Автор и герой в книге А. Синявского «Прогулки с Пушкиным».

Первым в русской литературе Терц-Синявский использовал для создания художественного произведения принцип письма-чтения: из рассыпанных и раздробленных элементов предшествующей культуры (литературы и литературоведения), которые вступили в новые взаимоотношения между собой и творческой мыслью писателя, оказались переконструированными и перекодированными, сотворил собственный текст. Материалом для письма-чтения послужили прежде всего произведения Александра Сергеевича Пушкина, многие из которых Синявский помнил наизусть, книга Викентия Вересаева " Пушкин в жизни", построенная на документах и свидетельствах современников поэта, которой Синявский имел возможность пользоваться в Лефортовской тюрьме, а также прочитанные еще до ареста статьи о Пушкине Василия Розанова, " Пушкин и Пугачев" Марины Цветаевой, " Охранная грамота" Бориса Пастернака*, представленные в " Прогулках с Пушкиным" разнообразными цитациями. Помимо того, цитируются М. Пселл, Батюшков, Баратынский, Вяземский, Бестужев-Марлинский, Крылов, Булгарин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, А. К. Толстой, Достоевский, Писарев, Некрасов, Мериме, Т. Манн, А. Бурдель, Тынянов и др. Многие из этих цитации в свою очередь являются цитациями, и сеть " следов", уже не поддающихся реконструкции, покрывает все произведение.

Сквозная цитатность — одна из самых характерных черт поэтики " Прогулок с Пушкиным*. Именно поэтики, ибо перед нами отнюдь не литературоведческое исследование, не научная монография, и даже встречающиеся ссылки на источники, как намекает Мария Розанова,

Одна из главных причин, вызвавших появление на свет Абрама Терца, — потребность в раскрепощении, в выходе за границы общепринятого, разрешенного, догматизированного, стремление открыть для себя новое культурное пространство и новое измерение творчества в процессе производства желания. Писатель даже заявляет: " Синявский — это приспособление для Абрама Терца, понимаете? Приспособление такое вот человеческое, для существования полумифического, фантастического персонажа Абрама Терца. Абрам Терц — это, конечно, литературная маска, выражающая очень важную сторону моего " я". Синявский может, в принципе, на любую академическую тему писать работу, а Абрам Терц всегда ищет запретных тем... Писательство всегда для меня связано с нарушением запретов, и сюжетных, и стилистических" [380, с. 175].

Речь идет об особой разновидности литературной маски — авторской маске. Ее использование предполагает присутствие автора на страницах своей книги в качестве собственного персонажа — травестированного двойника, не расстающегося с самоиронией. Постмодернист как бы имитирует роль автора, пародируя самого себя в акте пародирования аппроприированных цитации. В то же время, указывает Джеймсон, ему присущ и определенный позитивный импульс — ощущение, что существует и нечто нормальное по сравнению с тем, что становится объектом комического.

Посредством самоиронизирования и самопародирования постмодернист пытается защититься от " лживого", по его представлениям, языка, навязывающего неистинные высказывания как истинные, формирующего мыслительные стереотипы.

Как своего рода предтечу Абрама Терца можно рассматривать Николая Глазкова — авторскую маску поэта Николая Глазкова, созданную в конце 30-х—40-е гг. Это комическая маска поэта-юродивого, " позорящего своим поведением звание советского писателя", а на самом деле пародирующего такового посредством самопародирования. Но в отличие от маски Николая Глазкова маска Абрама Терца, используемая в " Прогулках с Пушкиным", гибридна, двуязычна, да и ореол у нее иной. В лице автора-персонажа Синявский соединяет обе свои ипостаси — писателя и литературоведа, ранее существовавшие на страницах печати порознь.

Уже сам выбор псевдонима демонстрировал позицию вызова. Абрам Терц — персонаж блатной песни, удачливый бандит*. Тем самым Синявский, иронизируя, намекал на свою " преступность" в глазах властей (не случайно и характеризовался он после ареста как " литературный бандит" ), потешался над сложившимся каноном выбора непременно " красивых" писательских псевдонимов, мистифицировал обозначением своей национальной принадлежности, дразня дураков и антисемитов. В " Прогулках" Абрам Терц в ипостаси литературоведа — такой же " преступник", " еретик" в науке, каким был в литературе, и в то же время он выступает как пародийный выразитель стереотипов массового сознания (конкретнее — ходульных, полуанекдотических представлений непросвещенной массы о Пушкине). " Преступность" Абрама Терца — двойная: образа мыслей и стиля.

В литературоведческой работе такая речь должна бы особо резать слух. Однако Абрам Терц пишет не трактат, а лишь пользуется остраненным (за счет совмещения несовместимых дискурсов) языком литературоведческой науки для осуществления задач литературных. Петр Вайль и Александр Генис вообще называют " Прогулки с Пушкиным" романом, пишут об Абраме Терце как об одном из создателей литературы нового типа, использующих в духе нашей эпохи " готовые достижения" искусства для собственного художественного творчества: " Его герои — реальные люди, его материал — исторические документы и всем известные тексты. Но результат лежит в области фантастической" [309, с. 123—124]. Именно такова специфика литературы постмодернистской.

Терц-Синявский — " против любой канонизированной системы мысли как таковой" [309, с. 122], ему присуще плюралистическое мироощущение, согласно которому ни одна из существующих (существовавших) мировоззренческих систем не обладает истиной в конечной инстанции, а потому не может претендовать на монополию в духовной жизни человечества, тем более навязывать ее силой. Поэтому в отличие, скажем, от писателей-диссидентов, противопоставлявших официальной доктрине (как порочной) те или иные неофициальные доктрины (как непорочные), Абрам Терц выступает в " Прогулках с Пушкиным" как противник идеологии — оформленной и узаконенной системы единомыслия — вообще. Частный случай единомыслия — советская литературоведческая наука (положение в которой было известно Синявскому лучше многого другого) — и оказывается в произведении метафорой единомыслия. Писатель избирает не позицию обличителя (в силу всегдашней готовности официоза к так называемой " идеологической борьбе" малопродуктивную) — Абрам Терц предпочитает дразнить, выводить из себя (использованием наряду с солидными источниками полуанекдотического и " фольклорного" материала), бесить (фамильярностью своего отношения к Пушкину), ошарашивать (необычностью предлагаемых трактовок и концепций), раздражать (фрагментарностью изложения, неакадемическим характером используемого языка). Преднамеренно допускаемые противоречия, неточности и даже грубые фактические ошибки типа «Еще Ломоносов настаивал: " Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан! " » (№ 9, с. 147), имеющие юмористическую подоплеку, также способствуют тому, чтобы задеть за живое, вовлечь в спор или игру-сотворчество.

Автор-персонаж охотно передразнивает советскую литературную критику, используя в комедийных целях почерпнутый у нее стандартный набор клише для характеристики Пушкина. Например, акцентируя желание Пушкина посвятить свою жизнь творчеству, он прилагает к нему определения, дававшиеся в 1964 г. Иосифу Бродскому: " И вот этот, прямо сказать, тунеядец и отщепенец, всю жизнь лишь уклонявшийся от служебной карьеры..." (№ 9, с. 148). Тем самым Абрам Терц в пародийном виде преподносит культивировавшиеся при советской власти представления о гражданском долге поэта, издевается над " вертухаями" при искусстве. И сделанный Пушкиным выбор автор-персонаж описывает с использованием терминологии, характерной для советской печати, превращая ее в объект осмеяния: " Это был вызов обществу — отказ от должности, от деятельности ради поэзии. Это было дезертирство, предательство" (№ 9, с. 147). Экстраполируя современные идеологические формулы в прошлое, соотнося их с личностью Пушкина, Абрам Терц выявляет их дикость, несуразность, смехотворность. И так на протяжении всего произведения, потешаясь и забавляясь, он походя рассчитывается с официальной литературоведческой наукой, создавая ее пародийно-карикатурный образ.

" Фольклорно" -анекдотический аспект в осмыслении личности Пушкина интересует Абрама Терца прежде всего как комедийно-утрированная проекция каких-то реальных пушкинских черт, по-своему препарированных массовым сознанием. " Анекдот, — разъясняет писатель, — мельчит сущность и не терпит абстрактных понятий. Он описывает не человека, а родинку (зато родинку мадам Помпадур), не " Историю Пугачевского бунта", а " Капитанскую дочку", где все вертится на случае, на заячьем тулупчике. Но в анекдоте живет почтительность к избранному лицу; ему чуждо буржуазное равенство в отношении к фактам; он питает слабость к особенному, странному, чрезвычайному и превозносит мелочь как знак посвящения в раритеты" (№ 7, с. 173). Писатель и отталкивается от анекдота (прекрасно осознавая и демонстрируя степень его фантастичности), чтобы через него выйти к каким-то новым методам постижения творческой личности Пушкина, присвоенного себе государством, оказененного, превращенного в " общее место", о чем в тексте " Прогулок" сказано со всей определенностью: " И быть может, постичь Пушкина нам проще не с парадного входа, заставленного венками и бюстами с выражением неуступчивого благородства на челе, а с помощью анекдотических шаржей, возвращенных поэту улицей словно бы в ответ и в отместку на его громкую славу".

Известно, что речь бывает монологической и диалогической. Для языка современной литературоведческой науки характерен монологизм: автор обычно ведет повествование от своего лица, выражаемого иногда, по традиции, местоимением множественного числа " мы", а слова других передает прямой или косвенной речью, то есть формально отчетливо разделяя свое и чужое. Правда, в лингвистике давно высказана мысль, что абсолютной границы между монологом и диалогом нет и что монолог в той или иной степени может быть диалогизирован (Г.О. Винокур, Р.Р.Гельгардт и др.).

Когда читатель открывает " Прогулки с Пушкиным", его встречает, с одной стороны, повествование от авторского " мы", с другой – непосредственно к нему обращенные вопросы: "... да так ли уж велик ваш Пушкин, и чем, в самом деле, он знаменит за вычетом десятка-другого ловко скроенных пьес, про которые ничего не скажешь, кроме того, что они ловко сшиты?

В диалогизированном монологе Терца может быть дан ответ на опущенный вопрос. " Вероятно, имелось в Пушкине... нечто, располагающее к позднейшему панибратству... Логично спросить: что же это за нечто"? В тексте на этот незаданный, но у читателя возникший вопрос сразу дается ответ: " Легкость – вот первое..." .

Нацеленное на оппонента повествование заставляет читателя включаться в разговор и тут же слышать реакцию на свои робкие реплики. " До Пушкина почти не было легких стихов", пишет Терц. Читатель еще мысленно вспоминает, чье и что бы назвать, чтобы опровергнуть столь категоричное заявление, а Терц уже делает уступку: " Ну – Батюшков. Ну Жуковский. И то спотыкаемся". Вопросно-ответная форма повествования, конечно, признак диалогизации текста, но текст при этом остается монологом, потому что реально говорит одна сторона.

И авторское " мы", и обращение к читателю (собственно, все произведение и есть страстное обращение к читателю, предлагающее задуматься над загадкой принятия всеми пушкинского гения) – это все признаки субъективного авторского повествования. Такая форма повествования настраивает увидеть за всеми словами и оборотами речи, если это не цитата, одного человека с определенными взглядами – автора. Однако, хотя говорит вроде бы все время автор, мы на первых же страницах выделяем, по крайней мере, два реченья о Пушкине: привычное, литературоведческое – " нам как-то затруднительно выразить, в чем его гениальность и почему именно ему, Пушкину, принадлежит пальма первенства в pусской литературе..." и, например, такое: "...прифрантившийся и насобачившийся хилять в рифму", – тоже о Пушкине, но сказанное явно другим человеком. Второе принадлежит улице, толпе.

Таким образом, в речи автора звучат чужие реплики, но формально они никак не выделены. Такой диалогизм повествования обусловлен своеобразным подходом Синявского-Терца к величию Пушкина: он начинает искать разгадку всенародного признания Пушкина не с определенных специалистами-литературоведами достоинств его поэзии, не с " академической" точки зрения, а отталкиваясь от массового образа поэта, неглубокого, внешнего по преимуществу: " Бакенбарды..., тросточка, шляпа, развевающиеся фалды, общительность, легкомыслие, способность попадать в переплеты и не лезть за словом в карман, парировать направо-налево с проворством фокусника... (342). Безусловно, сам Андрей Донатович Синявский владеет " академическим" воззрением на гений поэта, но, поставив себе задачу понять, почему любой Хлестаков " запанибрата с Пушкиным", он должен " влезть в шкуру" и такого, вроде бы странного для серьезного исследования, ценителя поэта.

 

 

⇐ Предыдущая3456789101112

Поделиться: