Социальная повседневность труда и особенности ведения хозяйства

 

Крестьянское сообщество Российской Империи – это сообщество, члены которого были вынуждены существовать за счёт тяжелого физического труда. Самой распространенной его формой было, конечно же, земледелие. Перепись населения 1897 года сообщает, что в конце XIX в. крестьянское сословие составляло около 80% от всего населения страны. Однако это не означает, что все они занимались только сельским хозяйством. По данным той же переписи мы знаем, что 75% всего населения жило сельскохозяйственным трудом. В эту цифру также входит казачество и так называемые инородцы, которые суть есть немцы и население Остзейских губерний.

Следовательно, около 10% крестьянского населения страны не занимались земледелием. Чем же тогда они занимались? Для начала следует перечислить формы занятости, которые были распространены среди крестьян, чтобы позже остановиться на каждом пункте подробнее.

Самое важное – это отходничество, о котором говорилось в начале работы. Несмотря на это, не будет лишнем рассмотреть феномен несколько подробнее. Отходничество – это не занятие само по себе. Оно является совокупностью промыслов, совершаемых крестьянами, покинувшими свои родные сёла в пользу уездных и губернских городов. Это явление объясняется крестьянской реформой 61-го года, а точнее – последовавшей за ней трудовой миграцией сельского населения. Первое пореформенное десятилетие – начало стремительной российской урбанизации. Пролетаризация населения – сопутствующий ей процесс. Благодаря отходничеству промышленники получили возможность нанимать дешевую рабочую силу, таким образом предпочитая повышать эффективность производства за счёт рабочего элемента, а не технического усовершенствования.

Складывалась ситуация, форменно и содержательно напоминающая современную трудовую миграцию жителей Средней Азии в крупные города России.

Русские гастарбайтеры получали небольшие по городским, но значительные по деревенским меркам деньги, жили либо в т.н. ночлежках, либо прямо на заводах и фабриках, где работали.

Тем не менее, отходничество отнюдь не сводилось к работе крестьян на производстве. К отхожим промыслам также относятся: извоз, строительные работы, частная мелкая торговля, трактирное дело, работа дворником, разносчиком книг.

Особенно стоит выделить детский отхожий промысел. В каждом отходническом центре существовали землячества, которые помогали устроиться крестьянам из соответствующих губерний и уездов. Ярославское землячество поддерживало ярославцев, рязанское – рязанцев и так далее. Эти же самые землячества отправляли специальных людей в деревни, которым они покровительствовали, чтобы среди местных детей набрать мальчиков и девочек. Мальчик – это герой Чеховского «Дяди Вани», девочка – героиня «Спать хочется». Первые проходили долгий и сложный путь обучения, при успешном завершении которого становились успешными коммерсантами, владельцами собственных лавок. Девочки же зачастую становились няньками в семьях рабочих. Они сидели с маленькими детьми, хозяйничали по дому. Женщин можно было увидеть не только на кухнях в трактирах, но и на заводах. Однако говорить о перспективах какого-либо карьерного роста у крестьянских женщин в Российской Империи не приходится.

Были еще те, кого в народе называли шпитонками [115] . Эти сироты, которых государство пыталось вернуть в семейную жизнь, зачастую оказывались в куда более тяжелом положении, чем то, в котором они находились, будучи в детских домах. За каждого шпитонка благодетель получал от властей определенную сумму на его содержание и символическую благодарственную плату. Часто случалось так, что шпитонок, оказавшись в крестьянской, обычно сильно небогатой семье, становился чем-то вроде тяглового животного. Многие умирали от недоедания, болезней и жестокого обращения, а деньги, полученные от государства, уходили на нужды семьи.[116] Разумеется, дети также работали на фабриках.

 

В Московской губернии извозным промыслом занимались 2, 3% населения. Извозный промысел имел огромное значение вплоть до 30-х годов ХХ в. До появления так называемой конки – трамвайные вагоны, запряженные лошадьми – и плотной железнодорожной сети, которая лишь в начале 90-х годов XIX в. связала Москву с её уездными городами и крупными сельскими центрами, извозчики были востребованы не только как транспортное средство, но и как важный элемент торгово-промышленной логистики. Вот, что об извозном промысле С.Т. Семёнов:

«…Те же, у которых были лошади и сбруя, брались, кроме того, возить с рынков лен в пункты их крупного сбыта, в соседние города Ржев, Вязьму. Плата за извоз была сносная ( выделение моё – К.П. ); когда же приходилось захватывать из тех городов какой-нибудь клади на обратный путь, то заработок был и совсем хорош. Некоторые по зимам ездили из нашего города в Москву, возили клад, седоков. Иного сообщения, кроме как на подводах, у нас с Москвой тогда не было, и в то время много работало на этой дороге. Но работа была менее удачна: дорога большая, движения много…»[117].

Городские извозчики – это прототип современного такси и в городе они были востребованы всегда. Крестьянин Михайло Платонов рассказывает о своей работе извозчиком в конце 80-х годов XIX века:

«…Запряг лошадь и поехал на зиму в Москву. Приехал в Москву, стал на постоялом дворе, сбрую да санки напрокат взял и начал ездить. Ну, знамо дело, со сметкой повел. За копейкой гонишься и копейку бережешь. Другой там выездит что, сейчас приедет в трактир, давай ему водки, колбасы, того, другого; за стол-то полтинник, а то и больше выйдет. А ты спросишь чайку да выпьешь стаканчик, достанешь из кармана хлебушка, купишь легкого или рубцов копеечки на три, знамо, чего подешевле, да как упишешь все это: и сыт-то, и тепел, и весел, и истратил немного… Пошлешь бабе денег, накажешь, чтоб овса тебе прислала, и опять дело пойдет… Другие там норовят к киятру ( театру – К.П. ) или цирку, или еще к какому блудному месту, а я этого не любил. Ну, что в тесноте стоять. Цены хорошей никогда не возьмешь» [118].

 

Мелкая частная торговля – верная спутница индустриализации. Магазины с товарами первой необходимости, трактиры, постоялые дворы появлялись вслед за железнодорожными станциями, они всегда были там, где были центры крупной торговли и отхожих промыслов. В конце восьмидесятых годов мелкая частная торговля начала завоёвывать и сельскую местность. Организовывали её сами крестьяне. До появления железных дорог товары, которые всегда были востребованы, оптом завозились владельцами магазинов из городов. К таким товарам относились: мука, семена, соль, крупы, чай, сахар, дёготь, табак и водка. Неплатёжеспособные крестьяне могли брать у хозяина товары в долг с последующим его погашением через работу на его полях. Следует заметить, что частная торговля алкогольной продукцией вне питейных заведений (кабаки) и трактиров была запрещена: «Старуха прежде торговала-было водочкой, принимала заклады, но её надували: то возьмут в долг, да не отдадут, то принесут мешок золы вместо муки…; потом раз к ней подвели урядника и она перестала торговать»[119].

 

Обстоятельства требуют от автора данной работы прибегнуть к трюизму: логика пореформенных торговых отношений в Российской Империи – это логика рыночной экономики. После деконструкции экономической модели, основывавшейся на крепостном, подневольном труде, крестьяне получили возможность вести серьезную межрегиональную торговлю. Наравне с частными торговцами предметами первой необходимости были те, кто занимался продажей излишков сельскохозяйственного труда. Были другие, кто занимался перепродажей тех или иных материалов по более выгодным для себя ценам. Третьи – производили продукцию специально для продажи.

Излишки продавались тогда, когда случались урожаи ниже среднего или когда крестьяне прогадывали с засеванием тех культур, которые в конечном итоге давали скудный всход, либо не урождались вовсе. Таким образом, более удачливые хозяева могли получить прибыль за счёт продажи своим просчитавшимся соседям муки или корма для скота:

«Прошлое лето хлеб-то плохо уродился, ну, почти все забедствовали. У меня хлеба много было: скотину я держал, поля навозил, а баба в зиму-то разве много с мальчишком съест? Вот и повадились к нам за мукой ходить: просят кому пудик, кому лукошечко. Я думаю: так давать что-ж, уж лучше продавать. И стал я продавать муку; живо всё лишнее распродали и по хорошей цене»[120].

В массе своей, крестьянское население было плохо осведомлено о хозяйственных делах в соседних областях, не говоря уже о более отдалённых губерниях[121], однако были люди, отличавшиеся предпринимательской жилкой: вниманием, интуицией, смекалкой и смелостью. Они знали, где можно купить дешевле, а продать дороже. По мере своего развития культура русской частной торговли приобретала особые черты, которые в равной степени подвергались одобрению со стороны одних и порицанию со стороны других:

 

«Торговля полотном распространилась в нашей местности недавно. Она заключалась в том, что несколько бойких молодцов, из соседней деревни, покупали в Москве на фабрике бумажной ткани, очень похожей на полотно, и ехали с нею по разным захолустьям, продавая его деревенским господам, помещикам, купцам, попам за настоящее голландское или ярославское полотно; покупалась эта ткань по 18-20 коп. за аршин, продавалась же по 50-60 к. Барыши получались огромные; некоторые в два-три года наживали тысячи »[122].

 

Значение труда в жизни сельскохозяйственных общин, отношение к труду, его роль и отображение в культуре крестьянских сообществ определялось присущей им субсистенциальной трудовой этикой.[123] Подобное отношение к труду обычно наблюдается у сообществ, которые работают ровно столько, сколько требуется для поддержания своего существования. Для них труд не является смыслом жизни, как это постулирует буржуазно-протестантская трудовая этика. Для подавляющего большинства русских крестьян труд – это не более, чем средство добычи пропитания, а сама необходимость в этом есть наказание человечеству за первородный грех. Субсистенциальная трудовая этика русского крестьянина коррелировала с крестьянским переживаемым православием: умеренность в работе – это сознательный выбор крестьянина, так как по его социально-философским убеждениям богатство не является благом, более того, его сущность была греховна априори. Сверхприбыль в понимании крестьянина не могла быть получена никаким иным путём, кроме как за счёт обеднения других, что ввиду специфики общинной жизни не лишено правды.

В данной ситуации было бы правильным ввести термин «справедливость» в качестве элемента крестьянской идейно-мировоззренческой системы. Справедливость может содержать в себе два качества: равенство (aequitas) и законность. Равенство можно объяснить, как то, что приносит пользу другому и только к нему и относится. Если совершаемое действие направлено на пользу того, кто это действие совершает, то оно нарушает принцип равенства. В коллективе, где все друг друга знают, каждый следит за долей и участью своего соседа. При нарушении человеком принципа коллективного равенства, внутри сообщества возникает Зависть, направленная на него. В сельской общине она может воплотиться в разрушении имущества «нарушителя». Таким образом, при изучении особенностей общинной психологии мы можем поставить знак равно между аристотелевским понятием справедливости и словом счастье. Счастье – это правильная часть благ, которая тебе достаётся. Правильная она потому, что приобретенные тобою блага не были приобретены за счёт других, а значит, принцип равенства соблюдён, и это и есть твоё Счастье.

По этой же причине работа в праздничные дни воспринималась миром как фактор, дестабилизирующий сообщество, подвергая его угрозе со стороны сверхъестественного:

«…Сильнее всего была вера в пятницы, в то, что Бог накажет за работу в эти дни, а также в маленькие праздники: Казанскую, Смоленскую, Тихвинскую, Ильин день. Утверждали, что Бог грозу пошлет, вихрем за это разнесёт и т.п» [124].

Более того, работа в праздники была запрещена на законодательном уровне с принятия Уложения 1649 года. Этот закон был подтвержден в 1797 и 1832 годах. При полномочиях в сфере самоуправления, полученных крестьянской общиной в 1861 году, мир мог привлечь нарушителя к уголовно-административной ответственности, как это было с автором мемуаров, на которые мы опираемся в изучении избранной проблематики:

«Я стал разузнавать, по каким статьям я подлежу привлечению к судебной ответственности; оказалось, за нарушение 182 статьи. Статья эта определяет кощунство и карает тюрьмой от 4 до 8 месяцев» [125].

Стоит отдельно заметить, что количество рабочих дней у крестьян в Российской Империи в 1902 году составляло 123 дня.

Помимо пахотных работ, крестьяне также занимались кустарным промыслом и домашним хозяйством. Крестьяне содержали птицу и скот, который выпасал общественный пастух. В свободное от земледельческих трудов время сельские жители занимались строительством новых и ремонтом старых построек разного типа, строили колодцы, изгороди, изготавливали орудия и инструменты, мебель, домашнюю утварь, транспортные средства (телеги, повозки и пр.), заготавливали топливо на зиму, шили одежду, делали обувь и готовили пищу. В год у каждой общины было отведено около тридцати дней для выполнения натуральных повинностей в пользу государства, в число которых входили: подвозная подать, квартирная, дорожная, караульная и полицейская повинности[126] – они расставлены в порядке убывания количества затрачиваемых на их выполнение дней. В деревне мог быть свой печник и краснодеревщик, поскольку деревни во многом были вынуждены обеспечивать себя сами, а спрос на печи в деревенских избах был и есть всегда. Были распространены зимние промыслы, самым прибыльным из которых была вырубка леса и сплавление его в города[127].

 

Семёнов и многие его односельцы не пренебрегали арендой земли, ради увеличения посевных площадей. Аренда была насущной необходимостью для большинства соседей Семёнова, так как им было сложно, уплатив все подати, закупив необходимые продукты, отдав деньги на маслобойню, мельницу, пастушню и страховки, прокормить в достаточной мере себя и свою семью[128]. Часто в аренду брались помещичьи земли, которые во многом были лучше, чем крестьянские наделы. С.Т. Семёнов объясняет это тем, что при барщине эта земля удобрялась несравненно лучше, а также ей давали возможность «гулять», позволяя таким образов почве восстановить запас минералов и питательных веществ, необходимых для хорошего урожая[129]. Такая земля могла давать двойной урожай, а цену на неё разорявшиеся помещики давали «красную».

Алексей Сергеевич Ермолов утверждает, что постоянная нужда в арендной земле есть ни что иное, как следствие хищнических, примитивных методов землепользования. Противопоставляя фермерское землепользование общинному, он объясняет, что в последнем случае не сформировалась культура надлежащего ухода за землей. Крестьянин говорит, что от Бога земля и от него же и урожай, даже тогда, когда более осознанным соседям становится очевидным важность использования органических и химических удобрений. Крестьянин должен привязаться к своей земле, понимать, что его работа не сводится к как можно более быстрому получению хоть какого-нибудь урожая, работа должна совершаться на будущее. Но будущего нет, поскольку земля может быть перераспределена по решению схода в любой момент. Поэтому крестьянину важнее всего получить как можно больше с этой земли, а что будет с ней дальше – это не его дело. Из-за такого отношения земля быстро приходит в негодность, качество и объем урожаев на ней падает. Касательно же погодовой аренды – это, по мнению А.С. Ермолова, такой же расчёт на удачу, посланную Богом, обильный урожай, который может перекрыть убытки предшествующих лет[130]. Специфика народного хозяйства, которую анализирует и критикует Ермолов, относится в частности к Черноземным губерниям, которые пострадали во время неурожая 1892 года, однако в некоторых аспектах данная специфика является общей проблемой как для южных черноземных, так и для центральных губерний. Вот, что о культуре землепользования пишет С.Т. Семёнов:

«У нас сплошных неурожаев никогда не бывало, да и не могло быть. Таковы свойства нашей почвы… Но у нас никогда не бывает хороших урожаев… Меня это очень удивляло, и за объяснением этого я бросился к сельскохозяйственной литературе. Оттуда я почерпнул такое объяснение это явлению, что наша земля бедна веществами, из которых составляется зерно… Чтоб поднять урожаи, нужно или усиленно удобрять землю, при чем к обыкновенному навозу прибавлять химических туков, или давать земле перегуливать.

Чтобы удобрять землю, нужно было больше держать скота, а чтоб больше держать скота, следовало запасать больше корма. А у нас корма с каждым годом набиралось меньше, потому что стадо увеличивалось и им всё больше затравлялось луговины» [131]

Аренда практиковалась повсеместно не только вне общины, но и внутри неё: в аренду брались инструменты, орудия труда, постройки для сушки снопов сена и т.д. Сергей Терентьевич взял в аренду на несколько лет четыре десятины не самой лучшей на первый взгляд земли, отдавая за неё 30 рублей ежегодно[132].

 

Главное действующее лицо нашего исследования с очень характерной осторожностью замечал, что со времен крестьянской реформы благосостояние деревни увеличивается, хозяйства крепчают, осваивая новые техники травосеяния и другие сельскохозяйственные приёмы – чем дальше, тем больше[133]. Тем не менее, деревню всегда сопровождали бедствия, самое распространенным и частым среди которых был пожар. Особенно больно и метко они били по деревне в периоды жаркого лета, во время тяжелого жнитва, когда всё взрослые на работе в полях. Сергею Терентьевичу было удивительно не то, что деревни горят так часто, а то, что они не выгорают целиком…[134]

Не менее тяжелым ударом по хозяйству могла стать утеря вследствие болезней, краж или продажи за долги «кулаку» рабочего скота – лошади. Чтоб показать, насколько лошадь важна не только в хозяйстве, но и в жизни крестьянина, привожу историю, описанную А.С. Ермолову:

«Страшное зло составляет в этом отношении и конокрадство – один из крупных бичей нашего сельского быта – против которого трудно придумать достаточно энергических мер. Автору этих строк однажды самому пришлось видеть повесившегося на дереве крестьянина, у которого была украдена лошадь и который, после нескольких дней бесплодных поисков, решил тут же, на большой дороге покончить с собою, вероятно, придя к тому убеждению, что без лошади он не только более не хозяин, но даже и не жилец на белом свете» [135]

Небогатые крестьяне часто были вынуждены в работу запрягать кобыл, которые были значительно слабее жеребцов, но при этом значительно дешевле. Кобыл часто берут в надежде на то, что с неё будет хороший «приплод», но нужда закрывает кольцо, превращая его в порочный круг: крестьянин, чтоб расплатиться с долгами, продает всех жеребцов, оставляя себе то, что похуже, то есть кобыл[136].

Лошади ходили бойко, если они были сыты. Сытыми они были далеко не у всех. По воспоминаниям С.Т. Семёнова, скот начал хорошо питаться только тогда, когда в деревне ввели «правильное травосеяние», четырехполье и клевер[137].

 

Из податей сельское население платили по следующим пунктам:

1) Выкупные подати (суть ипотека на землю)

2) Земские подати

3) Государственные

4) Частные

В совокупности на погашение этих податей, по данным, которые нам предоставляет С.Т. Семёнов, у крестьянина в среднем уходит около шестнадцати рублей в месяц, когда урожайный год в середине восьмидесятых годов мог принести около 90 рублей, из которых порядка 60 уходило на собственное продовольствование крестьян. На погашение податей в совокупности с платой за мельницу, маслобойню, покрытием страховки и пастушни крестьянин отдавал чуть больше 22 рублей. Таким образом, свободных средств в среднем оставалось не более 7 рублей[138].

 

Ситуация следующая: институт общины, помимо власти «передела» над землей, имел всю полноту полномочий в развертывании и сборе податей. При недоимках мир мог перераспределять неуплаченные подати по принципу круговой поруки, либо оказывать давление на неплательщика, крайней мерой чего могло стать лишение его надела – обезземеливание. Тем не менее с 1893 года вступили в силу два закона, один из которых (8 июня 1893) разрешал проводить земельные переделы не чаще, чем один раз в 12 лет, второй (14 декабря 1893) – позволял преждевременно выкупить землю только в случае поддержки 2/3 сельского схода. Продажа земельных наделов лицам, не принадлежавшим данной общине, запрещалась. Ряд других законов определял целый список других движимых и недвижимых крестьянских имуществ, которые имели статус неотчуждаемых, так как были необходимы для выживания хозяйства и возможности получения дохода для уплаты податей[139]. Однако государство не могло противостоять общинным порядкам с их «обычным правом» и широким самоуправлением, которые государством же и были созданы в 1861 году.

В селе Андреевское, по рассказам С.Т. Семёнова, сельский староста Степан Астафьев использовал фактор наличия недоимок для пресечения посягательств на мирские деньги со стороны некоторых односельчан, которые были не прочь на них попьянствовать:

«Он за все время своего хождения не допускал ни одной выпивки на мирские деньги. Сначала такая воздержанность многим не нравилась. Любители выпить пытались выклянчить у него хоть четвертушку. Но старик отходил шуточками: он говорил, что у него денег нет, мирские пошли на подати, а свои, что были, вложил за недоимщиков; а так как поползновения к выпивке проявляли все больше неаккуратные плательщики, то им невольно приходилось прикусывать язык» [140].

Он же замечает, что нередко встречалась ситуация, когда недоимки в селе могли числиться за всеми его жителями без исключений. Более того, известно[141], что недоимки были повсеместным положением чуть ли не в каждой губернии. Недоимки были и за зажиточными крестьянами. Вот, что об этом пишет податной инспектор, работавший в конце 1880-х годов в Курской губернии:

«Проверяя платежную способность недоимщиков, я был поражен значительностью недоимки за некоторыми лицами, а именно: за сельским писарем числилась недоимка в 72 р. 86 к., за крестьянином Шеховцовым, содержателем волостного пункта, 42 руб.; я насчитал таких недоимщиков человек 15; одним словом, самые состоятельные крестьяне оказались самыми крупными недоимщиками, по отношению к ним не применялась ни одна из мер, указанных в ст. 188 Общего Положения, тогда как к мелким недоимщикам применялись самые строгие меры и сгоняли даже скот для продажи… Крестьяне горько жаловались на произвол волостного старшины; многие… не были даже предупреждены о продаже, которая совершена была заочно, в их отсутствие скупщиками, которые все время жили у старшины в доме и он их развозил на своих лошадях из деревни в деревню. В числе покупщиков был помощник волостного старшины, за которым и сейчас числилось недоимки 9 р. 40 к., но по отношению к нему никаких мер взыскания не принято. [142] »

Это не вяжется с устоявшимся представлением о том, что недоимки по всей Империи показывают, насколько повсеместно угнетаемо и разорено было крестьянство, насколько неподъемными и грабительскими были подати. Этот, и многие другие примеры, иллюстрируют одну интересную особенность общины и механизма круговой поруки: Община для государства должна была стать гарантией того, что внутриобщинные ресурсы будут распределены между её членами таким образом, чтобы каждому обеспечить минимальный прожиточный минимум, к которому во многом и сводилась идея о благосостоянии, причем обеспечить так, чтобы каждый человек был способен платить налоги, а механизм круговой поруки должен был обеспечить беспрерывность и обязательность этих поступлений. На практике всё обернулось совершенно обратным способом. Община стала богадельней более смекалистых, усердных и хозяйственных крестьян, которые «пили чужую кровь», поскольку были сильно ограничены в своей хозяйственной деятельности общинными порядками, а круговая порука – механизмом защиты от податей. Бедный не платил, потому что было нечем, средний и богатый – потому что не желал платить «дважды», так как, оплатив свой налог, по принципам круговой поруки его могли заставить платить и за тех, кто сделать этого был не в состоянии.

 

На протяжении всего повествования в своих мемуарах С.Т. Семёнов, как то показывает изучение источников личного происхождения, появившихся в крестьянской среде в начале двадцатых годов ХХ века, много внимания уделяет такому аспекту как ценовой вопрос. Его интересуют не только цены на землю, как арендную, так и покупную, но и цены на продовольствие, почем можно продать собранные в лесу грибы, сколько стоит плуг и сколько – взять его в аренду, по какой цене можно продать пару десятков возов на корм скоту в соседние деревни. Особенно его, конечно же, интересуют цены на хлеб[143].

Заинтересованность человека ценовым вопросом всегда тесно взаимосвязана с общей культурой потребления и благосостоянием населения. С.Т. Семёнов отмечает, что постепенно культура чаепития в деревне становится массовой. Особенно его хвалят за тонизирующий эффект, помогающий в работе. Самовары были практически у каждой семьи, а ругали их только старики, клеймя их «шипящими медными змиями» и «новыми барами»[144].

«Новым барином самовар называли потому, что на чай, сахар для семьи приходилось работать лишнюю десятину. ««Ну, что за беда, – говорили почитатели самовара, – поработаем и на нового барина, он всё-таки милостивее: не бранит: не порет, а чайком поит; а в рабочую пору как хорошо косточки-то им пораспарить, точно воз с себя снимешь! »» [145].

Экономическое расслоение наблюдалось и в деревне Семёнова, но он отмечал усердие и старание тех, кто слыл «зажиточными» крестьянами. Его сосед Степан Кузьмин, в молодости бывший строптивым забулдыгой, после смерти отца будто преобразился: они с женой нанимались пахать и молотить на соседние хозяйства, по зимам Степан ездил ломовым извозчиком. Никто, рассказывает С.Т. Семёнов, «раньше его не вставал в деревне, никто больше его не переворачивал земли» [146]. Среди деревенской нищеты преобладали тяжелые алкоголики, утащившие на дно вместе с собой свои семьи: жён и детей[147].

Среди других крепких хозяйственников С.Т. Семёнов выделял Артамониху – вдову – и брата её мужа, Сильверста. Они сожительствовали «незаконно», однако серьезных проблем из-за этого они не испытывали. У них была многодетная семья. Сильверст и никто из его семьи никогда не пил ни вин, ни чаю, не употреблял табак. На общественных работах, как бы заглаживая свою вину перед миром, они работали больше других. Сильверст зимой занимался отхожим промыслом в Москве на месте, где другие на долго не задерживались, не будучи способными угодить хозяину каретного двора, где деверь Артамонихи работал дворником. Проработал он там больше двадцати лет[148].

«…Работают так, что всё старание направляют на то, чтобы было сделано как можно лучше. Они не задорятся, не торопятся, а если пашут, так уж так, чтобы ни одного огреха не было, боронуют, косят, жнут тоже, чтобы было первый сорт. Рогатый скот у них ведется не какой-нибудь, а они добывают его в одной экономии, где ведется специальное молочное хозяйство, держат телят и выращивают их. Кормят они их хорошо, пот правильно. Куры у них тоже особой породы. Семена отборные» [149].

Иван Нужда, которого в молодости выгнал родной отец за пьянство и сварливый нрав его жены, у него осталась одна корова и маленький сарай. Со временем он отстроился, взяв у шурина денег в долг. Семья взяла двух шпитонков. Жена Ивану не давала пить; постепенно в хозяйстве завелся хороший скот, семена ржи – стали собирать отличный урожай. Скот в какое-то время начали продавать, покупали покосы на стороне[150].

Вот еще один портрет, который снова раскрывает любопытный процесс «эволюции» сельского человека:

«…Платон, ему было уже лет 40. Он был высокий, стройный, складный и в оборотах и на речах. Смолоду он отличался разгульной жизнью и подозрительною славой любителя чужой собственности. Он был не маленький воришка, а на его совести лежали крупные грехи. Он перепрягал на дороге лошадей, забирался в амбары и т.п. Но, женившись на хозяйственной и серьезной девке, он под влиянием её всю эту блажь бросил, сделался честным, трезвым, трудолюбивым и удивительно работоспособным хозяином… Действительно, никто столько не нажинал в жнитво, никто так легко не скашивал своей полосы в покос. Летом Платон работал на земле, а зимою выделывал овчины. Хозяйственностью он выделялся из всех мужиков. Кроме этого, он любил песни, книжки, занимательные разговоры» [151].

Этому же человеку принадлежат слова, которые в достаточной мере выражают позитивную сущность труда и её понимание крестьянами. Продуктом этого понимания стали пословицы и поговорки, посвященные труду, которые были зафиксированы Владимиром Далем в первом томе «Пословиц русского народа» в секции «Труд – Праздность»[152].

«Ты на каждом шагу сам себе господин. Отдал старосте оброк – никакой черт к тебе не подступит, а постараешься, и оброк будет из чего взять. Всё зависит от себя и что ни сделаешь, всё для себя (К.П.). Работа у тебя честная, а раздолье-то какое!.. Пашешь-ли, косишь-ли – отойди, обожгу!.. Другие говорят «тяжело». Как будешь считать, а то всё покажется тяжело, даже на постели лежать. А я то думаю: действительно, порой бывает тяжело, да слободно… Никто над тобой с палкой не стоит; а это, брат, великое дело (К.П) »[153]

 

Помимо общественных работ, выполняемых крестьянами, таких как починка мостов и равнение дорог, крестьянское сообщество села Андреевское вкладывалось в постройку и содержание школы, которая находилась в бывшей помещичьей усадьбе[154]. Две работающие в ней учительницы не справлялись с наплывом детей из окрестных деревень. Появлялись библиотеки, организовывались чтения при волостном правлении. В начале ХХ века начали появляться народные театры, в которых ставили пьесы Островского[155]. Досуг, которому крестьянин мог при желании посвятить себя в нерабочее время, был.

Московская-Виндавская дорога оживила торговлю и существенно сократила физическое и метафизическое расстояние между деревней и городом. Появились граммофоны, дребезжащие вальсы, марши и шансон развлекали пьющих в трактирах чай извозчиков.

Краткое замечание насчет землепользования и проблемы малоземелья. Приведу пример, как С.Т. Семёнов и его односельцы решали, что делать с пустующим участком земли на стороне. Данный пример в некотором плане идёт вразрез с мифом о «малоземелье», развенчанию которого посвятил часть своей работы историк М.А. Давыдов[156].

«– А что, ребята, со вредовой стороной что делать? Опять, что ли, кому сдавать или по себе разделить (К.П.) – поднялся вопрос.

– Сдать, так сдать, зачем дело стало?

– Зачем сдавать? Разделить по дворам.

– Что её делить, – валяться будет (К.П.) . Мало её у нас валяется -то!.. А сдашь – деньги получишь.

– Не будет валяться, посеешь. Забрызгаешь льном или овсом, всё приполон будет.

– Знамо дело, люди деньги платят да сеют, а нам чего зевать?

– Разделить, разделить! » [157].

Землю делили исходя из того, у кого старше первенец, которому скоро придётся унаследовать хозяйство, кто более платежеспособен. Те, кто получал землю, по негласному обычаю были обязаны «поставить» по пол ведра на каждого жителя села.

Обычаи и нравы

 

Об отрицательных чертах русского крестьянина С.Т. Семёнов писал достаточно много, чтобы понять, что крестьянин всё-таки человек, а не идеальный романтически конструкт, которому присущи все грехи человеческие, все мелкие бесы. Человек может меняться с худшей в лучшую сторону, равно как и гнить в рукотворном болоте. Но, по всей видимости, Семёнова больше всего разочаровывало лицемерие и лизоблюдство. При всех своих многочисленных конфликтных ситуация с общиной, он отмечает, что никто никогда и ничего не скажет прямо в глаза. В мирских обычаях, как понимал Семёнов, было принято ругать за глаза. Отношения с односельчанами у него были добропорядочные, однако между собой они ругали его и злобствовали за нарушение мирских устоев, как то: работа в малые праздники, несогласие с православием, пренебрежительное отношение к официальной церкви, постоянно проявляемая частная инициатива и т.д. И продолжалось это всё до тех пор, пока на С.Т. Семёнова не была составлена «кляуза», за что он был вызван в суд и осужден[158].

С лизоблюдством же Семёнов столкнулся, когда он и другие крестьяне ездили в Москву, чтобы выкупить имение одинокой пожилой помещицы. Там, чтоб выторговать для себя побольше льгот по цене, прямо во время переговоров крестьяне, окромя Семёнова, упали перед старушкой на колени. Потом они говорили, что «Этот труд невелик, а ей будет лестно»[159]. Также они пытались «смазать», то есть дать взятку, одного, как вспоминает Семёнов, очень почтенного московского адвоката.

В воспоминаниях также присутствует интересное отражение взаимоотношений между крестьянами. Не учитывая повседневность, самый наглядный пример того, как взаимоотношения переходя во взаимодействия – это сельский сход. В идеале, сельских сход — это основа крестьянского самоуправления, решения которого воплощали волю членов общины. На нём должны были решаться все спорные ситуации, рассматриваться вопросы, связанные с улучшением старых и введением новых способов ведения хозяйства, приниматься решения о работе и не-работе в те или иные праздничные дни, а также распределять «мирские деньги» на самое необходимое. На деле же сходы, как это уже проговаривалось ранее, становились механизмами в руках зажиточных крестьян, прозванных «мироедами», которые использовались для достижения собственных целей. Мирское хозяйство во многим сельских общинах было переподчинено именно им за счет своей социальной тяжеловесности, приобретенной благодаря клиентеле из должников, любителей выпить за чужой счёт и деревенской нищеты, интересы последних при этом всё равно продолжали ущемлять. Сходы и их решения не были ограничены ничем, кроме абстрактных норм обычного права, которые зачастую являлись сиюминутным произволом.

«Тормозило дело не всё общество, а несколько мужиков. Мужики были сильные, жили хорошо, доходы имели не от одного земледелия, а главным образом со стороны. Поэтому их улучшение земельных угодий не интересовало, а напротив, пугало всё, что грозило нарушить установившееся обыкновение. Некоторые из них были еще начинены самым грубым тщеславием. Им льстило то, что оказывалась возможность хвастнуть, что они перевернули «мир». И только ради этого они мутили «мир» [160].

Так, один из таких «мужиков» заставил на сходе общину не работать три дня, потому что он в это время собирался «за сыном на машину ехать»: «что ж мои одни полосы не пахаными-то остались бы, а теперь всем ровно» [161].

На контрасте с более консервативными и устоявшимися обычаями и нравами крестьян старшего поколения, интересно рассмотреть таковые в среде крестьянской молодежи, чьи привычки и досуг еще не закостенели, видоизменялись в соответствии с общим ростом культуры, «вторжением» города в деревню.

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться: