Феномен коллективной и индивидуальной памяти

Введение

 

Мемуары крестьянского писателя-самоучки Сергея Терентьевича Семёнова (1868-1922 гг.) представляют собой исключительно важный исторический источник, содержащий ценные и важные сведения об одном из самых спорных и значимых периодов отечественной истории – Пореформенной России. В мемуарах Сергея Семёнова отражена повседневная жизнь русской деревни в своей динамике: двадцатипятилетний нарратив охватывает период с 1886 по 1911 годы.

Сергей Терентьевич был лично хорошо знаком с графом Львом Николаевичем Толстым, застал голод начала 90-х годов XIX века, Русско-японскую войну, Революцию 1905 года, запуск и ход Столыпинских аграрных реформ - и всё это он с поразительной чуткостью, вдумчивостью и ответственностью излагает на страницах своих мемуаров, которые были опубликованы в 1915 году петербуржским издательством «Жизнь и Знание» под названием «Двадцать пять лет в деревне».

Исторический контекст эпохи, вне которого понимание существования нашего источника невозможно, состоит не только из полемики, формируемой народниками и марксистами, источников личного происхождения современников, трудов, посвящённых актуальным проблемам авторства видных государственных деятелей, научных исторических диспутов и художественной литературы изучаемого времени, как психологического отражения действительности, но и из целого корпуса источников, без которых трудно понять сущность исследуемого источника: Мемуары, автобиографии и художественные произведения, порожденные в среде так называемых писателей из народа.

Данный корпус исторических источников второй половины XIX – начала XX веков представляет собой совершенно особое пространство русского текста, так как он формировался благодаря выходцам из социального слоя, который вызывал у общественного мнения и государства самый живой интерес при почти полном отсутствии должного внимания и понимания - русского крестьянства. Сергея Терентьевича Семёнова, как и его коллег по перу, таких как Савва Яковлевич Дерунов (1830-1909), Алексей Ермилович Разорёнов (1819-1891), Иван Григорьевич Воронин (1840-1883), Тарусин Иван Егорович (1834-1885), Спиридон Дмитриевич Дрожжин (1848-1930), Матвей Алексеевич Козырев (1852-1912), Степан Алексеевич Григорьев (1839-1874) и многих других можно отнести к категории Незаметных людей [1] , так же как к ней можно отнести и крестьянство в целом. ( Переработать это предложение – К.П. )

Специфика исследуемого источника заключается в незамутненности взгляда на то общество, из которого происходил автор, что отличает его от гипнотического идеализма народнической и неонароднической литературы и публицистики. Речь идёт об одном из важнейших феноменов российской истории – крестьянской общине. Она являлась, и во многом является до сих пор, своеобразным камнем преткновения русского общества, симптомом её болезни и самой болезнью.

В данной работе Сергей Семёнов интересен нам не столько как писатель, сколько как свой собственный современник, крестьянин, родившийся, живший и встретивший свой конец в родной деревне Андреевское Волоколамского уезда Московской губернии. В охватываемый мемуарами период – 25 лет (1886-1911) – автор рассказывает о своей жизни в сельской общине, о социально-психологических особенностях её членов, о сельском хозяйстве, об истории и времени, свидетелями и участниками которых стали крестьяне и их деревня. Этот документ является свидетельством становления и существования нового типа крестьянства, а если мыслить глобальнее – нового человека, который постепенно переставал быть незаметным, обретая свой собственный голос, который креп по мере становления его собственной личности, его собственного хозяйства. Конфликт Личности и Общины в исследуемом источнике можно назвать центральным, но далеко не исчерпывающим.

Таким образом, исследовательской проблемой данной работы является информативность, роль и значение труда Сергея Терентьевич Семёнова в контексте изучения не кризиса Российской империи описываемого в источнике периода, но её медленной эволюции, основным двигателем которой, безусловно, были те, кого автор настоящей работы определяет, как Новое русское крестьянство.

Причиной актуальности данной работы является тотальная деформация понимания русской истории, а также нарушение целостности восприятия оной. Если обратиться к советской или негативистской [2] народнической историографии, посвященной Пореформенной России, то мы столкнемся с двумя важными симптомами:

1) Суждения о крестьянстве, интеллигенции, Власти, её инициативах и их результатах до сих пор основываются на явно устаревшем историографическом материале, который имел и имеет мало общего с реальным положением вещей.

2) Непонимание собственной истории и самих себя в контексте этой самой истории по сей день являются неотрефлексированными, что может повлечь за собой очень серьёзные для нашей страны проблемы в будущем.

Переосмысление сложившихся историографических традиций, которому может способствовать данная работа, является крайне актуальным вопросом в свете приближающегося столетнего " юбилея" Февральской и Октябрьской революций, а также в виду не утихающей полемики вокруг комплекса реформ Витте-Столыпина, их результативности, последствий и роли в российской истории. Помимо всего прочего, исследование может привнести определённый вклад в изучение России и крестьянства конца XIX начала ХХ веков.

В этом свете важно развивать и углублять понимание и представления об эпохе, о взаимодействии целых сообществ на всех уровнях деятельности изучаемого периода истории. Российской Империи.

Научная новизна данной работы может заключаться в новых методиках и способах рассмотрения изучаемой проблемы. В моей научной работе акцент будет сделан на социально и культурно-антропологический аспекты предмета исследования.

Для большей конкретики стоит обозначить объект и предмет исследования:

Объектом исследования являются мемуары Семёнова Сергея Терентьевича " Двадцать пять лет в деревне" и другие его произведения, которые помогут дополнить реальность, окружавшую автора и переживаемую им.

Предметом исследования - зарождение и становление Нового русского крестьянства и проблема незаметных людей как контекст, в условиях которого был вынужден существовать исследуемый феномен.

Таким образом, целью научной работы является подробный анализ мемуаров Семёнова Сергея Терентьевича на предмет социокультурных и психологических факторов жизни русской деревни, которые могут доказать и проиллюстрировать существование и важность феномена Нового русского крестьянства. Для достижения указанной цели, необходимо поставить и решить ряд конкретных задач:

1) Проанализировать наличествующую научную литературу по изучаемому периоду и, если быть точнее, по изучаемой проблеме.

2) Составить портрет пореформенной деревни, основываясь на данных, предоставленных Сергеем Терентьевичем в его мемуарах.

3) Описать современную Сергею Семёнову деревню, опираясь в первую очередь на материалы мемуаров, а также на ряд других источников, которые позволят подробнее раскрыть конфликт Общины и Нового крестьянства, определить генезис последнего.

4) Раскрыть значение термина Незаметные люди. Ответить на вопросы о том, как и почему этот термин является определяющим по отношению к новому крестьянству в целом и главному герою данного исследования в частности,

5) Подвести итоги.

Хронологическими рамками исследования являются годы повествования, обозначенные в мемуарах: двадцать пять лет с момента возвращения Сергея Семёнова в родную деревню в 1886 году и до 1911 года – 50-ти летнего юбилея освобождения крестьян в 1861 году. Разумеется, для проведения сравнительно-исторического анализа может использоваться и более широкий исторический контекст.

Структура работы: Работа состоит из введения, историографического анализа, обзора использованных источников, четырёх глав, заключения списка использованных источников и литературы, а также приложений ( точное число приложений вписать по завершении работы – К.П. ) В начале работы представлено оглавление работы.

Повседневность

 

" Первые десятилетия после освобождения, крестьянская жизнь в нашей местности была не особо красна[7]. Главным образом её тяготила крайняя скудность всего, что нужно для удовлетворения самых насущнейших потребностей. В нашей деревне, например, редко кто нарабатывал для себя хлеба... земля, нарезанная крестьянам при выпуске их на волю, была очень плохого качества, покосов было убавлено наполовину, держать в надлежащем количестве скота было нельзя, а поэтому и земледельческий труд вознаграждался крайне скудно. Рожь и овёс обыкновенно приходили сам-два[8]; сам-три считалось редким урожаем;

Других же хлебов не сеяли, да и трудно было сеять, так как по всей округе ничего такого (ничего особенного - К.П. ) не сеялось, не с кого было брать пример, а затевать что-нибудь самим не хватало ни знания, ни средств.

Всех обременяли тяжелые подати. Кроме выкупных, земских и государственных, тогда ещё собиралась подушная подать ( отменена в 1887 году - К.П. ). От земли открещивались, как от лихой напасти и её приходилось навязывать " силом" ".[9]

 

В селе Андреевское[10] Волоколамского уезда Московской губернии, где родился и жил Сергей Семёнов, было около тридцати дворов. Ревизские сказки насчитывали 102 податных души мужского пола. На каждую надельную душу приходилось около 15 рублей[11] подушного налога. В среднем со двора ежегодно взымалось около 50 рублей[12], если учитывать, что в семье проживает как минимум три человека мужского пола: дед, отец и сын, не считая членов семьи женского пола. Таким образом, до отмены подушной подати указом императора Александра III от 1 января 1887 года, деревня Андреевское за 30 дворов выплачивала в казну 1500 рублей[13] в год, не считая прочих податей и повседневных трат, что, конечно, не могло не сказаться на благосостоянии деревни и её моральном климате. По свидетельствам самого Семёнова, денег для своевременной оплаты всех податей достать было просто негде.[14]

Порядочные избы были только у тех домовладельцев, которые, по выражению Семёнова, во время крепостничества успели «заправиться»[15], то есть нажиться на людях, пользуясь общей неразберихой в деревне в период проведения реформы. Одним из таких «заправившихся» был бурмистр[16], который в год утверждения «Положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» вместе с бывшим управляющим поместьем продал несколько сот четвертей ржи из сельского хлебного магазина, который выполнял роль крестьянского зернового банка, основанного на принципе взаимопомощи. За счёт этой операции, бурмистр и его семья были одними из немногих в деревне, кто мог позволить себе определенную роскошь: часы с гирями и лампу, которая по неясной причине женой бывшего старосты была прозвана «ланкой».

Семей, которые могли себе позволить самовар и часы, было не больше пяти. Вся остальная деревня, вопреки ожиданиям, находилась в куда более плачевном состоянии, как снаружи, так и внутри:

«… У остальных же ( избы – К.П. ) были кое-какия: из тонкого леса с крышами «под захмыл»[17]; характерные «коньки»[18], обшитые тёсом и украшенные различными вырезками, как это рисовалось на лубочных картинках, отходили в область преданий. Топились многия избы по «черному», т.-е. не имели труб, а вовремя топки печи отворялась дверь. Чистоты при этом, конечно, нельзя было требовать, так как мыть такия избы было нельзя.».[19]

Возможно, что в данном абзаце Семёнов начинает разворачивать полемику со сложившимися во многом за счёт городского wishful thinking[20] о крестьянском быте стереотипами, один из которых – судя по тому вниманию, которое было уделено автором «конькам», резьбе и пр. – был связан с приторным лубочным представлением деревни. Мы буквально смотрим на покосившуюся избёнку с соломенной крышей, держа в руках лубочное изображение пряничного домика русского крестьянина, и не понимаем, что происходит.

Эти избы в основном освещались не лампами, как было в немногочисленных состоятельных домохозяйствах, а простой лучиной – щепкой. Их обычно крестьяне воровали в соседнем барском лесу, потому что иначе взять их было неоткуда: «… На надельной земле у нас, кажется, не было ни одной березки.».

Лес был чуть ли не самым ценным ресурсом. На севере от села Андреевское проходит река Руза, которая через Рузское и Озернинское водохранилища впадает в реку Озерна, которая полукругом с севера на юг опоясывает Волоколамский уезд – это порядка сотни деревень и населенных пунктов в наши дни, возможно, раньше их было больше. Маршрут далеко не простой, тяжелая переправа волоком между двумя водохранилищами и между верховьями Волги и притоками Москва-реки, однако эта водная трасса обеспечивала многим деревням приличный заработок на зиму, так как лес был востребован всегда и везде, в столицах и сёлах:
«Лес покупали всюду, рубили его беспощадно и сплавляли по рекам в Москву. Некоторыя деревни имели в таких лесах по зимам заработок, но наша деревня стояла от этого в стороне, и разве кто-нибудь в одиночку ходил гонять плоты и то очень редко».[21]

 

В принципе, жизнь в деревне того времени не отличалась насыщенностью и разнообразием. Стороннего промысла у крестьян не было, следовательно не было сторонних заработков. Железная дорога была основана лишь в 1903 году[22] и до этого момента деревня Андреевское и её соседи в некотором смысле находились в изоляции. Помещики в основном покинули свои имения, так как денег на наем рабочей силы не было, а бесплатного крестьянского труда уже было не найти: в первые несколько лет после крестьянской реформы всё молодое, здоровое и способное население деревни отправилось на заработки в Москву, а те, кто остались, с разной степенью успеха обрабатывали свои земли и выплачивали свои налоги.

Девятнадцатый век – век масштабно развернувшихся имперских строек по всей Европе. Разумеется, чтобы соответствовать статусу Великой Державы, России было необходимо иметь возможность не только следовать тенденциям архитектурной моды, но и реализовывать их: ведь перед глазами, как на дрожжах, рос имперский Лондон. Сделать это, не переливая рабочие руки из деревень в города, было невозможно, вне зависимости от того, насколько страшным, непонятным и неестественным это казалось многим интеллектуалам и власть имущим, которые считали пост-крепостную общину – уникальной в своём роде базой для построения «социализма»[23], а отток населения в города и его последующую пролетаризацию – угрозой традиционному жизненному укладу. Поэтому многие крестьяне, как только получили физическую возможность, отправились на так называемые отхожие промыслы: кто шёл работать на фабрики, владельцы которых на тот момент не требовали практически никакой квалификации, но предоставляли соответствующие условия труда и проживания, кто в услужение няньками, кухарками, дворовыми и т.д. Начинал оживать малый частный промысел: извоз, разносная торговля (книги, продукты, товары первой необходимости).

Зачастую многие деревни специализировались на каком-то конкретном ремесле. Одними из самых удачливых в отхожем промысле среди крестьянских «гастарбайтеров» были Ярославцы, которые славились своей предприимчивостью и хваткой. Жители Ростовского уезда славились своей сельскохозяйственной продукцией, средь торговцев было много выходцев из Мышкина и Борисоглебска, город Данилов славился своими каменщиками, а в официанты столичных заведений охотно брали жителей Любима, так как последние обладали достаточно высокой репутацией в своём деле, а Пошехонье было известно своими портными. Данная система окончательно сложилось и утвердилась на российском рынке ближе к концу XIX, началу ХХ века, но само её наличие весьма показательно. [24]

Однако лишь малой части отправившихся на заработки в города крестьян удавалось достичь успеха и закрепиться на новом месте. Помимо очень жесткого отбора, длительного и сложного периода обучения и тяжелыми условиями жизни, крестьянам приходилось сталкиваться с чуждой, непонятной и враждебной в своей обезличенности городской культурой. После посёлка в несколько десятков семей крестьянин попадает в замкнутое пространство, впервые оказавшись в ситуации широкого взаимодействия (как минимум визуального и повседневного) с представителями других сословий. Не все справлялись со столь радикальной сменой привычной обстановки, хотя крестьяне в городах продолжали оставаться замкнутой, обособленной группой, которая не могла до конца интегрироваться, став горожанами в полном смысле этого слова.

Крестьянский рабочий – бауэрарбайтер – представлял из себя интересный социально-психологический сплав – оставаясь крестьянином, человек постепенно впитывал в себя городской образ жизни, речевые практики, моду и нравы; мог получить самые необходимые базовые знания грамоты. На праздники он возвращался в родную деревню. Многие, как Сергей Семёнов, возвращались в деревню каждую неделю, чтобы помочь родственникам в поле. Те люди, которые не выдерживали «испытание городом» возвращались обратно, принося за собой полученный на отходе уникальный жизненный опыт, который со временем начал трансформировать деревню изнутри. Несмотря на это, к таким людям относились с определенной долей презрения, например, покинувших Санкт-Петербург называли «питерскими браковками», подразумевая отсутствие у них сноровки и как бы обвиняя в ничём-непригодности.[25]

Семёнов вспоминает: «… В Москве не все-то хорошо устраивались: иным не выпадало счастия, а иным и выпадало, да они не умели им пользоваться. Но несмотря и на это, домашние про них говорили: «ну, да ладно: Дома хлеба не есть – и то слава Тебе Господи; а то здесь и совсем пришлось бы «по-миру» ходить»».

 

Достаточно узкий круг возможностей как внутреннего, так и внешнего развития не мог не стать причиной проблем с продовольствием и удовлетворением потребности в полноценном рационе, что отображено не только в самом тексте мемуаров, но и в местных пословицах и поговорках, на которые ссылается автор:

«… Остальные жили, как говорится, « часом с квасом, порой с водой ». Продовольствовались все кое-как, и на отсутствие, например, мяса и каши в обиходе говорили: « говядина наша в поле жир нагуливает, а кашный горшок в гостях гостит, как из гостей придёт, так и до каши черед дойдет ». На самом деле это были одни шутки (N.B! ). Иногда, действительно, теленок или ягнёнок гуляли в поле, но нагуливали жир для продажи, а горшок из-под каши загащивался постольку, что в иную избу по целому году не заглядывал».[26]

Данный абзац не только иллюстрирует проблемы, касающиеся рациона крестьян Московской губернии, но и отмечает любопытную черту этих людей иронизировать над самими собой в не самых благоприятных условиях.

 

Психосоциальные особенности

 

Предполагаемая депрессия крестьян, наступившая после крушения привычных социально-психологических отношений, стала причиной достаточно закономерного, но трагичного в своей безысходности явления – тоски по крепостному праву. Социальная группа, пережившая серьезную внешнюю перемену, следом переживает внутренний категориальный и мировоззренческий слом, который не позволяет социальной группе существовать дальше. В своём неотрефлексированном угасании взор и помыслы группы устремляются в прошлое, где они замирают в страхе обернуться и увидеть безразличное настоящее и враждебное будущее. Вместе с нарушением сложившейся общности самоидентификации социальной группы, началась рассинхронизация её переживаемого времени: для некоторых крестьян каждое происшествие является очередным доказательством неправильности, а следовательно, и невозможности как настоящего, так и будущего. Именно поэтому социальная группа, претерпев коренные перемены, прекращает своё существование, уступая место новой группе – потому что она застревает в прошлом, растворяясь в нём.

«Жалоб на своё положение, конечно, слышалось много, особенно в малоурожайные годы или после какого-нибудь несчастия: пожара, падежа скота… Жалели даже иногда о крепостном праве. «Что-ж это за жизнь, - говорили, - хуже барщины. При господах, бывало, плохо-плохо, а случится какая беда, идешь к барину, и он тебе поможет, потому что ты ему нужен. А теперь куда идти? Кому мы нужны? »[33].

Барин действительно мог помочь. Более того, смею предположить, что помещик, барин – это носитель как замкнутого аристократического, так и крестьянского сознания. Он мог восприниматься крестьянами как глава мира, являясь при этом вершиной пирамиды патриархального мировоззрения и уклада. В деревянную усадьбу «барина-батюшки» можно было прийти и просить помощи. Сам же барин в своей повседневности был окружен крестьянами, слышал их речь, видел их манеру одеваться. Таким образом, субъект и объект крепостных отношений оказывали причудливое взаимовлияние друг на друга.

Между ними, однако, есть одно очень существенное различие – уровень образования. Не вдаваясь в оценку образования провинциального дворянство, следует сказать, что до отмены крепостного права все заботы о ведении хозяйства, все расчёты, грубо говоря, сельскохозяйственная теория лежали на плечах помещика. После освобождения крестьян, эти функции, которые требуют от выполняющего хотя бы среднее образование со знанием русского языка и математики, были переданы мирским старостам. Сама же жизнь мира была регламентирована обычным правом, которое в свою очередь ни регламентировано, ни зафиксировано где-либо не было. Это означало, что при невиданном в Европе того времени самоуправлении, полученном общиной после реформы 1861 года, она оказалась один на один с собой, своими проблемами, комплексами и мраком, которому еще предстояло себя проявить и которого было не избежать откупом в виде «самоуправления». У общины не было ни самости, ни способности к человеческому управлению собой.

Еще один любопытным пример психологии крестьян, который приводит Сергей Семёнов:

«Был еще дом, в котором заводились и самовар[34] и часы; но в этом доме все это как-то не приживалось: самовар никогда не чистился, часы ходили неверно. Было это потому, что хозяева не умели с этими вещами обращаться, так как обзавелись они ими не из прямой потребности в них, а из простого подражания зажиточным людям.»[35]

Применительно к данному контексту можно задать вопрос: как вообще крестьяне, живя во второй половине XIX века, обходились без такой, казалось бы, необходимой в сегодняшней повседневности вещи, как часы? Можно говорить об определенном «вневременьи» крестьянской жизни, которая опиралась не на часы и минуты как одну из главных категорий времени, но на приобретшую черты ритуала последовательность действий, привязанной к световому дню и пр. Это сложная тема, углубляться в которую у меня сейчас нет возможности. Этот отрывок будет доработан позже, когда будет собранное достаточное количество материала (см. А.Я. Гуревич, Категории Средневековой Культуры. «Что есть время? » - с.103.)

 

Личный опыт

 

В завершении рассказа о первом пореформенном десятилетии в деревне Андреевское Сергей Семёнов приводит свои воспоминания, события которых, по всей видимости, произвели на него – тогда еще ребёнка 5-10 лет – неизгладимое впечатление. В первую очередь его воспоминания связаны с рассказами об опасности: разбой на дорогах, воровство, убийства. Удивителен отмечаемый им всплеск иррационального, вполне в стиле Фёдора Михайловича Достоевского, насилия.

««По-миру» ходило тогда очень много, особенно зимою. Щелкали иногда такие молодцы, с которыми на дороге встретиться опасно. Нередко случалось и воровство, в особенности с наступлением темных ночей в осеннее время. Бывало, то и дело слышишь: там в сарай забились, тут лошадей увели, здесь амбар подломили[36]. Случались и разбои. Помнятся рассказы, как одну бабу, шедшую из Москвы, убили камнем. Она было защищалась, загородила голову кистями рук, но ей размозжили и руки и голову.

Потом в одном месте зарезали старика и старуху. Зарезал какой-то молодой парень, который и попался в соседней деревне в кабаке. Еще одна баба убежала из-под ножа с постоялого двора и спаслась от смерти каким-то чудом»[37].

Что заставляло людей идти на подобного рода жестокость? Можно предположить, что в виду отсутствия каких-либо заработков и дел на зиму, у молодых людей, которые не смогли или не захотели уходить в город, ум начинал заходить за разум. Объяснять данный феномен пьянством – слишком просто и безысходно. Единственное, что не вызывает сомнений, это ясное осознание того, что ни святые нравы простого сельского жителя, ни авторитеты, ни страх перед общественным заклеймением, ни даже страх тюрьмы или ссылки не удерживали молодых людей от совершения преступлений. Это значит, что система общественных отношений, которая должна удерживать людей от проявлений зверства в отношении друг друга, функционирует плохо. Причины этого можно только предполагать.

Среди прочего, что помнил и слышал Семёнов до того, как впервые отправился на заработки в Москву, есть один жизнеобразующий эпизод, особенно запоминающийся своей неподдельной достоевщиной, который посвящен жестоким народным самосудам:

« Особенно памятен один рассказ о замученном дурачке. В соседней деревне с нами деревне у одного мужика был «дурачок» сын. Он кормился милостыней, ходил по разным деревням, заходил иногда далеко. Однажды он забрел в деревню, в которой его не знали, ночевал в сарае и, должно быть, прозяб. Перед разсветом[38] ему захотелось погреться, и он зашел в первую попавшуюся избу деревни и залез на печку. В избе в это время никого не было, хозяева ушли молотить. Через несколько времени в избу пришла из овина[39] баба. Почуяв, что кто-то есть в избе, она взглянула на печку и увидала мужика. Она подняла тревогу. Сбежался народ, вломился в избу и, подозревая, что это вор или разбойник, стащили дурачка с печки и начали бить. Дурачок от страха лишился языка и не мог проговорить ни одного слова. Тогда подумали, что он притворяется. Дали знать старшине, жившему в этой же деревни, и тот посоветовал его «попытать». Ему жгли пятки, опускали в колодец, нагоняли на голову железный обруч[40], но, конечно, ничего добиться не могли. Дурачок не вынес мучений, умер. Только после его смерти мучители узнали, кто он такой, как попал в избу »[41].

Отношение деревенских жителей к «дурачкам» далеко не очевидно. Тем более что очень сложно не опознать в человеке такового, из чего можно предположить, что несчастный был замучен не как подозреваемый в воровстве или разбое, а как нечто потустороннее (см. ниже). Есть стереотип, предполагающий наличие своего «дурачка» в каждой деревне и его гармоничное сосуществование с окружающей средой. Тем не менее, отрывок из мемуаров Семёнова не первый пример жестокого обращения с «блаженными». В тексте, который будет приведен ниже, такие люди вызывают ассоциации с нечистой силой:

«– Глядите, глядите, ребята! – толковали ребятишки промеж себя, когда несчастная вышла на улицу, окидывая встречных своими сердитыми взглядами. – Анютка-то с ума сошла. Теперь она Божьим дитей стала, блаженненькой. Обижать её теперича грех, потому что сам такой же сделаешься, ежели обидишь её.

– Какой тут грех? – сомневался один бойкий мальчишка. – Её нечего бить-то, потому она дура. Я её намедни вот как вздрючил: ничего со мной не сделалось, – сам видишь… И ребятенки действительно накидывались на нее безжалостной стаей….

– Лучше уже отойти от неё, потому, пожалуй, что чуть ли она не ведьма. Они, ведьмы-то, должно, что все такие пучеглазые…».[42]

При всей художественности данного отрывка, описываемая в нём ситуация, где дети избивают «блаженненькую», а потом пугаются её, полагая, что она ведьма, весьма показательна и в очередной раз показывает всю неоднозначность подобных отношений.

 

«Таких и подобнаго рода случаев было многое множество, и рассказы о них наполняли ужасом наши детския души. Мы с нетерпением ждали того времени, когда мы подрастём настолько, что станем на что-нибудь пригодны в Москве и когда нам придется покинуть родную деревню и переселиться туда»[43].

Мотивы Семёнова и его сверстников, которые росли в тяжелой и опасной обстановке, не могут не вызывать понимания. Интересно, как в своей индивидуальной памяти, отраженной в приведенном абзаце, Семёнов находит место «мы». Автор и его сверстники – будущие домовладельцы Андреевского, которые унаследуют хозяйства своих отцов или обретут собственные дворы, выросли в одинаково мрачных условиях и с одинаковым желанием покинуть деревню при первой возможности. И это нельзя не принимать в расчёт.

 

Религиозная повседневность

 

Пространство крестьянской повседневности долгое время до и после крепостной реформы 1861 года существовало как феномен, основавшийся на жизнедеятельности людей, чьё сознание и мышление определялись тотальностью архаичной[77] психологии, которая присуща замкнутой в себе бесписьменной культуре. Разумеется, что в подобном типе культур существует своя целостная система мифов, верований, обрядов и культов, которая может практиковаться и соблюдаться параллельно с официальными религиозными предписаниями. В контексте российской истории эти два элемента культуры даже взаимодополняли друг друга, парадоксальным образом формируя особую народную конфессию (Konfessionsbildung) [78], автономно существовавшую в рамках официального государственного Православия.

Проблема русского двоеверия, берущего свои истоки со времён крещения Руси, изучается во всём своём временном континууме на разных уровнях: начиная с особенностей народной иконографии и устной фольклорной традиции, заканчивая изучением синкретических обычаев конца XIX – начала ХХ вв. В большинстве своём авторы ограничиваются этнографическим анализом, противопоставляя старую языческую традицию православными обычаям, при этом уделяя мало внимания сути самого явления, которое, по мнению автора данной работы, не столь очевидна, как это может показаться с первого взгляда. Например, в своей статье в журнале Советская Этнография (1978) Людмила Александровна Тульцева утверждает[79], что во второй половине XIX века в связи с всё большим распространением капиталистической модели отношений народные синкретические обычаи и верования стремительно отмирают, в крестьянском сообществе оформляется тенденция на распространение «стихийного атеизма», а взаимодействие сельской местности с городским пространством «цивилизовало» представления крестьян о мире и о себе.

Нет необходимости преувеличивать значимость и масштаб указанных явлений: подавляющее большинство населения страны оставалось закупоренным в общинной бесписьменной культуре, земляческие объединения в городах не только поддерживали крестьян словом и делом, но и следили за их «нравственностью» и соблюдением ими традиций народной культуры и этики. Но прежде чем делать какие-либо выводы, нужно обратиться непосредственно к источнику.

 

Сам С.Т. Семёнов, скорее всего, был так называемым толстовцем, однако в источнике он себя таким образом не идентифицирует, что позволяет автору предположить, что он сочувствовал идеям Толстого и поддерживал их, но жил, исходя из собственных индивидуальных религиозно-этических представлений. Индивидуализм в вопросе веры и справления «закона» зачастую приводили к недопониманию между С.Т. Семёновым и его соседями. Иногда это недопонимание перерастало в конфликтные ситуации:

 

«Несогласие с деревенскими обычаями, ненависть к суевериям, легкое отношение к некоторым уставам, например, еда скромной пищи в постные дни, создали мне недобрую славу какого-то безбожника. Объясняли это тем, что я зачитался, отчаялся, и у меня «ум за разум зашел»

…Василий Иванович, ханжеватый старик, часто говоривший, что мужика напрасно отпустили на волю, что при господах ему было лучше, часто беседовал с моим отцом и просвещал его в том, что мое поведение нехорошо, оно ведет к погибели и меня и других. Он снабжал отца троицкими листками и другой литературой, объяснявшей весь вред отступления от старины и всю его пагубность.

…Однажды на волостном сходе, при выборах на какие-то должности несколькими мужиками было пущено моё имя. Сейчас же с другой стороны поднялся протест. Протестующие крикнули, что я неверующий, что на мне нет креста и т.п. Другой раз гулявший у нас в вешнюю Николу мужик с чужой деревни, увидавший мою жену с ребятишками, набросился на них с грубой бранью. Он говорил, что ребятишек нужно перебить, а меня вон из деревни выгнать. Ребятишек ругали «некрещенными» и сверстники. Выскакивали в таком роде словечки и у взрослых…». [80]

Следует обратить внимание на важный мотив коллективного спасения. Если рассматривать эту проблему в контексте конфликта Нового русского крестьянства, то выявляется одна любопытная особенность: Общинная круговая порука, которой был связан каждый из её членов, имела не только материальное воплощение, но и духовное, когда представитель Нового русского крестьянства, идентифицируя себя как самостоятельную личность, пусть даже и внутри коллектива, начинает воспринимать спасение как акт индивидуальной воли, что волне можно сопоставить с протестантским взглядом на спасение.

С одной стороны, С.Т. Семёнов описывал крестьянскую повседневность не только наблюдая её, но и понимая, так как он сам был частью того феномена, который стремился максимально полно зафиксировать в мемуарах. С другой стороны, он был чужим среди своих в вопросе, касавшемся народных верований, традиций и культов, так как вместе с образованием его сознание несколько видоизменилось в сторону рационального типа.

 

Народные верования на протяжении почти целого тысячелетия, из века в век всё теснее сплетались с официальным, предписанным православным культом. Христианские святые зачастую отождествлялись с древними языческими божествами, иконография и церковная ритуальная атрибутика ассоциировалась в сознании с магией и фетишизмом, а народный календарь учитывал не только официальные праздники, но и те, что восходят к дохристианской славянской традиции.

 

«Старинные понятия не выкуривались еще во многом. Суеверия в то время были развиты почти так же, как и во времена моего детства. Верили, что делают «пережины [81] », верили в «глаз», в «доспев». В болезнях обращались за помощью к бабкам, старикам, умеющим заговаривать. Больницы боялись, говорили, что там режут людей. Говорили о порчах на свадьбах. Но сильнее всего была вера в пятницы, в то, что Бог накажет за работу в эти дни, а также в маленькие праздники: Казанскую, Смоленскую, Тихвинскую, Ильин день» [82].

 

12345678Следующая ⇒

Поделиться: