НА ЗАПАДНЫХ ГРАНИЦАХ САРМАТИИ

(некоторые проблемы и задачи исследования)

Попробуем проследить по данным письменных источни­ков и археологии, как постепенно сдвигалась на запад грани­ца сарматского мира до того момента, пока сарматские пле­мена не стали в Подунавье непосредственными соседями Римской империи. То есть нас будут интересовать события в Днепровско-Дунайском междуречье от первого движения сарматов на запад в конце IV в. до н. э. до нач. II в. н. э. По­следующие отношения сарматов с Империей должны быть предметом отдельной работы.

Долгое время считали, что красочно описанное Диодором нашествие сарматов, превратившее Скифию в пустыню (Диодор, II, 43, 7) относится ко II в. до н. э. Но, как заметил Д. А. Мачинский, уже между 330 и 310 гг. до н. э. сарматы зафиксированы в районе Сиваша, в центре расположения скифов царских, а следовательно, и разгром Скифии может относиться к этому же времени. Во всяком случае, не позже 310 г. до н. э., если верна дата смерти Гераклида Понтийского, оставившего это свидетельство (1, с. 45–46).

Археологически эти данные подтверждаются не столько распространением в Скифии сарматских находок, сколько трансформациями в скифской культуре – прекращением захоронений «царских» курганов, концентрацией новых па­мятников – позднескифских городищ – в Крыму и Нижнем Поднепровье (2, с. 46–47). В остальной Скифии практиче­ски нет скифских древностей, дата которых ограничивалась бы III в. до н. э., имеются лишь памятники с широкой датой IV–III вв. до н. э. На Правобережье, по Г. И. Смирновой, подольская группа существовала только до V в. до н. э., а ситуация после этого остается не ясной (3, с. 25–27). В ря-

де случаев, однако, возникают разительные противоречия между скифско-античной и латенской системами хроноло­гии. Если наличие в скифских подольских курганах серой кружальной керамики, напоминающей латенскую (4, табл. XV, 6, 9), можно объяснить тем, что она более ранняя фра­кийская, а находку на поселении Иване Пусте бронзового рубчатого браслета (5, рис. 2, 4), считающегося кельтским (6, с. 194), тем, что подобные существовали и в Гальштате, то такие находки, как латенский меч в Верхней Тарасовке в Надпорожье (7, рис. 1), латенские фибулы в кургане 378 у с. Глинное в Молдавии (8, табл. XXII, 1) и в Волковцах Сум­ской области (9, № 355–356, 452), духцовская фибула на поселении Долиняны (10, рис. 4, 2), объяснить достаточно трудно. Все они заметно позднее, чем сопровождающий скифский материал. Очевидно, назревает вопрос о специаль­ном обобщающем рассмотрении соотношения всех культур­ных групп Скифии, их хронологии, условий находки вызы­вающих сомнения комплексов. Только после этого можно будет попытаться реконструировать существовавшую здесь в IV–II вв. до н. э. ситуацию.

Что касается сарматов, то пока никаких сколько-нибудь отчетливых следов их проникновения к западу от Днепра на рубеже IV–III вв. до н. э. не обнаружено, за исключе­нием разве что Грушевки в непосредственной близости от Днепра и еще некоторых пунктов, отмеченных К. Ф. Смир­новым, но вызвавших обоснованные сомнения у редакторов его последней книги (11, рис. 25, 1–7, с. 34, 36, 38).

Документом, доказывающим появление сарматов запад­нее Днепра на рубеже III–II вв. до н. э., мог бы быть ольвийский декрет в честь Протогена (12, с. 100–101). Некий царь Сайтофарн требовал от ольвиеполитов «даров проезда», а некоторое время спустя некие фисаматы и сандараты на­ряду со скифами искали укрытия за городскими стенами, «опасаясь жестокости галатов», угрожавших и Ольвии. Кто такие фисаматы и сандараты, неизвестно, другими источ­никами они не упоминаются, но частичка «фарн» в имени царя могла бы указывать на его сарматское происхождение, поскольку это понятие свойственно сарматской ветви ирано­язычных кочевников (13, с. 93), а среди известных скифских имен не встречается.

Памятников, которые можно было бы связать с поддан­ными сайтофарна (вероятно, племенем каких-то сайев-цар-

ских), мы не знаем. Пока появилось лишь одно, впускное в курган эпохи бронзы, сарматское погребение с тремя доста­точно характерными сосудами у с. Никольское в Слободзейском районе МССР. Погребение детское, с южной ориенти­ровкой (14, с. 6, табл. 4). Датируется оно среднелатзнской фибулой с закрученной в спирали ножкой ступени C₁, т. е. приблизительно между 225–150 гг. до н. э. (15, 1, рис. 5). Кроме того, обращает на себя внимание уже целая серия «странных» находок в Днепро-Дунайском междуречье. Это «клады» с наборами оружия и конской сбруи в Бобуечи (17), Бравиченах (18, рис. 1), Марьевке (19), Великоплоеком и Семеновке (20, 21). К сожалению, обстоятельства всех нахо­док не определены, за исключением Семеновки (21). Здесь находка сделана специалистами, но тоже имела «стран­ность» – клад, обнаруженный под насыпью кургана 20, к погребениям в этом кургане не имел отношения.

Комплексы из Великоплоского, Семеновки и Марьевки исследователи рассматривают как позднескифские, и самым веским аргументом тому служит наличие своеобразных кон­ских налобников III—II вв. до н. э. (22), восходящих типоло­гически к более ранним скифским и производившихся в Палакии (Неаполе-Скифском), столице крымских скифов, где найдена формочка для отливки такого налобника. Но со­держат эти комплексы и вещи явно сарматского, во всяком случае, восточного происхождения – бронзовый котел и уди­ла с крестовидными псалиями из Великоплоского. Упомя­нутые налобники встречаются и в сарматских комплексах, например у xут. Клименково (23), а налобники из Бравичен и Марьевки, не имеющие, в отличие от прочих, широкой ло­пасти, аналогичны находке из кургана в именье Зиссерма-нов на Северном Кавказе (24, рис. 1, 5).

Кроме того, представлены здесь и вещи западные, евро­пейские — шлемы типа Монтефортино и бронзовая ситула в Марьевке, шлем и пластины с чеканными человеческими го­ловками и оленями в Бобуечах, крючки-застежки в виде колечка со звериной головкой, характерные для Латена C₁–С₂ (25), в Бравиченах и Марьевке и др.

Все эти комплексы, безусловно, отражают какую-то слож­ную обстановку разнообразных культурных взаимовлияний, сложную этнополитическую ситуацию, но для определения этнической принадлежности их владельцев конкретных дан­ных не достаточно. Даты их тоже, к сожалению, шире даты

декрета Протогена. Насколько эти «странные» комплексы синхронны в рамках III–II вв. до н. э., на современном уров­не хронологических разработок сказать трудно.

Судьба скифского населения Днепро-Дунайского региона остается неясной. Скифское царство «Малой Скифии» с цент­ром в Палакии в Крыму (26, 27), объединяющее, возможно, и жителей Нижнеднепровских городищ (28), вероятно, впита­ло в себя и выходцев из других районов Скифии. Но извест­но также из сообщений Страбона (IV, VII, 5), что часть ски­фов (вероятно, после сарматского разгрома) укрылась в дру­гой «Малой Скифии» на территории обруджи, однако сколько-нибудь отчетливых археологических следов их пре­бывания там пока не выявлено. Имеются лишь монеты с именами скифских царей, чеканенные в западнопонтийских городах (28, с. 144–147, 30). С другой стороны, не ясно, ко­му могли принадлежать сравнительно бедные курганы, рас­капывавшиеся Стемпковскими на Тирасполыцине, в т. ч. курган 378 у с. Глинное со среднелатенской фибулой (31). Достаточно подробную этнокарту региона между Днеп­ром и Дунаем дает Страбон (VII, III, 17). Трактовка этого известного текста вызывает, однако, ряд трудностей. Во-пер­вых, не совсем ясна датировка нарисованной им картины. П. О. Карышковский и И. Б. Клейман полагают, что в дан­ном случае географ пользовался источниками, современными декрету Протогена (32, с. 69). Но известно также, что Стра­бон родился в Амисе в Малой Азии, его прадед был одним из полководцев Митридата Евпатора, а один из родственни­ков – главным жрецом в Коммагене. Храмы же в древности были и архивохранилищами. Таким образом, Страбону мог­ли быть доступны документы эпохи Митридата и устная ин­формация участников митридатовских войн. Ситуация, им описанная, может относиться к рубежу II–I вв. до н. э. На­конец, естественно, не мог он не вносить корректив и в соот­ветствии с современным ему состоянием дел. А жил он дол­го, с 64 г., до н. э. по 24 г. н. э. Над книгой работал до 18 г. н. э. Возможно, все три пласта сведений каким-то образом совместились в тексте. Ситуация все это время вряд ли оста­валась неизменной, потому что на II в. до н. э. приходится новая волна сарматского движения на запад, «массагето-роксолано-аорская». В степях Причерноморья появляются ревксиналы-роксоланы, выступающие как союзники скифов и противники Диофанта (33). С этой волной распространяют­ся греко-бактрийские фалары (11, с. 80–113; 34).

И вторая трудность. По Страбону, между «гетской пусты­ней» и Днепром размещаются «языги сарматы так называе­мые царские и урги» (Страбон, VII, III, 17). Понимание этого пассажа зависит от расстановки знаков препинания. Воз­можны разные варианты: «языги-сарматы, царские...» или «языги, сарматы-царские...» и т. д. Очевидно, необходимо но­вое текстологическое исследование с изучением всех списков «Географии», идет ли речь о трех или о четырех народах?

Если принять датировку сведений Страбона митридатовским временем, то появление языгов на Правобережье мож­но было связать с движением второй сарматской волны. «Царские»–саи могли бы быть наследниками подданных Сайтофарна, а урги так и остаются загадкой. Но археологи­ческих соответствий все эти племена не находят, археологи­ческие данные очень окупы.

С учетом самого верхнего хронологического предела на митридатовское время могли бы прийтись и комплексы из Марьевки и Бравичен, из прочих – два погребения у с. Кут на Днепре и два у Ново-Григорьевки на Южном Буге (11, рис. 25, 8–10, рис. 28, 44, с. 62–63, 114), но последние еще не опубликованы. А с учетом самой ранней даты бытования простых проволочных фибул среднелатенской схемы сюда можно было отнести и погребение 4 в могильнике Холмское в Буджаке (35, с. 8 –10, рис. 2).

Если отсутствие сколько-нибудь достоверного и вырази­тельного пласта сарматских памятников III–II вв. до н. э. на Правобережье не является результатом слабой изученно­сти региона, то можно сделать два вывода:

1. Идея Я. Харматы о существовании в 125–61 гг. до н. э. огромной державы Сарматов Царских между Днепром и Дунаем (36, с. 16–39) не находит археологического подтверждения.

2. Этот регион был лишь зоной набегов, отдельных проникновений, возможно, использовался в какой-то мере для пастбищ, но основной домен сарматов, где они хоронили своих сородичей, оставался за Днепром. Продвижению на запад могли препятствовать и цепочка позднескифских го­родищ в нижнем течении реки, и возникшие в нач. II в. до н. э. городища зарубинецкой культуры в Среднем Подне
провье. Пересечь Днепр без согласия жителей городищ мож­
но было в Надпорожье и на участке выше его, до устья Тяс-

мина. Не могли ли носители зарубинецкой культуры и ниж-неднепровские скифы контролировать и имеющиеся здесь переправы? Вопрос этот требует специального изучения.

Со второй волной сарматского движения можно было бы связать и находки фаларов из Галиче в Болгарии и Щерце-Суркеа в Румынии (37). С греко-бактрийскими фаларами II–I вв. до н. э. их объединяет и целый ряд стилистических деталей, и тот факт, что изображены на них персонажи с многовитковыми гривнами на шее. Появление таких гривен, имеющих явно восточное происхождение (38, с. 168–188), на Северном Кавказе сопоставимо с этим же движением. Но на этот раз мы не имеем никаких свидетельств письменных источников о столь раннем проникновении сарматов в Подунавье. Находки фаларов поэтому следует рассматривать или как свидетельство каких-то дипломатических контактов фракийцев с сарматами, или как результат сарматского рейда в Подунавье в 16 г. до н. э., первого зафиксированного источ­никами столкновения сарматов с Римом. События эти описа­ны Дионом Кассием (IV, 20, 3, V, 30, 3–4), жившим 200 лет спустя, но в данном случае вызывающим доверие, поскольку они имеют конкретную хронологическую привязку – кон­сульство Лициния Руфа.

Еще во время войны Рима с Митридатом в 82 г. до н. э. на Дунае возникло мощное Дакийское царство Буребисты; в 60 г. до н. э. он учинил разгром своих западных соседей – бойев и теврисков. Эти кельтские племена Среднего Подунавья вынуждены искать новые земли на западе, в Галлии. Вместе с ними, покинув свои места, двигаются и гельветы Швейцарии, что дало Цезарю повод для завоевания Гал­лии.

В 50-е гг. I в. до н. э. Буребиста захватил и греческие го­рода западного побережья Черного моря вплоть до Ольвии, воспользовавшись тем, что в Риме шла гражданская война и римлянам было не до соблюдения своих интересов на бере­гах Черного моря. Постоянными союзниками западнопонтийских городов в I в. до н. э. были бастарны (29, с. 172), две группировки которых, атмоны и сидоны, все по тому же сви­детельству Страбона, жили к северу от упомянутых племен кочевников, «в глубине материка» (Страбон, VII, III, 17). Есть основания видеть бастарнов в носителях поянешты-лу-кашевской и зарубинецкой культур (39, с). Они неиз-

бежно должны были бы пострадать при действиях Буреби­сты, и прекращение ряда могильников Молдовы и Молда­вии в середине I в. до н. э., возможно, связано именно с этими событиями (40, с. 210). Пострадали как будто от нашествия Буребисты и нижнеднепровские городища (41). Так или ина­че, действия Буребисты должны были в какой-то мере осла­бить и скифов, и бастарнов, потерпевших затем поражение и от легионов Марка Красса в 29 г. до н. э. С гибелью Буре­бисты в 44 г. до н. э. царство его распалось, ослабело, и в этих условиях для сарматов открылась возможность для дальней­шего проникновения на запад, нашедшая выражение в ко­нечном итоге в их вторжении в Мезию в 16 г. до н. э.

В Прутско-Днестровском междуречье имеется целый ряд погребений, датирующихся рубежом н. э., хотя большинство из них содержит сравнительно небольшой набор инвентаря, не всегда позволяющий определить, какие из них могли бы быть связаны с сарматским проникновением ок. 16 г. до н. э., а какие со следующей волной середины I в. н. э.

Один из наиболее ранних комплексов – погребение 4 в Холмском (35, с. 8–10, рис. 2) со среднелатенской фибулой варианта В по классификации И. Костшевского (42). Застеж­ки такие бытовали долго, на протяжении II–I вв. до н. э. Затем курган 7 могильника Турлаки с обломком среднела­тенской фибулы «неапольского варианта» и бляшками, ана­логичными из упомянутого погребения в Холмском (43).

Свидетельством рейда 16 г. до н. э. на территорию Импе­рии может быть и найденная в «Соколовой могиле» золотая ложечковидная фибула варианта J по Костшевскому, сере­дины – второй пол. I в. до н. э., хотя попала она в комплекс более поздний, уже середины I в. н. э. (44, рис. 36, 7–9, табл. 4).

К сожалению, при современном уровне хронологических разработок и состоянии материала довольно трудно устано­вить, когда были разрушены укрепления городища на Днеп­ре и совершены сарматские захоронения на его валу (45, с. 115, 126–129, 235–236). Не совсем ясно и время сармат­ского нападения на зарубинецкие городища в районе Кане-ва, их пожарищ и перестроек (46, с. 97–103). И найденные здесь наконечники сарматских стрел, и прочие материалы датируются слишком широко. Стрелы такие (тип 3, под­тип А, вариант 2) бытовали на Северном Кавказе, судя по данным А. М. Ждановского, со второй пол. I в. до н. э. по

нач. II в. н. э. (47). Все события можно приблизительно с равным основанием связать и с набегом ок.16 г. до н. э., и с последующим, середины I в. н. э.

С большей определенностью с третьей сарматской волной ок. 16 г. до н. э. можно связать появление сарматских па­мятников в Верхнем и Среднем Поднестровье, датирующих­ся рубежом и первой пол. I в. н. э. Это островец в Ивано-Франковской области, где в погребении 2 найдена поздне-латенская фибула варианта 0 по Костшевскому (48), впуск­ные погребения в Ленковцах и Кельменцах (49), захороне­ния в Скаенах-Безенах и в Новых Костештах (50, рис. 2; 51, с. 8, 10), в Бурякивке (52). Возможно, к этой же группе сле­дует отнести и впускные погребения могильника в Ленков­цах (53), и бескурганный могильник в Киселове (54), хотя даты их и не очень надежны. В целом они более поздние, а материал недостаточно выразителен, чтобы определить вре­мя основания могильников. Из расположенных южнее к этому же периоду рубежа – первой пол. I в. н. э. В. И. Гросу относит погребения в Старых Дубосарах, Тараклии 1, Беляевке и катакомбу кургана 10 в Казаклии, хотя датировки всех их достаточно широкие (I в. до н. э. – I в. н. э.), за исключением погребения 9 в Старых Дубосарах с фибулой варианта 0 (43).

Большая часть этих памятников оставлена, по всей веро­ятности, теми сарматами-языгами, которых знал Овидий, живший в Томах с 8 по 18 гг. н. э. Поэт видел на улицах го­рода сарматских всадников, выучил язык сарматов, был свидетелем языгских набегов, знал, что языги постоянно пе­реходят Дунай по льду (Тr. III, 10, 34; V, 7, 13–14, 56; V, 12, 58; Ер. IV, 7, 9 – 10; Ер. III, 2, 40).

Хотя многие свидетельства поэта действительно являют­ся не более чем «литературной фикцией» (55, с. 129), но факт проникновения языгов через замерзший Дунай в Добруджу отрицать не приходится (55, с. 131). Овидий в данном случае ссылается на авторитетных очевидцев (Ер. IV, 7, 9–10; Ер. IV, 9, 85). И не исключено, что действительно три года подряд, в 10 –12 гг. н. э., Дунай замерзал (Тr, V, 10, 1 – 2) и гонимые стужей и бескормицей языги продвигались на юг в поисках зимних пастбищ.

Непосредственно в Добрудже сарматских захоронений пока не обнаружено, и остается видеть овидиевских языгов именно в упомянутых памятниках. С северной их группой в

Верхнем и Среднем Поднестровье имели тесные контакты и представители сложившейся здесь в 20–30-х гг. I в. н. э. своеобразной группы Гринев–Звенигород (56; 57; 58), яв­ляющейся сплавом элементов пшеворских, дакийских и, ве­роятно, поянештских (бастарнских), поскольку в этом ре­гионе культура Поянешты–Лукашевка не прерывалась в середине I в. н. э., как на юге, а существовала дольше, о чем свидетельствуют материалы могильника в Долинянах (59). Здесь же размещаются и бастарны в описании Прикарпатья Плинием (Плиний, IV, 81).

В одном из трупосожжений могильника Звенигород был найден согнутый в соответствии с пшеворским ритуалом сар­матский меч с кольцевым навершием (56, рис. 21, 10; 57). На том же могильнике есть и два женских трупоположения (№ 15 и № 17 из раскопок 1954 г.) с сарматскими зеркала­ми и остатками шкатулки с румянами, датированные фибу­лами Альмгрен 68 40-х – 70-х гг. н. э. (56, рис. 53, 1–6, 7–14). Возможно, это прямое археологическое подтвержде­ние свидетельства Тацита о бастарнах, «обезображенных браками с сарматками» (Тацит, Германия, 46).

Результатом сармато-бастарнских контактов этого време­ни может быть находка характерного центральноевропей-ского умбона в кургане «Садовый» на Дону (60).

К той же группе, вероятно, относятся и северомолдав­ские Ханкауцы (51, с. 11) и Изворы (61, с. 44–45), но они датируются широко, в пределах всего I в. н.э. Как и распо­ложенные южнее захоронения в Толмазах, Селиште и Глу­боком (51, с. 12–14), они с равным основанием могут быть связаны и с овидиевскими языгами, и со следующей волной сарматского проникновения на запад в середине I в.

Некоторые погребения в Румынии с находками мечей, имеющих кольцевое навершие (62, р. 15), и обычно датиру­емых сарматологами I в. до н. э. – I в. н. э. (63), тоже можно было бы отнести к овидиевскому времени, но на западе этот вид оружия, по всей вероятности, существовал дольше, вплоть до маркоманнских войн 167–180 гг. Именно тогда римские и германские кавалеристы позаимствовали у сарма­тов кольцевое навершие для своих тяжелых рубящих спат (64). Судя по другим данным, за Прутом сарматы появились лишь после поражения царя Децебала в 106–107 гг. (62).

О проникновении отдельных сарматских групп в чуждую им среду знал и Страбон, хотя и смутно. «Но что находится

за Германией, нужно ли принять, что там живут бастарны (как думает большинство), что между ними обитают другие народности — языги или роксоланы, или какие-либо другие из кочующих в кибитках, сказать трудно». (Страбон, IV, 7, 4). В данном пассаже о Германии географ пользовался информацией, полученной римлянами во время войн за Рей­ном с 15 г. до н. э. по 13 г. н.э., когда Страбон делал послед­ние вставки в свою книгу. У него есть упоминания о триумфе Германика в 17 г. и о начавшейся тогда же вражде герман­ских вождей Армивия и Маробода, но нет данных о разгро­ме последнего готонами Катуальды в 19 г.

«Естественная история» Плиния Старшего была издана после смерти автора, погибшего в 79 г. при извержении Ве­зувия, но основными его информаторами о ситуации в Север­ном Причерноморье были боспсрский царь Митридат VIII, живший после 49 г. в Риме, и наместник Мезии с 57 по 63 г. Плавтий Сильван. Оба знали ситуацию достаточно хорошо, поскольку регион входил в сферу их непосредственных ин­тересов.

При сопоставлении этнокарт Страбона и Плиния бросает­ся в глаза резкое отличие. Языгов, как уже указывалось, первый помещает к западу от Днепра в непосредственном соседстве и вперемешку с бастарнами, роксолан – там же и между Борисфеном и Танаисом (Страбон, VII, III, 17), аорсов – между Меотидой и Каспийским морем, а сираков юж­нее их, ближе к предгорьям Кавказа (Страбон, XI, V, 7–8).

У Плиния же аорсы–гамаксобии, роксоланы и впервые появляющиеся на арене аланы «занимают места, прилегаю­щие к побережью», «к северу от Истра» (Плиний, IV, 80). Относительно алан ему вторит и его современник Сенека, погибший в 62 г.: «Истр, представляющий путь к бегству ди­ким аланам» (Сенека, Вестник, 630). Речь, очевидно, идет о каких-то набегах аланов где-то между 49 г. (или 57 г.) и 62 г. н. э.

Сираки же у Плиния оказываются в Крыму, в районе «Ахиллова дрома», рядом со скифами-сардами (Плиний, IV, 83), а языги далеко на западе «между Данувием и Геркинским лесом, вплоть до паннонских зимних стоянок в Карнунте и тех мест, где граница германцев» (Плиний, IV, 80), т. е. на Большой Венгерской низменности.

Таким образом, между 18 г. и 63 г. в расселении сармат­ских племен произошли существенные изменения, их мас­совое передвижение на запад.

Археологически это подтверждается резким увеличением числа сарматских памятников, прежде всего в Молдавии. Если на территории Прутско-Днестровского междуречья для рубежа н. э. В. И. Гросу насчитал всего 9 памятников, а для первой пол. I в. – 16, то для периода второй пол. I– нач. II в. их уже 38 (43).

Не все эти памятники датированы достаточно надежно, но имеется целая серия комплексов, где узкая дата по соче­таемости вещей хорошо укладывается во вторую пол. — ко­нец I в. Это Зернешты, Семеновка, Костешты, Негурены и ранние комплексы могильников у с. Старые Куконешты (51), а также комплексы в Бутештах и Кобуска-Веке (61). Возможно, проникали в это время сарматы и за Прут, но из более чем 100 памятников, отмеченных Г. Бикиром в Мол­дове и Мунтении, лишь погребения в Васлуй (62, Т. 16, 1–17) и Лехлю (62, Т. 22, 1) могут быть связаны с этой, четвертой по счету, волной сарматского переселения, остальные же или не имеют определенной даты, или, безусловно, позже – II– первой пол. III в. Г. Бикир, судя по всему, прав, полагая, что основное проникновение сарматов сюда началось лишь по­сле краха царства Децебала, завоевания Дакии и установ­ления Транслутанского лимеса.

Четвертое сарматское нашествие затронуло и лесостеп­ные районы Среднего Поднепровья. Приблизительно в 40–70-е гг. прекращают функционировать все крупнейшие зарубинецкие могильники Среднего Поднепровья и Полесья (65; 66). В ареале зарубинецкой культуры появляются до­стигающие широты Киева сарматские памятники, в том чис­ле Калантаевский могильник (67) и отдельные погребения, всего около 30 пунктов. К уже рассматривавшимся в лите­ратуре раньше (65; 68) можно добавить еще погребение в кургане 361 около Смелы с норико-паннонской фибулой Альмгрен 236 (69, табл. 1, 4). К сожалению, из-за ракурсной фотографии и утрачен ного приемника трудно определить ее вариант. Скорее всего, это вариант d или е, соответственно, или вторая пол. I в., или конец I – первая пол. II в. (70, рис. 5, 3; 6, 31, с. 33–34). Южнее в это время были заложе­ны сарматские могильники в Подгородном (71) и Усть-Каменке (72).

При картировании памятников I в. н. э. в Нижнем Поднепровье можно заметить, как выявленные отдельные сар­матские погребения достаточно плотным кольцом окружают

позднескифские городища, хотя большинство сарматских захоронений Правобережья не поддается точной датировке (73, рис. 2, с. 66), и только погребение в Ново-Петровке зо­лотыми сережками с фигурками птичек, золотым туалетным флакончиком и бронзовым римским ковшом типа Эггерс 142 (74, с. 153–154; 73, с. 66) надежно датируется второй пол. I в.

Сами городища, очевидно, под напором четвертой сармат­ской волны устояли. На них, за исключением Знаменского, не зафиксировано следов разгрома, которые можно было бы отнести к середине I в., но отмечено возведение новых, по­спешно строившихся укреплений (45, с. 217; 75, с. 72).

Следует отметить также, что для рассматриваемого пе­риода материальная культура скифов и сарматов не очень различается. Бытуют одни и те же формы фибул, украше­ний, пряжек, даже керамики, и только обряды погребений несколько различны. Для сарматских погребений не харак­терны Т-образные катакомбы с несколькими костяками. Аналогичные явления для второй трети I в. н. э. можно на­блюдать и в Крыму, что связывается с проникновением сар­матов в скифскую среду (76).

К сожалению, степень разработанности хронологии на сегодня такова, что даже для таких одноразовых и кратких явлений, как совершение захоронения, основание или пре­кращение могильника, пожарища и разрушения городищ, их перестройка или возведение укреплений, мы можем опе­рировать лишь временными интервалами около полувека, редко – более узкими (в пределах 30–40 лет), а чаще – только веком. Поэтому трудно установить с достоверностью, являются ли все отмеченные явления результатом ряда не связанных между собой политических событий или, наобо­рот – результатом событий, произошедших за короткий про­межуток времени, всего за несколько лет, и тесно взаимо­зависимых. Некоторые данные позволяют склоняться к воз­можности второй трактовки, но об этом чуть позже.

Сарматские памятники промежуточной территории меж­ду Поднепровьем и Днестром пока изучены слабо. Можно упомянуть лишь погребение в Могильно (77), в Траянах (78, с. 201, рис. 255; 79) и Колодистом (80, с. 120). Первое, с фа­янсовыми скарабеями, датировано I–II в., второй комплекс по сочетанию бронзового зеркала и ковша Эггерс 140 – вто­рой пол. I в., третье не имеет определенной даты.

Таким образом, резюмируя все сказанное выше о четвер­той волне сарматского движения на запад, думается, можно с достаточным основанием констатировать резкое увеличе­ние числа сарматских памятников к западу от Днепра при­близительно ок. середины I в.

Не исключено, что значительная часть сарматов, погре­бения которых были совершены на землях к западу от Днеп­ра, во второй пол. I в. входила в состав политического объ­единения, возникшего в 49 г. и просуществовавшего ок. 30 лет. Имеется в виду царство Фарзоя и Иненсимея, чека­нивших свои монеты в Ольвии. Историки и нумизматы обыч­но считали их царями крымских скифов, но есть достаточно оснований думать, что они были представителями каких-то сарматских племен (81; 82; 83; 84; 106). Приблизительные границы этого объединения очерчивают находки монет Фар­зоя – «в реке Прут», у с. Брынзены в Единецком районе на севере Молдавии, где наблюдается скопление сарматских памятников второй пол. I в., затем «около Бердичева» и «в Херсонской губернии, на левой стороне Днепра». А не фик­сирует ли северо-западный угол этого «царства» находка в Задрости в Тернопольской области 5-метровой каменной сте­лы с «сарматскими знаками», один из которых напоминает тамгу Фарзоя, известную по монетам? (85). О том, что сарма­ты бывали в самой Ольвии, свидетельствуют две фигуры каменных львов, испещренные «сарматскими знаками» (86). По расчетам П. О. Карышковского, чеканка новых мед­ных денег в попавшей в зависимость от Фарзоя Ольвии нача­лась или в 49 г. (81, с. 119), или в нач. 50-х гг. (82, с. 14, табл. 1). Чеканку золотых монет Фарзой позволил себе лишь на 6-м году правления, утверждая тем самым независимость и самостоятельность политики своего «царства».

Таким образом, возникновение нового политического ор­ганизма, каким было царство Фарзоя, приходится или на тот же год, или на ближайшие последующие годы после еще одного важного политического события, произошедшего в другой части сарматского мира. Это довольно подробно опи­санная Тацитом война между сираками и аорсами, втяну­тыми в конфликт боспорских царей Митридата и Котиса, в свою очередь инспирированный римлянами, высадившими десант в Пантикапее (Тацит, Анналы, XII, 15–21).

Аорсо-сиракский конфликт, возможно, нарушил неустой­чивую стабильность сарматского мира и заставил ряд групп

сарматского населения двинуться на запад, подталкивая и вовлекая в движение новые группы. В 50 г. языги впервые со всей очевидностью фиксируются в Среднем Подунавье в свя­зи с реальными историческими событиями (Тацит, Анналы, XII, 29–30).

Совпадение трех дат – аорсо-сиракско-римско-боспорско-го конфликта, образование царства Фарзоя и появление языгов на Среднем Дунае и заставляет склоняться в пользу краткой, одноразовой версии трактовки наблюдаемых архео­логических явлений.

Мы не знаем точно об отношениях нижнеднепровских скифов с сарматами царя Фарзоя. Но поскольку сами горо­дища от набегов не пострадали, а, наоборот, скорее процве­тали в сарматском окружении, поддерживая интенсивные торговые контакты с греко-римским миром черэз Ольвию (73), контролируемую Фарзоем, то можно думать, что в дан­ный момент отношения сложились дружественные. Более того, встает вопрос, не была ли куплена безопасность горо­дищ ценой добровольного политического подчинения? Во всяком случае, они явно выступают как союзники, что выте­кает из свидетельства эпитафии Плавтия Сильвана (XIV, 3608) (87, с. 47–48).

Став в 57 г. легатом Мезии, «он переселил в провинцию из племен, обитавших за Дунаем, более 100 тыс. человек с женами и детьми, со знатью и царями». Возможно, это было именно то население, которое вытеснила волна четвертого сарматского нашествия. Затем, отправив большую часть своего войска в Армению, Сильван «подавил волнения сарма­тов, привел из-за реки царей, ранее римскому народу неве­домых или ему враждебных... и раздвинул пределы провин­ций, ибо осадой заставил царя скифов отступить от Херсоне-са, что находится по ту сторону Борисфена». Тогда же он «возвратил царям бастарнов и роксоланов их сыновей, а ца­рю даков – братьев, взятых ранее в плен или захваченных врагами», возможно, теми же сарматами четвертой волны.

Таким образом, намечаются две коалиции – римлян под­держивали бастарны, даки и роксоланы, а противниками их выступали сарматы и скифы. Поскольку для Сильвана «Херсонес находится за Борисфеном», его поход был, по всей вероятности, сухопутным и ему пришлось форсировать Днепр. В таком случае на его пути находилась и Ольвия, еще ранее поддерживавшая мятежного Митридата VIII (88,

с. 173–176; 89, с. 341–342), а в этот момент находившаяся под властью Фарзоя. Вряд ли речь может идти о прямом за­хвате города сарматами, скорее имел место тот более или менее добровольный и взаимовыгодный симбиоз античного полиса и кочевников, примеры которого для более раннего времени мы знаем и для самой Ольвии и для некоторых западнопонтийских городов.

Выпуск Фарзоем золотой монеты с полной его титутату-рой «базилевса» и «первого архонта», очевидно, царя для варваров и первого архонта для ольвиеполитов, не мог не взволновать римлян, тем более что именно в эти годы Нерон, не сумев достигнуть решающего перевеса в войнах с парфя­нами на месопотамском фронте, вынашивал планы фланго­вого удара по Парфии, плацдармом для которого должно было служить Причерноморье. Возникновение царства с яв­ной антиримской направленностью политики и настроений, объявившего о своей независимости, способного угрожать черноморским коммуникациям, и было, вероятно, восприня­то как «волнения сарматов». Акция Плавтия Сильвана должна была последовать.

Если наши рассуждения верны и события развивались именно таким образом, то реально предположить, что и Фарзой был среди тех «неведомых ранее римлянам царей и им враждебных», которых Плавтий Сильван «заставил скло­ниться перед его знаменами» и «привел на свой берег». Должны были, очевидно, римляне оставить и гарнизон в Ольвии, простоявший там до 68 г., до смерти Нерона, после чего мезийские войска покинули провинцию, чтобы принять участие в гражданской войне.

В таком случае реально и высказывавшееся П. О. Карышковским предположение о разрыве в выпусках монет Фар­зоем (81, с. 120–121), от которого он позже, однако, отка­зался (82, 83). Его смутил тот факт, что некоторые чеканы монеты ранних и поздних эмиссий совпадают. Но если допу­стить, что с 62 по 69 г. чеканы могли сохраниться, были ка­ким-то образом укрыты от римских властей, то все данные согласуются.

Вернемся, однако, к языгам, которые с четвертой волной сарматского нашествия ушли за Карпаты и оказались в Среднем Подунавье. Произошло это при обстоятельствах, которые будут не совсем понятны, если не упомянуть о не­которых более ранних событиях в Центральной Европе.

Когда Август в 15 г. до н. э. начал активно захватывать земли по Рейну и Дунаю, Маробод, вождь германского пле­мени маркоманнов, размещавшихся в долине Майна, увел в 9–6 гг. до н. э. своих людей от греха подальше, в глубь Герцинского леса, в Бойерхайм, на территорию Чехии, пусто­вавшую с тех пор, как Буребиста выбил оттуда бойев.

Здесь, «присоединив одни племена силой оружия, а дру­гие посредством договора» (Патеркул, I, 108), он создал об­ширный союз племен, охватывавший все земли между Эль­бой и Вислой, вплоть до Балтики (90).

Попытка разбить Маробода в 6 г. н. э. не принесла успеха, поскольку в тылу южной группировки римских войск, воз­главляемых Тиберием, вспыхнуло паннонско-далматинское восстание. С Марободом пришлось срочно заключить мир.

Хотя с тех пор Маробод сохранял нейтралитет в германо-римских отношениях и даже отказался в 9 г. поддержать своих сородичей после восстания Арминия и уничтожения трех легионов в Тевтобургском лесу, само существование этого царства не могло не смущать римлян.

На Дунай был послан сын Тиберия Друз, для обеспече­ния спокойствия на этой границе. Он же, предпочитая не прямые военные действия, а политику «плаща и кинжала», начал сеять раздоры между германскими вождями.

В 19 г. один из подданных Маробода, обиженный им чем-то молодой готон Катуальда, напал неожиданно на марко­маннов. Маробод был разбит и бежал к римлянам. Сам Катуальда был вслед за тем разбит гермундурами и тоже укрылся на территории Империи.

Остатки дружин того и другого римляне поселили «меж­ду Маром и Кузом», в юго-западной Словакии, создав здесь «буферное государство» во главе с Ваннием из племени квадов (Тацит, Анналы, II, 62—63). Через 30 лет против Ванния двинулись «несметные силы» его северных соседей – гермундуров и лугиев. «Пехота у Ванния была собственная, а конница – из сарматского племени языгов», но несмотря на их поддержку, Ванний был разгромлен (Тацит, Анналы, XII, 29–30). Это первое достоверное свидетельство об участии языгов в реальных событиях в Центральной Европе. И про­изошло это в 50 г., через год после аорсо-сиракской войны. Тацит не уточняет, где находились языги до этого, но, исходя из всего сказанного выше, можно думать, что при­глашение Ванния пришлось языгам Поднестровья как нель­зя кстати.

Некоторые венгерские исследователи считают, что языги проникали в пушту и раньше. Краеугольным камнем этой гипотезы служила строительная надпись о возведении ка­менных укреплений в Аквинке на Дунае. Считалось, что надпись сделана в 17–20 гг. во время деятельности здесь Друза, и укрепления строились якобы именно в связи с языг-ской угрозой (91, с. 267–268). Но оказалось, что надпись из Аквинка более поздняя, времени Веспаоиана, 73–76 гг. (92).

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться: