Сельскохозяйственные особенности

Больше половины всех сельхозугодий занимала пашня. Землю под пашню отвоевывали у леса подсечно-огневым способом - деревья вырубали, а кустарники и пни выжигали. Пахотная земля распределялась между членами общины по паям. Паи зависели от количества взрослых мужчин в семье. На женское население и детей паи не выделяли. Скота в деревне было мало, кормить его было практически нечем. Коровы давали мало молока, лошади были косматые и низкорослые, в основном кобылы, так как они стоили дешевле. Из мертвого инвентаря в ходу была соха и борона, плугов не было вовсе – они начали появляться позже, где-то в начале восьмидесятых годов и воспринимались как совершенно особенное новшество и роскошь, так как мало кто мог позволить себе приобретение плуга из-за его немалой цены ( Михаил Абрамович, не могу найти цифры, которые внушают доверие. Подскажите, пожалуйста, что-нибудь полезное ). В связи с непосильными для многих ценами, стала распространяться практика аренды инструментов и приспособлений у зажиточных домовладельцев.

В селе в основном преобладал экстенсивный способ ведения хозяйства, то есть вместо унаваживания и других методов, способствующих повышению урожайности на небольшом участке, предпочитали достаточно грубую обработку земли и увеличение урожайности за счет расширения посевных площадей.

«Если же случалось поднимать целину, то работали отрезом, что было и нескоро и кропотливо, а поэтому поля разделывались плохо; межники меж полос год от году делались шире, концы полос, с трудом поддававшиеся сохе, запускались; запускали нередко целыя полосы».[27]

Проблемы землепользования – постоянные переделы земли, дальноземелье и в особенности чересполосица [28] – мелкополосица – проходят рефреном через всё повествование Семёнова. Вплоть до закона 8 июня 1893 года[29] переделы могли производиться в неограниченном количестве, если таковым было решение мира, т.е. общины. Вот, что об этом пишет Алексей Сергеевич Ермолов [30] (1847-1917), министр земледелия и государственных имуществ (1894-1905; 1915), вице-президент Императорского Вольного экономического общества (1886-1888):

«Низкий уровень крестьянского хозяйства и малая производительность земель, находящихся в руках крестьян, объясняются целым рядом самых разнообразных причин. На первом плане между ними следует поставить те условия, в которых крестьяне владеют землей. Не касаясь пока вопроса о самых основах общинного землевладения, нельзя, однако, не сказать, что та полная неопределенность в условиях пользования землей, которая существует ныне, особенно в пределах черноземной полосы, в значительной степени тормозит развитие у крестьян земледелие. Главную роль тут играют переделы, которые повторяются в неопределенные сроки, по усмотрению сельского схода, ставя крестьян в полную неуверенность относительно продолжительности пользования ими данными участками земли.».[31]

Комплекс указанных проблем землепользования серьезно тормозил развитие деревни в целом и каждого крестьянина в отдельности. Чересполосица мешала крестьянину сконцентрировать разрозненные полосы земли в один участок, из-за чего качество обработки и производительность сильно падали. Переходить с одной полосы на другую, которая вполне могла располагаться на расстоянии до десяти верст (около десяти с половиной километров), не только неудобно, но и долго. На обработку некоторых полос не хватало времени, и если не было возможности их обменять на те, что поближе, либо соседствуют с основной часть полос, то их попросту забрасывали. Эти заброшенные участки земли становились причиной малоземелья – при достаточном совокупном количестве земли на каждого крестьянина, хорошие полосы нещадно и бескультурно эксплуатировались, а плохие, составлявшие почти половину надела, со временем становились только хуже. Поэтому земли было всегда мало, но не из-за её физического отсутствия, а из-за неумения и искусственной невозможности вести хозяйство иначе.

«Они ( плохие земли – К.П. ) всегда составляют придаточное бремя к хорошим землям, которые без такой придачи не отводятся никому. Очевидно, что при таких условиях будущность крестьянского землевладения, без коренной его реформы, представляется весьма печальной и положение дела будет постепенно еще ухудшаться, вследствие всё большего и большего, по мере возрастания народонаселения, дробления земель на всё более мелкие участки и всё большего их истощения».[32]

 

Психосоциальные особенности

 

Предполагаемая депрессия крестьян, наступившая после крушения привычных социально-психологических отношений, стала причиной достаточно закономерного, но трагичного в своей безысходности явления – тоски по крепостному праву. Социальная группа, пережившая серьезную внешнюю перемену, следом переживает внутренний категориальный и мировоззренческий слом, который не позволяет социальной группе существовать дальше. В своём неотрефлексированном угасании взор и помыслы группы устремляются в прошлое, где они замирают в страхе обернуться и увидеть безразличное настоящее и враждебное будущее. Вместе с нарушением сложившейся общности самоидентификации социальной группы, началась рассинхронизация её переживаемого времени: для некоторых крестьян каждое происшествие является очередным доказательством неправильности, а следовательно, и невозможности как настоящего, так и будущего. Именно поэтому социальная группа, претерпев коренные перемены, прекращает своё существование, уступая место новой группе – потому что она застревает в прошлом, растворяясь в нём.

«Жалоб на своё положение, конечно, слышалось много, особенно в малоурожайные годы или после какого-нибудь несчастия: пожара, падежа скота… Жалели даже иногда о крепостном праве. «Что-ж это за жизнь, - говорили, - хуже барщины. При господах, бывало, плохо-плохо, а случится какая беда, идешь к барину, и он тебе поможет, потому что ты ему нужен. А теперь куда идти? Кому мы нужны? »[33].

Барин действительно мог помочь. Более того, смею предположить, что помещик, барин – это носитель как замкнутого аристократического, так и крестьянского сознания. Он мог восприниматься крестьянами как глава мира, являясь при этом вершиной пирамиды патриархального мировоззрения и уклада. В деревянную усадьбу «барина-батюшки» можно было прийти и просить помощи. Сам же барин в своей повседневности был окружен крестьянами, слышал их речь, видел их манеру одеваться. Таким образом, субъект и объект крепостных отношений оказывали причудливое взаимовлияние друг на друга.

Между ними, однако, есть одно очень существенное различие – уровень образования. Не вдаваясь в оценку образования провинциального дворянство, следует сказать, что до отмены крепостного права все заботы о ведении хозяйства, все расчёты, грубо говоря, сельскохозяйственная теория лежали на плечах помещика. После освобождения крестьян, эти функции, которые требуют от выполняющего хотя бы среднее образование со знанием русского языка и математики, были переданы мирским старостам. Сама же жизнь мира была регламентирована обычным правом, которое в свою очередь ни регламентировано, ни зафиксировано где-либо не было. Это означало, что при невиданном в Европе того времени самоуправлении, полученном общиной после реформы 1861 года, она оказалась один на один с собой, своими проблемами, комплексами и мраком, которому еще предстояло себя проявить и которого было не избежать откупом в виде «самоуправления». У общины не было ни самости, ни способности к человеческому управлению собой.

Еще один любопытным пример психологии крестьян, который приводит Сергей Семёнов:

«Был еще дом, в котором заводились и самовар[34] и часы; но в этом доме все это как-то не приживалось: самовар никогда не чистился, часы ходили неверно. Было это потому, что хозяева не умели с этими вещами обращаться, так как обзавелись они ими не из прямой потребности в них, а из простого подражания зажиточным людям.»[35]

Применительно к данному контексту можно задать вопрос: как вообще крестьяне, живя во второй половине XIX века, обходились без такой, казалось бы, необходимой в сегодняшней повседневности вещи, как часы? Можно говорить об определенном «вневременьи» крестьянской жизни, которая опиралась не на часы и минуты как одну из главных категорий времени, но на приобретшую черты ритуала последовательность действий, привязанной к световому дню и пр. Это сложная тема, углубляться в которую у меня сейчас нет возможности. Этот отрывок будет доработан позже, когда будет собранное достаточное количество материала (см. А.Я. Гуревич, Категории Средневековой Культуры. «Что есть время? » - с.103.)

 

Личный опыт

 

В завершении рассказа о первом пореформенном десятилетии в деревне Андреевское Сергей Семёнов приводит свои воспоминания, события которых, по всей видимости, произвели на него – тогда еще ребёнка 5-10 лет – неизгладимое впечатление. В первую очередь его воспоминания связаны с рассказами об опасности: разбой на дорогах, воровство, убийства. Удивителен отмечаемый им всплеск иррационального, вполне в стиле Фёдора Михайловича Достоевского, насилия.

««По-миру» ходило тогда очень много, особенно зимою. Щелкали иногда такие молодцы, с которыми на дороге встретиться опасно. Нередко случалось и воровство, в особенности с наступлением темных ночей в осеннее время. Бывало, то и дело слышишь: там в сарай забились, тут лошадей увели, здесь амбар подломили[36]. Случались и разбои. Помнятся рассказы, как одну бабу, шедшую из Москвы, убили камнем. Она было защищалась, загородила голову кистями рук, но ей размозжили и руки и голову.

Потом в одном месте зарезали старика и старуху. Зарезал какой-то молодой парень, который и попался в соседней деревне в кабаке. Еще одна баба убежала из-под ножа с постоялого двора и спаслась от смерти каким-то чудом»[37].

Что заставляло людей идти на подобного рода жестокость? Можно предположить, что в виду отсутствия каких-либо заработков и дел на зиму, у молодых людей, которые не смогли или не захотели уходить в город, ум начинал заходить за разум. Объяснять данный феномен пьянством – слишком просто и безысходно. Единственное, что не вызывает сомнений, это ясное осознание того, что ни святые нравы простого сельского жителя, ни авторитеты, ни страх перед общественным заклеймением, ни даже страх тюрьмы или ссылки не удерживали молодых людей от совершения преступлений. Это значит, что система общественных отношений, которая должна удерживать людей от проявлений зверства в отношении друг друга, функционирует плохо. Причины этого можно только предполагать.

Среди прочего, что помнил и слышал Семёнов до того, как впервые отправился на заработки в Москву, есть один жизнеобразующий эпизод, особенно запоминающийся своей неподдельной достоевщиной, который посвящен жестоким народным самосудам:

« Особенно памятен один рассказ о замученном дурачке. В соседней деревне с нами деревне у одного мужика был «дурачок» сын. Он кормился милостыней, ходил по разным деревням, заходил иногда далеко. Однажды он забрел в деревню, в которой его не знали, ночевал в сарае и, должно быть, прозяб. Перед разсветом[38] ему захотелось погреться, и он зашел в первую попавшуюся избу деревни и залез на печку. В избе в это время никого не было, хозяева ушли молотить. Через несколько времени в избу пришла из овина[39] баба. Почуяв, что кто-то есть в избе, она взглянула на печку и увидала мужика. Она подняла тревогу. Сбежался народ, вломился в избу и, подозревая, что это вор или разбойник, стащили дурачка с печки и начали бить. Дурачок от страха лишился языка и не мог проговорить ни одного слова. Тогда подумали, что он притворяется. Дали знать старшине, жившему в этой же деревни, и тот посоветовал его «попытать». Ему жгли пятки, опускали в колодец, нагоняли на голову железный обруч[40], но, конечно, ничего добиться не могли. Дурачок не вынес мучений, умер. Только после его смерти мучители узнали, кто он такой, как попал в избу »[41].

Отношение деревенских жителей к «дурачкам» далеко не очевидно. Тем более что очень сложно не опознать в человеке такового, из чего можно предположить, что несчастный был замучен не как подозреваемый в воровстве или разбое, а как нечто потустороннее (см. ниже). Есть стереотип, предполагающий наличие своего «дурачка» в каждой деревне и его гармоничное сосуществование с окружающей средой. Тем не менее, отрывок из мемуаров Семёнова не первый пример жестокого обращения с «блаженными». В тексте, который будет приведен ниже, такие люди вызывают ассоциации с нечистой силой:

«– Глядите, глядите, ребята! – толковали ребятишки промеж себя, когда несчастная вышла на улицу, окидывая встречных своими сердитыми взглядами. – Анютка-то с ума сошла. Теперь она Божьим дитей стала, блаженненькой. Обижать её теперича грех, потому что сам такой же сделаешься, ежели обидишь её.

– Какой тут грех? – сомневался один бойкий мальчишка. – Её нечего бить-то, потому она дура. Я её намедни вот как вздрючил: ничего со мной не сделалось, – сам видишь… И ребятенки действительно накидывались на нее безжалостной стаей….

– Лучше уже отойти от неё, потому, пожалуй, что чуть ли она не ведьма. Они, ведьмы-то, должно, что все такие пучеглазые…».[42]

При всей художественности данного отрывка, описываемая в нём ситуация, где дети избивают «блаженненькую», а потом пугаются её, полагая, что она ведьма, весьма показательна и в очередной раз показывает всю неоднозначность подобных отношений.

 

«Таких и подобнаго рода случаев было многое множество, и рассказы о них наполняли ужасом наши детския души. Мы с нетерпением ждали того времени, когда мы подрастём настолько, что станем на что-нибудь пригодны в Москве и когда нам придется покинуть родную деревню и переселиться туда»[43].

Мотивы Семёнова и его сверстников, которые росли в тяжелой и опасной обстановке, не могут не вызывать понимания. Интересно, как в своей индивидуальной памяти, отраженной в приведенном абзаце, Семёнов находит место «мы». Автор и его сверстники – будущие домовладельцы Андреевского, которые унаследуют хозяйства своих отцов или обретут собственные дворы, выросли в одинаково мрачных условиях и с одинаковым желанием покинуть деревню при первой возможности. И это нельзя не принимать в расчёт.

 

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться: