собственного мужа, с которым у нее нет духовной близости, она мысленно «изменяет» ему с героями романов^[304]. Характерно, что свои грезы она считает более реальными, чем настоящую жизнь, говоря о вынужденном прекращении мечтаний:

«Из того, что есть моя подлинная действительность, я возвращена в чуждую, томительную явь»^[305].

Постоянно погружен в мечты и один из персонажей «Тринадцатых» В.Яновского – бывший русский офицер, ныне сутенер своей жены. Грезы для него – средство хоть как-то отстраниться от того жалкого существования, которое эмигранты влачат в Париже. В мечтаниях он проживает другую, значимую для него жизнь, совершенно не похожую на реальную:

«Холодно. Окоченели мокрые ноги офицера. Чтобы согреться, он, по старой привычке, начинает мечтать... Он молодой генерал, командующий армией; у него звучное имя: Имперов! »^[306].

«Греют мечты офицера...

“Это он. Имперов! Талантливый артист освистанного фарса!

Ведь может же артист гениально сыграть и бездарную комедию! Но от этого еще больше проиграет она!.. Вот почему, должно быть, так небрежно касается молодой генерал своего кэпи и говорит:

– Артист был на месте, — бездарен режиссер!

– Генерал Имперов, я прикажу вас арестовать!

Небрежно откозырял, улыбаясь.

– Генерал, отдайте шпагу: вы арестованы!

Еще небрежнее поклонился.

– Генерал Имперов, я вас расстреляю!

— Слушаюсь, г. верховный главнокомандующий.

В последний раз коснулся генерал Имперов своего кэпи, и его вывели...»^[307].

Так же уходит от скучной, беспросветной реальности в мир своих грез герой произведения В.Варшавского «Из записок бесстыдного молодого человека» (№ 2 – 3). В его мечтаниях реалии причудливо искажаются, появляются фантастические образы:

«Я начинаю мечтать и в мечтаниях становлюсь очень умным и читаю докладе в существующем при нашем курсе кружке. После моего доклада идущий первым на нашем отделении студент, с толстой, курчавой головой и маленькими глазами, которые всегда влекли меня затаенным в них беспокойством, подходит ко мне, крепко жмет руку и говорит: “Вы замечательно решили квадратуру круга личных публичных прав. Вы станете золотым гвоздем нашего кружка”... Красивая студентка, которая раньше никогда меня не замечала, так как она разговаривает только с самыми умными студентами, ослепляя меня сиянием глаз, более прекрасных, чем очи Врубелевской Царевны-Лебедь, произносит фразу – “Вы так верно раскрыли учете Дюги”, звучащую в моем охваченном восторгом сознании, как – “мы могли бы любить друг друга”... Сам профессор, выйдя из-за кафедры, расталкивает обступивших меня студентов, давая дорогу, торопливо семенящему маленькими ножками, кроткого вида старичку с громадной головой. Это спешит Кант»^[308].

В свою очередь, мечты приват-доцента Братолюбова, героя произведения А.Бурова «С одинокими Господь», обращены к будущему – не только его самого, но и всех эмигрантов.

Он мечтает о начале новой, осмысленной жизни, построении новой России:

«…когда окончится «владычество татар», зарубежные вожди обязательно вспомнят и призовут и приват-доцента Братолюбова, и провизора Бирнбаума... Все понадобятся, все «по кирпичику» туда понесут...»^[309].

Нужно отметить, что в искаженном мире «числовской» прозы нелепы и алогичны не только предметы. Точно так же абсурдно выглядят и ведут себя в этом мире окружающие героя люди:

«Аббат был всегда надушен и постоянно улыбался; и когда я долго смотрел на него, у меня вдруг появлялось впечатление, что аббата внезапно ударили по голове, он перестал соображать, и на лице его появилась эта блаженная улыбка, которая останется до тех пор, пока не пройдет отупение, вызванное ударом»^[310].

«Не зная ни греческого, ни латыни, Собр покупал, правда редко и по случаю, только книги древних авторов, читал он русские или немецкие предисловия к ним, причем, если автор предисловия находил нужным перевести какую-нибудь фразу старинного текста, – чувствовал себя обиженным, усматривая в этом недоверие и неуважение к читателю»^[311].

«Прежде чем отправиться в город, Анна-Амалия-Амедея-Тереза фон Краусс (так звали мать Собра) — наряжалась грабителем: заматывала вокруг шеи красный платок, прятала под картузом волосы и в старом, обтрепанном костюме покойного мужа, неумело подражая ухваткам театральных жуликов, будто бы крадучись – вылезала через окно на улицу и таким же образом проникала обратно в дом» ^[312].

«В прошлом году у Балдахала отпадала голова: проснется, утром, а она у него на ниточке; за зиму голова приросла – африканский доктор прирастил внушением и укрепил маринолем...»^[313].

«Числовской» прозе свойственны образы пропасти, бездны (в которую все рушится), дыма и пыли (как и они, все легко исчезает, рассеивается). Можно привести несколько характерных примеров использования этих образов:

«...он чувствовал, что летит в пропасть. Страшно лететь в пропасть, лгуны говорят, что это сладко»^[314].

«Вот они – знакомые... неотвязною тенью скользящие за мной в пропасть, маленькие, жалкие, уязвленные люди – обыватели – как я»^[315].

«Я обнимал воздух, потому что он напоминал мне о тонком теле Елены. Но воздух ускользал из моих объятий. Мир таял, как дым. Я цеплялся за этот мир руками, но он уходил от меня, как туманный и печальный сон»^[316].

«Ему показалось, что вся его прочная, разумная жизнь хозяйственного фермера вдруг, как столб пыли, взлетела из-под его ног, закружилась и рассыпалась перед ним. И ничего не осталось»^[317].

«Я курю папиросы, и подымаюсь дымом над столом, к потолку – как это делает человек во сне, которому скучно днем и грустно одиноким вечером»^[318].

Одним из самых характерных для «числовской» прозы является образ водной стихии, которая смывает все, затапливает города, истребляет людей. В данном случае вода предстает как символ пережитых героями-эмигрантами потрясений, уничтожения привычных для них реалий, идеалов, верований.

К образу воды, моря как стихии обращались в своей прозе такие авторы «Чисел», как Г.Адамович («Рамон Ортис», № 5), А.Алферов («Море», № 10), А.Буров («Была земля»), Е.Бакунина («Шторм»), В.Варшавский («Уединение и праздность»), Г.Газданов («Водяной пленник»), Б.Поплавский («Аполлон Безобразов»), С.Шаршун («Долголиков») и другие. Как мы видим, уже названия многих произведений так или иначе связаны с этим символическим образом.

В некоторых произведениях, например, в «Шторме» Е.Бакуниной и «Долголикове» С.Шаршуна сметающая все на своем пути водная стихия вполне реальна (в «Шторме» героям грозит разбушевавшийся океан, в «Долголикове» главный герой погибает во время наводнения). Но обычно образ воды появляется во снах или мечтаниях героя – как один из элементов нереального, фантасмагорического мира:

«...я увидел, что комнаты затоплены зеленой водой и по стенам растут длинные морские травы; и высоко под потолком стояла неподвижно лысая голова аббата Tetu с неподвижными, улыбающимися глазами...

Подруга m-lle Tito… играла на рояле; и каждый раз, как палец ее нажимал клавишу, оттуда показывался хрустальный пузырек воздуха, – он поднимался вверх с легким бульканьем… В комнату вплыл, держась за спасательный пояс, матрос, влюбленный в мадам Матильд, и черные буквы на его поясе повторяли его отчаянные крики – je veux la patronne! ^[319]»

«Как огромно лето в опустевших городах, где все полузакрыто и люди медленно движутся, как бы в воде»^[320].

«Мне снился Париж, затопленный морем. Медленно через кафэ дю Дом проплывали огромные рыбы и гарсоны плыли вниз головою все еще держа в руках подносы с бутылками, что совершенно противоречило законам физики.

А где-то в сторону Обсерватории, медленно освещая воду желтыми снопами своих прожекторов, проплывала неизвестная подводная лодка...

И солнце вставало, озаряя неподвижно плавающих в воде красивых и мертвых Монпарнасских проституток»^[321].

Интересна трактовка этого образа-символа в прозе А.Бурова. Он обращается к тургеневской метафоре («вешние воды»), но в его интерпретации эти воды превращаются в стихию, губительную как для самих героев, так и для их идеалов:

«...их самих несло, точно бревна, попавшие в поток водопада... Вешние воды в своем стремительном потоке подхватывали, уносили даже самых робких и осторожных, одинокие голоса которых тогда, что – вопиющий в пустыне, но и им не удавалось приткнуться к захлестанным, мутной волной, берегам...

...какие-то стоки воды хлынули, смели, опрокинули, все томы и кафедры...»^[322].

Примечательно, что главный герой произведения, профессор Стратонов, добивается в качестве статиста немного кино непревзойденного успеха именно «в роли утопленника».

Реально описанный мир тоже по-своему примечателен. Героев преследуют разочарования и смерти, например, в таких произведениях, как «Тринадцатые» В.Яновского (№ 1), «Как дым» А.Ладинского (№ 4), «Кирпичики» А.Штейгера (№ 7 – 8).

Как нами уже было показано выше, герой часто пытается бежать от этой неприглядной действительности, однако ему доступно лишь пространство его фантазий, мечты, литературы и – идеализированного прошлого. Но все эти побеги обречены, действительность всегда оказывается сильнее, она убивает все надежды и идеальные устремления.

В связи с этим персонажи постоянно испытывают гнетущие чувства тоски, скуки, страха, а также потери реальности, утраты контакта с внешним миром. С последним связано желание героев обрести всю полноту и радость бытия.

Так, Вильгельм Гуськов, герой повести В.Варшавского «Уединение и праздность» мучительно переживает свою разобщенность с окружающим миром, он жаждет слиться с ним, познать «глубину жизни»:

«...Вильгельм видел, что он ничего не знает о... желтой стене, что она стояла где-то вовне, неподвижно и всегда и равнодушно к нему. Он смотрел на нее открытыми глазами и повторял: «желтая стена», но в ней ничего не было за этими словами...

И тогда он подумал, что все простерто над пустотой и что эта стена нигде не находится и мужик, проехавший на телеге среди облаков и звезд, проехал в несуществующем пространстве»^[323].

«Уже давно его смущала странная мысль, что другие люди были в “глубине” жизни, но он хотя раньше, в детстве, тоже находился в этой глубине, теперь, так как произошла какая-то ужасная и необъяснимая ошибка, лежал на песчаной отмели отвлеченных и неподвижных рассуждений, как трудно раздувающая жабры рыба у края текущей мимо светлой воды»^[324].

К этому же познанию действительности стремится и Долголиков С.Шаршуна, поскольку «...его связь с живым миром – пресеклась»^[325]. Героиня «Тела» Е.Бакуниной так характеризует свое отношение к реальности, отмечая, что оно во многом присуще всем эмигрантам:

«Жизнь... возбуждает мой гнев.

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться: