Идейная система крестьянского общества

 

Идейная система – это некоторые базовые категории, на системе которых строится повседневная жизнь, как бы опираясь на них. Идейная система ценна не сама по себе, но только в тех моментах, когда она проявляет себя, даёт о себе знать в той или иной ситуации. Скажем, праздник как категория идейной системы интересует нас не как явление народной культуры, а как идея, реализуемая на практике. В этом ключе, раз уж был выбран такой пример, праздник может рассматриваться с двух точек зрения: первая – это праздник как способ эскапизма, ухода от реальности в иное социокультурное пространство; вторая – праздники как религиозное переживание.

О втором взгляде на праздник будет сказано позднее в контексте исследования крестьянской религиозной повседневности. Но что такое праздник как средство ухода от реальности, как практика?

Во-первых, праздник как бы уравнивает всех его участников, будь они бедные или богатые, православные или старообрядцы, старики или молодежь. Это форма социального сплочения, диалог, который необходим для поддержания жизни в сообществе, общей памяти, это способ фиксирования таких важных моментов в сообществе, как рождение детей, свадьбы, похороны и начало/окончание крупных работ. Праздник суть инструмент общественного признания происходящих событий. Помимо того, праздник также являлся формой исполнения определенной социальной ответственности. Например, есть праздники, во время которых принято принимать у себя дома гостей с улицы и кормить их, поить чаем, угощать водкой и табаком[44].

Социальный капитал, который впоследствии мог трансформироваться во власть авторитета, мог быть накоплен за счёт щедрости, проявленной на совместных попойках и гуляниях. Авторитет имеет тот, кто наливает: недаром существовала практика исполнения тех или иных услуг – от чисто бытовых до локально-политических (поддержка на сходе) –за N-ое количество вёдер водки.

«Когда же им объясняешь, что нет водки – мы сами не пьем и других не угощаем, то гуляющий настораживается. «Это почему же так? На такое время и не взять водки, или денег не хватило? » – «Да нет, не по тому, начинаешь объяснять ему: вообще, мы считаем, что водка – нехорошее дело и угощать ею дурно». – «Тебе-то дурно, да нам-то хорошо, и ты должен нас уважить (К.П.) . Эна, батюшка, в селе вон Василий Иванович, – указывает он на бурмистрова сына: – у него, може, денег-то маленький чертёнок на печку не вскинет, и то свои уставы-то не уставляет. Зайдешь к нему, а он тебе рюмочку, другую, а ты какой такой есть? »[45]

Укрепление дружеских связей с соседями, подчеркивание общности, накопление социального капитала, создание условий для зачина и решения вопросов, удовлетворение необходимости в общественном признании – всё перечисленное и многое другое является неотъемлемой частью идейной системы человека традиционного общества. То есть, идея практического смысла существования праздников существует сразу в нескольких пространствах: культурном, религиозном, мемориальном, социальном, общественном (показная щедрость, признание и деловом. Другая цель праздника заключалась в достаточно простой необходимости временного отстранения от повседневности в пользу праздничности.

«И в тот год и в многие другие впоследствии я не один раз наблюдал: сколько забот, беспокойства, несчастия охватывало перед праздником людей! У одного есть нечего и он метался, раздобывая себе мешок муки, у другого стоял голодный скот, третий не получил чего-нибудь жданного из Москвы, четвертого угнетала какая-нибудь. Но наступал праздник, все горести забывались, никто ни на что не жаловался, все как будто расцветали и в таком счастливом состоянии люди находились если не всю неделю, то по крайней мере несколько дней… [46] »

 

Многим людям, не особо интересующимся культурой и бытом русского крестьянства, последнее может представляться в двух ипостасях: либо как полая лубочная клюква, либо как абсолютно бесцветное и безликое пространство, воспринимаемое исключительно как объект экономического и политического дискурсов. Однако визуальность крестьянской повседневности достаточно богата, об этом как минимум можно судить, основываясь на работах русских живописцев[47] и том, насколько насыщенно изображены костюмы. Живописная природа и наточенное в первую очередь на эмоции восприятие во многом позволяли крестьянам выражать своё художественное мышление в оформлении праздничных костюмов и в других творческих народных промыслах. Изнутри избы, как бы удивительно это ни было, украшались лубочными картинками, иконами (красный угол), изображениями генералов, портретами царской семьи. Типологический набор изображений, помещаемых внутри личного жилого пространства может нам многое рассказать о внутреннем мире людей, порой даже пролить свет на некоторые пикантности.

Известно, что в крестьянских избах могли быть обои. К сожалению, автор работы еще не встречал в источниках примеров использования декоративных обоев, тем не менее С.Т. Семёнов рассказывает историю о том, как отец одного соседа изнутри обклеил избу листками журнала «Земледельческая газета», которую тот ему выписывал.

««Что же это такое, – говорю: – я вам выписал её, чтобы читать, а вы ею стены оклеили? » Старик мне на это: «Ну, что тут читать, это не про нас писано». – «Как не про вас, ведь тут насчёт хозяйства? » – «Знаем, что насчет хозяйства, да дураки пишут, – дураки и читают; что они знают, то мы уже давно забыли».» [48]

Должно было выглядеть интересно, учитывая то, что и в наши дни в некоторых квартирах можно встретить обои, стилизованные под газетные вырезки.

На лубочных картинках часто изображали чтимых святых. Интересна разновидность лубка-учебника, рассказывающего о том, как правильно жить, беря за образец христианские добродетели и остерегаясь грехов, расписанных и проиллюстрированных на изображении.

Можно наблюдать, как складывается определенный пантеон, который приобщает крестьянина к государству: изображение монарших особ, генералов-великанов, под ногами коней которых бегают маленькие солдатики, визуализация поведенческой культуры (как должен себя вести православный подданный) – всё это создает образ человека, который чтит царскую власть и признает её верховенство, понимающий своё незначительное место, маленькую цену своей жизни в сравнении с высокими амбициями государства и личностью тех, кто их реализует, а также живет в смирении и покорности, предписываемыми православной моралью. Иными словами – перед нами образ идеального гражданина и трансляция этого образа в крестьянские массы на повседневном уровне. В особенности любопытным является наличие в некоторых избах картинок порнографического содержания, в одних случаях чисто постановочных, в других – в форме эротическо-сатирических комиксов. Один из таких комиксов повествует о том, как дядя застал своего племянника в обществе «красавицы» (женщины легкого поведения) и в наказание отодрал его за уши, после чего племянник застаёт своего дядю в такой же ситуации и ограничился лишь тем, что упрекнул его за строгость[49].

Вот еще одно описание внутренней обстановки крестьянской избы в книге 1922 года писателя Вячеслава Яковлевича Шишкова (1873-1945) под названием «С котомкой»:

«Большая, крепкая изба на две половины: направо помещается дочь-девица, стены оклеены обоями, на комоде с зеркалом дешевенькие вазочки, пудреницы, пуховочки, духи, — разные безделушки — все как в городе; на стене — фотографические карточки, завравшиеся часишки, налево — жилое помещение, с русской в пол-избы печью, здесь старики и сын- паренек живут. Гостей целая застолица, односельцы и приезжие из других деревень».

 

Поскольку мы имеем дело с «православным»[50] сообществом, важным представляется разобраться в том, как крестьяне понимали идею греха и как это влияло на их социальную жизнь и межгрупповую коммуникацию. В своих мемуарах С.Т. Семёнов обращает внимание на то, что его односельцы и жители соседних деревень совершенно в открытую, без капли стыда, позволяли себе всевозможные аферы с чужим имуществом, начиная с продажей забытых в извозчичьем экипаже вещей, заканчивая подменом хорошего льна, который нужно доставить из Яропольца в Вязьму, на свой куда более низкого качества. Легкость в делах подобного толка и попустительство вызывали непонимание Семёнова. Вот, что он пишет:

«Как же это так – думал я. Есть заповедь, которая прямо говорит: «Не укради»; есть статьи закона, строго карающие присвоение чужого, и всё-таки нарушение этих установлений делается настолько явно, как будто бы это самое обычное дело… Я долго ломал над этим голову и пришел к тому убеждению, что делающие так не верят тому, что это грех [51]; греховность такого рода поступков не вошла в их сознание, ну, настолько, например, как уверенность в недопущении употребления скоромного в постный день, начать работать по утру неумывшись и т.п. ни внушениями от других, ни практикой жизни не воспитано в них чувства недозволенности этого, а напротив, воспитывалось другое» [52].

Примечательно, что подобное отношение к чужой собственности в рамках одного коллектива было невозможно. Семёнов говорит о том, что «легкость» в отношении к собственности чужого распространялась на представителей других сословий. Тем не менее, такими же чужими для крестьян одной деревни могут быть крестьяне из соседней деревни[53]. Данный феномен во всей своей полноте Семёнов возводит к последствиям крепостного права:

«Во всей своей прошлой жизни стесненный в пользовании дарами природы, а часто и произведениями рук своих, крестьянин, желавший этим пользоваться, мог делать это только «урывом», тайком. А так как обстоятельства, стеснявшие его, длились целые века, то этот способ вошел в такое обыкновение, что крестьянское общественное мнение приучилось относиться к нему безразлично. Такое отношение переходило из поколения к поколению и сохранилось до наших пор, когда условия несколько изменились» [54].

Прагматичное отношение к образованию и осознание его необходимости в крестьянском сообществе приходило постепенно. Начиналось всё с небольших частных инициатив: какой-нибудь местный «старый грамотей» собирал на зиму кружок из 5-7 ребят и учил их до наступления весны за гривенник в неделю с каждого[55]. Девочек, разумеется, никто не учил, так как это не соответствовало предписанной им гендерной роли. Рост потребности в образовании был связан с отходничеством, обогащением крестьянского жизненного опыта, коллективная совокупность которого начинала выводить понимание того, что в городе грамотный работник более предпочтителен, чем безграмотный. Литература тоже в какой-то степени служила инструментом эскапизма, позволяя параллельно жить несколькими жизнями, что особенно захватывало молодежь. О возрастающем интересе крестьян к самообразованию можно судить о появлении и функционировании книжных рынков в немалом количестве[56]. Поначалу среди прочих литературных жанров самыми популярными были те, которые по нарративной и стилистической структуре напоминали притчи. Поскольку безграмотное население в деревнях преобладало, чтения вслух были востребованы всегда. Превалирование устной традиции над письменной, как и особый склад сознания сельского жителя того времени, позволяли крестьянам достаточно быстро запоминать содержание книг[57], повестей и рассказов, и пересказывать их другим, таким образом интегрируя современную им литературу в фольклорную традицию, только упрощая «вторжение» городской письменной культуры в деревню.

С.Т. Семёнов вспоминает, как на московской фабрике он читал номера «Посредника» своим товарищам:

«…Читал сам, читал другим. Все мои слушатели разделяли мои чувства, говорили, что эти книги не побасенки, а «в роде притч», что в них говорится удивительная правда, и ценили их так же высоко, как и я» [58].

 

Со временем, как свидетельствует сам Семёнов, становилось всё меньше тех, кто сомневался в необходимости образования[59]. Земства трудились над созданием сети начальных школ в уездах, поощряли частные инициативы. Школы стали доступнее именно в плане физической достигаемости. С.Т. Семёнов рассказывал о том, как раньше школа, в содержании которой участвовала его родное село Андреевское, находилась на расстоянии семи с половиной километров по зимнему пути; чтобы позволить ребёнку зимой учиться в школе, было необходимо снимать ему угол или комнату где-нибудь в непосредственной близи, что было недоступной роскошью для многих крестьян[60]. С тех пор, как земство занялось образовательной инфраструктурой в Волоколамском уезде, расстояние до ближайшей школы сократилось до двух километров, а учиться там стали не только мальчики, но и девочки, причём последних – больше[61].

 

Социальная ответственность существовала в деревне на уровне традиции. Другой вопрос – каким образом эта ответственность показывала себя на практике. Историкам известны такие формы взаимопомощи, как хлебные магазины, помочи, совместное пользование орудиями труда, подача милостыни, а также опекунство над детьми-сиротами не только из своих, но и из других деревень.

Но, к сожалению, многие из этих форм взаимопомощи суть романтизированный образ крестьянской общины, wishful thinking, который практически повсеместно встречается в литературе и публицистике второй половины XIX века. Это было сродни хорошему тону.

С появлением литературы из среды Нового русского крестьянства подобный романтический взгляд на мир по крайней мере получил противовес из среды самих крестьян.

Орудия труда отдавались в аренду, пусть даже на небольшое время, за определенную хозяином сумму[62], хлебные магазины служили инструментом для получения прибыли в руках богатых крестьян:

«Крестьяне в общественной жизни далеко не филантропы. Они всюду преследуют выгоду и едва ли как допустят кого пользоваться общественным добром безвозмездно. Примером этому ярко могут послужить общественные магазины, или «магазеи»... [63]Благодетельствовать неимущему силой, не просветив у человека сознание, нельзя (К.П.). У нас делают благодеяния, но совершенно не зависящие от форм и устройства их жизни: дается ночлег нищему и прохожему, бесплатно кормят их, дают подводы проходящему больному, помогают подвозить материалы для постройки погорельцам. И это будет делаться, где крестьянин ни живи, потому что все могут очутиться в такой нужде, «все под Богом ходим»» [64].

В этих словах Семёнова сформулирована очень важная мысль, которая почему-то не осознавалась апологетами общинного строя – деревне не обязательна община для того, чтобы поддерживать в людях стремление к взаимопомощи. Взаимопомощь и добропорядочное гостеприимство не являются отличительными чертами общинного строя, но есть необходимость и норма любого адекватного человеческого общежития.

 

Психология крестьянина во многом определяется особенностями мифологического, обратного рациональному, сознания, о котором подробнее будет написано в следующей подглаве. Борис Николаевич Миронов пишет о том, что взрослые крестьяне во многом по своему психологическому складу были похожи на детей и это объяснялось ранним взрослением последних, обусловленное ранним включением во взрослую работу и общественную жизнь, самой открытостью жизни взрослых, которая являлась таковой для ребёнка как минимум вследствие совместного проживания в небольшом замкнутом пространстве. Это доходило вплоть до раннего ознакомления ребенка с сексуальным аспектом человеческих взаимоотношений[65].

В мемуарах С.Т. Семёнов достаточно часто противопоставляет «хорошее» и «плохое» в крестьянской пост-крепостной общинной психологии. Он отмечает сложившееся чувство справедливости, стремление к взаимопомощи, развитую эмпатию, сочувствие, общую незлобивость крестьянина, а также желание делать добрые дела. В противовес этим качествам выступали: тотальная суеверность, «тупость», хамство, оказавшееся наследником барщинного труда, раскормленным соприкосновением с городской культурой, терпенье, основанное на вере в «Божье попущенье», а также наивность и легковерие[66]. Последние две особенности психологии могут быть проиллюстрированы почти гоголевским сюжетом:

«Около большой дороги есть деревушка, в деревушке, как и во всякой деревне, была молодежь. Вот эта молодежь-то нонче на святках собралась гулять в одной избушке. Собирались они каждый вечер и в гульбе то не видали, как и время прошло. Подошли " свечки" (Канун Крещенья) а им всё ещё повеселиться хочется. Вздумали они и накануне " свечек" погулять, да чередом. Раздобыли винца, самовар поставили. Один парень гармонию взял и стал наигрывать. Один играть, а другой выискался плясать, а ко плясуну-то плясунья нашлась. Вот и начали откалывать, разошли, удержу нет. Гармонист играть замучился, а они всё пляшут. Бросил играть, а они все не бросают. Их стали уговаривать, а они и слова не говорят. Их хотели остановить, так куды ты, не подступишь. Ну, ребята и девки видят, что дело-то плохо, из избы-то вон, созвали народ, пришли к ним, а народ-то что же может сделать? Прошла вся ночь, а они всё пляшут, из глаз слёзы катятся, почернели все, а перестать не могут. Днём от пляса-то пол в избе провалился, а они и в подполье все пляшут. Это известие быстро распространилось по всей деревне, перешло в другую, и весь мясоед только и разговоров было что про плясунов (К.П.) » [67].

Вполне предсказуемо, что, если основываться на расписанных выше вводных, крестьяне не понимали власть так, как её, и то не многие, понимают сейчас. Точнее, её понимали в меру своего восприятия. В силу объектного самовосприятия, что было следствием неполного осознания идеи личности со всеми вытекающими последствиями, власть понималась как совокупность обязанностей, которая во многом была схожей с «крестьяне кормят, монахи молятся, рыцари защищают…». Сведения этнографа второй половины XIX в. позволят лучше понять, о чём идёт речь:

««Народ до сих пор представляет различие слоев общественных на основании

различия служебного положения известного лица в государстве.

Так, мужик живет и служит для того, чтобы пахать, косить, платить подати и всех кормить; барин— чтобы смотреть за нравственностью мужика, выколачивать недоимки и получать жалованье; священник — чтобы венчать, крестить, хоронить и т д… Мужик не считал помещиков кастою, сословием. Он думал — крепостник-помещик умрет вместе с падением крепостного права, а землю всю отдадут мужикам» [68].

По суть, для крестьянина власть была чем-то естественным, органичным, как природное явление, но чуждым. Плохая погода. Такое положение вещей было тотальным в эпоху крепостного права. Однако Великие Реформы привнесли кое-что новое, о чём обычно не пишут в учебниках – они поделили время на до и после, дав людям возможность сравнивать, опираясь на свой непосредственный жизненный опыт. Таким образом, настроения в крестьянском сообществе балансировали на двух позициях, которые сводились к тому, что Крестьянская Реформа – величайшее благо[69] или что народ распоясался совсем, его надо поджать, потому что не гоже, что он сам себе барином стал[70].

Сильнее всего противоречия проявились с введением института земских начальников, которое многими крестьянами было воспринято как возвращение крепостного права[71]. Проблема власти в данном контексте заключалась в том, что их восприятие своих полномочий не сильно отличалось от такового со стороны крестьян. То, чего опасались жители села Андреевское, в буквальном смысле материализовалось.

«… (Земский начальник. К.П.) устранил хорошего, желательного крестьянам старшину и заменил его другим; при выборе земских гласных он настаивал, чтоб в гласные выбирался непременно старшина; требовал, чтобы сельские старосты каждые две недели являлись в волостные правления и доносили (! ), что в деревне произошло за этот срок; запрещал должностным лицам и крестьянам, имевшим до него дело, являться к нему, облаченными в пиджаки, сюртуки и т.п., а внушал, что им всего приличнее носить русскую национальную одежду…

Когда он умер и на его место явился другой – дело пошло гораздо хуже. Этот другой был еще молодой человек, но с еще более консервативными взглядами. Он был явный мужиконенавистник Всех крестьян он не считал достойными никакого внимания или человеческого обращения с ними» [72].

Власть видела своей задачей гонять крестьянина, не давать ему поднять головы. Власть воспринималась не как ответственность перед теми, для кого эта власть осуществляется, но как привилегия или атрибут, который использовался во имя вполне социал-дарвинистических понятий. Всё это впоследствии выливалось в открытое неуважение к народу, полное отсутствие заинтересованности в его благополучии, редкую апелляцию к закону и понятию справедливости, произвол. Если переносить это в плоскость современных реалий, где одни сетуют на возвращение тоталитарного государство и тотальное попустительство на местах, а другие ругаются, говоря, что «разгулялись» от того, что «Сталина на них нет», и поддерживают каждую репрессивную меру в обществе – становится ясным, что мало что изменилось с тех пор.

Низкий уровень образования и культуры власть предержащих дополнялся неграмотностью населения и непониманием своих прав, что лишь сильнее приоткрывало дверь произволу[73].

«…Крестьянин тогда начинает интересоваться своими правами, когда ему грозит что-нибудь внушительное… Крестьянин не знает, что он может сделать у себя в обществе. Редкий староста знает пределы своей власти; старшина не имеет должного понятия о своей компетентности. Вследствие этого творится много тёмного и несправедливого» [74].

Во многом власть пропитывалась теми понятиями о «справедливом» и «правомерном», что господствовали в наиболее консервативной и тяжеловесной части крестьянской общины, становясь таким образом её продолжением, сама того не понимая. Если крестьянский мир – ядро мир-системы, то местная власть – её периферия.

«…Неподалеку от нас, отец, разобидевшись на своего сына, несколько развитого, начитанного, служившего приказчиком в роще, хорошо устроившего домашнее хозяйство, не недовольного поведением своего часто запивавшего старика, потащил сына в волостное правление. Там он попросил старшину дать ему хорошую порку. Старшина исполнил просьбу отца, хотя по закону он не имел на то никакого права. Другой отец заставил старосту посадить в холодную своего сын за то, что тот защитил от него свою жену» [75].

Аресты и штрафы, манипулирование крестьянами при помощи недоимок и контролем над выдачей паспортов и хамство С.Т. Семёнов описывает как тучу над головой крестьянской повседневности, которая висела и никуда не собиралась уходить. Снова появилось напряжение между «мужиком и барином», «сгладившееся было в промежуток между освобождением крестьян до введения земских начальников. Барни попрежнему стал считаться или бестолковым, но могущественным самодуром, или же наивным простачком, которого надуть никакого греха нет» [76].

 

Религиозная повседневность

 

Пространство крестьянской повседневности долгое время до и после крепостной реформы 1861 года существовало как феномен, основавшийся на жизнедеятельности людей, чьё сознание и мышление определялись тотальностью архаичной[77] психологии, которая присуща замкнутой в себе бесписьменной культуре. Разумеется, что в подобном типе культур существует своя целостная система мифов, верований, обрядов и культов, которая может практиковаться и соблюдаться параллельно с официальными религиозными предписаниями. В контексте российской истории эти два элемента культуры даже взаимодополняли друг друга, парадоксальным образом формируя особую народную конфессию (Konfessionsbildung) [78], автономно существовавшую в рамках официального государственного Православия.

Проблема русского двоеверия, берущего свои истоки со времён крещения Руси, изучается во всём своём временном континууме на разных уровнях: начиная с особенностей народной иконографии и устной фольклорной традиции, заканчивая изучением синкретических обычаев конца XIX – начала ХХ вв. В большинстве своём авторы ограничиваются этнографическим анализом, противопоставляя старую языческую традицию православными обычаям, при этом уделяя мало внимания сути самого явления, которое, по мнению автора данной работы, не столь очевидна, как это может показаться с первого взгляда. Например, в своей статье в журнале Советская Этнография (1978) Людмила Александровна Тульцева утверждает[79], что во второй половине XIX века в связи с всё большим распространением капиталистической модели отношений народные синкретические обычаи и верования стремительно отмирают, в крестьянском сообществе оформляется тенденция на распространение «стихийного атеизма», а взаимодействие сельской местности с городским пространством «цивилизовало» представления крестьян о мире и о себе.

Нет необходимости преувеличивать значимость и масштаб указанных явлений: подавляющее большинство населения страны оставалось закупоренным в общинной бесписьменной культуре, земляческие объединения в городах не только поддерживали крестьян словом и делом, но и следили за их «нравственностью» и соблюдением ими традиций народной культуры и этики. Но прежде чем делать какие-либо выводы, нужно обратиться непосредственно к источнику.

 

Сам С.Т. Семёнов, скорее всего, был так называемым толстовцем, однако в источнике он себя таким образом не идентифицирует, что позволяет автору предположить, что он сочувствовал идеям Толстого и поддерживал их, но жил, исходя из собственных индивидуальных религиозно-этических представлений. Индивидуализм в вопросе веры и справления «закона» зачастую приводили к недопониманию между С.Т. Семёновым и его соседями. Иногда это недопонимание перерастало в конфликтные ситуации:

 

«Несогласие с деревенскими обычаями, ненависть к суевериям, легкое отношение к некоторым уставам, например, еда скромной пищи в постные дни, создали мне недобрую славу какого-то безбожника. Объясняли это тем, что я зачитался, отчаялся, и у меня «ум за разум зашел»

…Василий Иванович, ханжеватый старик, часто говоривший, что мужика напрасно отпустили на волю, что при господах ему было лучше, часто беседовал с моим отцом и просвещал его в том, что мое поведение нехорошо, оно ведет к погибели и меня и других. Он снабжал отца троицкими листками и другой литературой, объяснявшей весь вред отступления от старины и всю его пагубность.

…Однажды на волостном сходе, при выборах на какие-то должности несколькими мужиками было пущено моё имя. Сейчас же с другой стороны поднялся протест. Протестующие крикнули, что я неверующий, что на мне нет креста и т.п. Другой раз гулявший у нас в вешнюю Николу мужик с чужой деревни, увидавший мою жену с ребятишками, набросился на них с грубой бранью. Он говорил, что ребятишек нужно перебить, а меня вон из деревни выгнать. Ребятишек ругали «некрещенными» и сверстники. Выскакивали в таком роде словечки и у взрослых…». [80]

Следует обратить внимание на важный мотив коллективного спасения. Если рассматривать эту проблему в контексте конфликта Нового русского крестьянства, то выявляется одна любопытная особенность: Общинная круговая порука, которой был связан каждый из её членов, имела не только материальное воплощение, но и духовное, когда представитель Нового русского крестьянства, идентифицируя себя как самостоятельную личность, пусть даже и внутри коллектива, начинает воспринимать спасение как акт индивидуальной воли, что волне можно сопоставить с протестантским взглядом на спасение.

С одной стороны, С.Т. Семёнов описывал крестьянскую повседневность не только наблюдая её, но и понимая, так как он сам был частью того феномена, который стремился максимально полно зафиксировать в мемуарах. С другой стороны, он был чужим среди своих в вопросе, касавшемся народных верований, традиций и культов, так как вместе с образованием его сознание несколько видоизменилось в сторону рационального типа.

 

Народные верования на протяжении почти целого тысячелетия, из века в век всё теснее сплетались с официальным, предписанным православным культом. Христианские святые зачастую отождествлялись с древними языческими божествами, иконография и церковная ритуальная атрибутика ассоциировалась в сознании с магией и фетишизмом, а народный календарь учитывал не только официальные праздники, но и те, что восходят к дохристианской славянской традиции.

 

«Старинные понятия не выкуривались еще во многом. Суеверия в то время были развиты почти так же, как и во времена моего детства. Верили, что делают «пережины [81] », верили в «глаз», в «доспев». В болезнях обращались за помощью к бабкам, старикам, умеющим заговаривать. Больницы боялись, говорили, что там режут людей. Говорили о порчах на свадьбах. Но сильнее всего была вера в пятницы, в то, что Бог накажет за работу в эти дни, а также в маленькие праздники: Казанскую, Смоленскую, Тихвинскую, Ильин день» [82].

 

Поверхность, на которой лучше всего видна ментальность народных культов и верований – это культура праздников. В данной ситуации правильней будет говорить не о культуре праздников вообще, а о её особенностях в Российской деревне указанного периода. Праздник для представителя закрытого сельского сообщества – это гораздо больше, чем праздный алкоголизм и отлынивание от работы. Известно, что в Российской Империи число празднично-воскресных нерабочих дней на 1902 год в среднем составляло 123 дня[83]. Это достаточно много, даже если не учитывать рабочие дни, пропущенные в подготовке к праздникам и в тяжелом чёрном похмелье, рабочие дни, пропущенные по причине болезни, поездки на базары и ярмарки. Число праздников у русских крестьян без воскресений составляло 71 день – в пореформенной России это количество лишь увеличилось – когда число праздничных дней у прибалтийских католиков составляло 43 дня, у прибалтийский протестантов и остзейских немцев – 18, в Германии – 13[84].

 

Ранее мы говорили о социальной роли праздника. Теперь же стоит рассмотреть этот феномен с точки зрения переживаемого религиозного опыта.

Системообразующим фактором в построении народной православной конфессии внутри официального православного универсума были именно праздники. Часть праздников были регламентированы церковью, соблюдались посты и половое воздержание. С другой стороны – языческие праздники, ритуалы, на которых основывались межсезонные переходы. В конце июля во многих губерниях отмечался день святого мученика Пантелеймона, которого в народе называли Поликопом. Но с этим днём был связан ритуал поворота природы в сторону осени[85]. На Фомину неделю (Антипасху) живые навещают своих мертвых на кладбищах, чтобы разделить с ними трапезу и хмельное. Этот своеобразный славянский «культ мёртвых» очень похож на синкретические верования в католической культуре Мексики, выражающиеся в почитании «Дня Мёртвых». Вот и другие примеры довольно необычных праздников: Почитание дня Кирика-шкёпы, дабы не стать калекой; в канун Иванова дня или Рождества справлялись так называемые Русалии – поминание предков перед большими христианскими праздниками. Праздник носил такое название, так как существовало поверье, что в это время русалки выходят на сушу, сидят на ветках деревьев («Русалка на ветвях сидит» Пушкина), из-за чего был запрет на большие работы и купания, полоскание белья, боялись ходить в лес и т.д. Праздник Иван Купала, посвященный летнему солнцестоянию, и ритуал перепрыгивания через костёр, который сохранился до наших дней. В самом начале сентября отмечался день Симеона Столпника, сирийско-византийского монаха, который по представлениям крестьян держал своими руками небо. Если его не «ублажить» праздником, небо может упасть на землю. Святого Никиту нужно было почитать, чтоб уберечься от бешенства, Прокопия – чтоб избежать засухи, Евдокию – сглаза, культ святого Харлампия служил защитой от чумы. Список можно продолжать долго.

 

В мифологическом сознании время циклично. Для поддержания реальности её основообразующие элементы необходимо воспроизводить, так как только воспроизведение неизменной событийности придаёт окружающему миру статус реальности. Это причина, по которой модернизация крестьянского сообщества происходила достаточно медленно, а понятие о самодостаточной преемственности «Наши отцы выживали и мы так проживем» стало своеобразным modus aperandi – к любому нововведению привыкали очень долго и с большой опаской и непониманием. Структура народно-православной праздничной культуры была языческой не столько по своей сути, сколько по своей сущности, потому что она следовала логике, порождаемой мифологическим сознанием: человек не мыслил себя как субъект действия или реальности, в которой совершается это действие – засуха происходит не в виду объективных метеоусловий, а по вине недостаточного усердия в почитании культа святого Прокопия. Человек боялся врача, потому что считал свою болезнь не недугом естественного биологического происхождения, а наказанием, причиной которого стал сглаз, от которого не уберегла святая Евдокия из-за того, что человек в день её праздника посмел работать. Плохой урожай случался не из-за недостатка усилий, приложенных к работе, а из-за того, что «недобрый человек» совершал ритуал, дающий начало весеннему циклу сельскохозяйственных работ.

Более того, работа в табельные и церковные праздники была запрещена на законодательном уровне с принятия Уложения 1649 года. Этот закон был подтвержден в 1797 и 1832 годах. Однако у каждой сельской общины, количество которых в 1905 году достигло отметки в 170, 5 тыс.[86] территориально-административных единиц, были свои собственные синкретические праздники. При полномочиях в сфере самоуправления, полученных крестьянской общиной в 1861 году, мир мог привлечь нарушителя к уголовно-административной ответственности, как это было с автором мемуаров, на которые мы опираемся в изучении избранной проблематики:

 

«Я стал разузнавать, по каким статьям я подлежу привлечению к судебной ответственности; оказалось, за нарушение 182 статьи. Статья эта определяет кощунство и карает тюрьмой от 4 до 8 месяцев». [87]

 

Еще один любопытный момент, связанный с запретом на работу в праздничные дни:

«…После общественного молебна молодой священник обратился к мужикам и спросил, будут ли они завтрашний день работать? Мужики сказали, что будут. «Как же так, разве можно, ведь табель? » - «Что ж, у нас прежде работали, а нонче поготову нужно работать». Священник стал их стыдить за работу в такие дни, и в конце концов пригрозил им тем, что они могут за это и пострадать; он знает случай, когда за работу в эти дни целое общество подвергнули аресту».

 

Как объяснялся запрет на работу в праздники самими крестьянами? Вот, что пишет Сергей Семёнов, отсылая нас к наследию коллективной памяти своих односельцев:

 

«Утверждали, что Бог грозу пошлёт, вихрем за это разнесёт и т.п. Рассказывались такие случаи, бывшие, должно быть, еще во время крепостного права: крестьяне захотели почесть Ильин день, а управитель немец (sic! – К.П.) не захотел этого: было много сена подкошено. Мужики собрались, принялись за работу, вдруг разразилась гроза; все залило, сарай с сеном спалило. Закаялся немец работать в этот день… Не допускалась пахота в праздничные дни; приводилась пословица: " в праздник пашеньку пахал, в будни лошадь проискал", намекавшая на то, что Бог найдёт, чем за это покарать». [88]

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться: