Особенности общинной деревни

 

Общинность как форму жизни крестьянского сообщества не стоит объяснять ни климатическими условиями, в которых проживали люди, ни стремлением к взаимопомощи и самозащите. Эти объяснения не выдерживают критики. Если рассматривать общину как форму жизни людей, схожих складом сознания с образованными городскими современниками, значит – допускать серьезную методологическую ошибку.

Рассматривать крестьянскую общину через призму жизни её обывателей стоит с точки зрения, которая не противопоставляет, но разделяет европейский тип рационального сознания и архаичное сознание мифологичного человека, обращая внимание на особенности последнего.

Община – это законсервированный русской историей организм, в котором личность не обладает каким-либо своеобразием, спецификой или превозносимой самоценностью. Это целое, которое собой определяет характер и особенность каждого из своих составных. Это «самодостаточный» мир с собственной мифологией, собственными представлениями об окружающем, который сдерживался и поддерживался Государством извне. Ранее были рассмотрены многие аспекты общинной жизни, но стоит отметить некоторые иные её особенности.

 

Как часто отмечается С.Т. Семёновым, выделение из мира, противоречия с ним и противопоставление «Я» целому влекло за собой опасность.

«Наступает весна. Пасха поздняя; до Пасхи работ не начинали, а предлагали начать их в первые дни Фоминой; в деревнях играется свадьба, на свадьбах мужикам подносят водки, они загуливают, запашка откладывается, несмотря на то, что пахота поспела. А без запашки выехать в поле нельзя. Если же найдется самовольщиков и решится на это, против него всегда найдутся «насердники» [188] натравят на него старосту, а староста имеет полное право посадить его под арест в волостном правлении на двое суток, как общественного «супротивника» [189].

Или:

«Не работать постановил «мир», и против мира что сделаешь? » [190].

Это определяет большую степень индивидуального и общественного конформизма, который служит инструментом самозащиты. Но самозащиты от чего?

Помимо уравнительной системы, реализуемой поземельной общиной, механизм самозащиты функционирует ради сохранения, удержания самой реальности, о чём речь шла в предыдущих главах данной работы. Конформизм – это социокультурная матрица, в которой воспитывается каждый член общины. Но тем не менее эта социальная установка не оказывает на её носителей никакого экзистенциального давления, так как человек, обладающий мифологичным, архаичным складом сознания в слабой степени способен или вовсе не имеет склонности к критическому самопознанию, к оценке своего знания, нравственного облика, идеалов, мотивов своего поведения, к самоконтролю над собственными поступками и несению ответственность за них. Такой человек чувствует себя естественно и комфортно в условиях строгого социального контроля над своим бытием, его объектное самовосприятие стремится к тому, чтобы его жизнь была подчинена сложившимся правилам поведения, которые, всецело влияя на него, существуют вне зависимости от него самого[191]. По сути, это самозащита людей от самих себя, предоставленная общинными порядками, которые являются наследием традиции, позволяющие существовать миру как таковому, при этом являющиеся автономными и неприкосновенными. Благодаря конформному социокультурному коду, вложенному в каждого члена общины с самого его рождения, последний, снимая с себя ответственность за самого себя и перекладывая её на своеобразный Высший (общинный) Порядок имеет возможность с полной и безоговорочной отдачей посвятить свою жизнь поддержке тех социальный, хозяйственных, религиозных и других ритуалов, которые, по вере и знанию членов общины, не только поддерживают целостность общества, но и целостность реальности, в которой оно живёт.

 

Так что община отличается не только мировоззренческим своеобразием, но и способами организации труда. Помимо особенностей землепользования, община, имевшая свои рычаги давления практически на любой аспект жизни её члена, всецело контролировала рабочий процесс, начиная с решений о выходе на работу:

«Собирается сходка, начинается сговор, вдруг выступает Михайло П. Он набрал в Петровки 3 воза ивоваго корья, и ему нужно свезти его в Москву, поэтому он кричит, что с навозницей нужно недельку подождать. Ему вторит другой, которому нужно в десятую пятницу ехать в гости, так как его шурин справляет «сшибок»; третьему – всё равно: «как мир, так и мы» [192] …

Заканчивая регулированием рабочей логистики:

«Когда я был еще мальчиком, то для езды на луг тогда не было никакого порядка, а как кто управится, так тот и поедет. Теперь же установили порядок: ехать должны были все в одно время; в 4 часа у одного из сараев, находящегося посредине деревне, выкидывается флаг, и вся деревня длинным гужом, с немилосердным громом и треском, устремляются на луг» [193].

Особенности мифологического сознания влияли не только на быт крестьян, их поведение и самовосприятие. Оно также формировало особое отношение к частной собственности. Частная собственность могла являться таковой, если она являлась либо результатом, либо объектом человеческого труда. Бытование среди крестьянских масс идеи о «черном переделе», в основе которой лежала мысль о том, что земля должна принадлежать тому, кто её обрабатывает – вполне показательный пример. Таким образом, крестьяне до крестьянской реформы были уверены в том, что они сами принадлежать помещику, но земля – принадлежит им[194]. Земля же до 1907 не могла быть частной собственностью крестьянина в том смысле, что она не подлежала рыночному обороту, т.е. продаже. Само понимание того, что земля может быть собственностью какого-то одного человека, не было расхоже ни в народном сознании, ни в интеллигентских кругах[195]. Однако ситуация была кардинально изменена комплексом Столыпинских реформ, которые показали, насколько велико было количество домохозяев, готовых раз и навсегда покинуть общину и выйти на хутор.

В пример того, как крестьяне понимали собственность, привожу эпизод, рассказанный С.Т. Семёновым, о том, как крестьяне искали материал для того, чтобы отстроиться после пожара в деревне:

«И вот начались тайные поездки в соседние леса. Легче всего было ездить в одну рощу в майоратном имении одного князя, не жившего в наших краях, а сдававшего имение в аренду. Надзор у арендатора за чужим лесом был слабый, сторож был старый старик. Наткнувшись однажды на порубщиков, он хотел было их приостановить, порубщики были не из робких, и один из них прикрикнул на старика. Старик струхнул…

Всю весну ездили туда как на отвод. У нас из всей деревни не ездили, может быть, двора три-четыре и их за это осуждали, говорили, что они не ездят не почему-нибудь, а из-за лени.

Конец этому пришел неожиданно. Кто-то написал о хищении в его лесу князю. Князь прислал своего управляющего, и тот с полицией нагрянул на порубку.

– Зачем же было ездить, – говорил я, – ведь лес чужой?

– Он не чужой, а Божий, – говорили мне. – Хлеб с поля грех брать, потому его сеяли, над ним трудились, а над лесом кто трудился?..

Так думало в деревне большинство, и уверенность, что на их стороне правда, была непоколебимая» [196].

 

Подчеркиваю, что община, вопреки существующим представлением, не являлась стабильной социально-экономической ячейкой имперского общества. Она разлагалась изнутри, а юридические и экономические меры по её сохранению лишь оттягивали окончательное её разложение. Подытоживая, можно сказать, что по гамбургскому счёту в общине не было хорошо никому, ни нищему, ни бедняку, ни середняку, ни «кулаку». Подавляющее большинство неграмотных крестьян действительно определяло общий внешний облик деревни, но образовательная инфраструктура росла, создавались новые школы. Если в дореформенной Российской Империи община была наглухо законсервирована, то в пореформенную эпоху, когда фактор воздействия города, образования, железных дорог, цивилизационного роста, индустриализации и т.д., община существовать как нечто монолитное просто не могла. Конечно же в первую очередь порядки и устои общины как социального факта разрушали самые предприимчивые и дельные крестьяне, которых не могли не ненавидеть остальные, но которые вели себя совершенно естественно, учитывая условия рыночной экономики:

«… Каждою весною составляется приговор, в приговоре пишется: «В виду просьбы беднейших крестьян (при чем перечисляются их имена) постановили выдать им – тому столько-то, этому столько-то» и т.д. Приговор подается на утверждение к начальству, и когда начальство приговор утвердить, ссуда разрешается. Так делается каждую весну. На самом же деле все эти приговоры составляются фиктивно. Беднякам выдается хлеб, когда он дешев; выдается он не задаром, а за проценты: за четверть овса осенью платят две меры прироста, за рожь – одну меру. Хлеб от этого с каждым годом прирастает, в пять лет количество его удваивается и все на счет бедняков. Вдруг хлеб поднимается почему-нибудь в цене. Хотя ссуда приговором испрашивается только тоже наибеднейшим, но к магазее уже прут все, и состоятельные уже всех впереди. Обладая большими наделами, они получают и помногу хлеба. Как бы в виду его дороговизны, устанавливают на этот год меньший процент. Потом богатые продают свои доли или на рынках или тем же беднякам, а осенью, когда хлеб много дешевле, снова пополняют «магазею» [197].

 

Поэтому, когда мы рассматриваем проблему конфликта общинного крестьянства и нового русского крестьянство, важно помнить, что речь идёт о носителях двух отличных друг от друга форм сознания, которые в свою очередь порождают соответствующие им формы жизни. С точки зрения антропологии эти два типа организации не следует рассматривать в какой-либо иерархии, но в контексте истории Российской Империи, безусловно, новое русское крестьянство является эволюционным продолжением общинного крестьянство, элементом культуры русской модернизации рубежа веков.

 

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться: