Из фондов Государственного архива Пензенской области

 

 

Мы вышли из вагона, прошли вокзалом и оказались, как мне сказал отец, на Ярмарочной площади, где были каменные тор­говые ряды и разного вида лавчонки. А впереди стояли большие деревянные дома с вывесками магазинов и трактиров. Меня удивило, что около домов по улице были деревянные мостки — тротуары, таких в Мокшане не было, и все шли по этим мосткам. Пройдя эти дома, на углу я увидел огромный трехэтажный дом, а когда посмотрел на вывеску, я прочитал "Пензенское техниче­ское железнодорожное училище". И я тогда не думал, что это "училище" даст мне "путевку в жизнь", с которой я проработаю всю мою трудоспособную жизнь до глубокой старости как техник-строитель.

Мы прошли пешком по улицам, где меня все время удивляло большое количество магазинов — почти в каждом доме, и дома все почти каменные и двухэтажные, а середины улиц все вымо­щены камнем, по ним все время куда-то едут люди на лошадях, как мне сказал отец, это извозчики. Я иногда, рот разиня, оста­навливался у больших окон магазинов и заглядывался на вы­ставленные товары, а отцу не раз приходилось меня лишать это­го удовольствия и уводить с собой дальше.

Наконец мы подошли к большому двухэтажному дому на ле­вой стороне Московской улицы, вошли в здание и по лестнице поднялись на второй этаж, где нас встретил человек, который назвал отца Федор Федорович и, извиняясь, сказал, что свободен только номер один и тот без окон. Я подумал, что он пошутил, но когда он нас довел до номера и мы вошли в него, то свет в него попадал только через стеклянный потолок, и в комнате стоял полумрак. Я был этим очень опечален, так как я мечтал на Пензу смотреть через окно, но„

Нам подали самовар, мы попили чаю, закусили, и отец ушел по делам, а мне наказал, чтобы дальше крыльца я никуда без него не уходил. Я вслед за отцом вышел на крыльцо и стал на­блюдать за проходящими и за проезжающими мимо меня и очень удивлялся такому "множеству" людей на улице и никак не мог понять, куда и зачем эти люди идут и едут. Ведь у нас в Мокшане редко, редко увидишь проходящего и проезжающего человека. Пробовал было я посчитать проезжающих, но моих мате­матических познаний для этого не хватило и я бросил. Наблю­дая за улицей, я не заметил, как наступило время обеда и мне захотелось есть.

Вскоре пришел отец, и мы пошли обедать в трактир на той же Московской улице. В трактире было много народа; мы нашли свободный столик и сели. У стенки этой комнаты я увидел ка­кую-то непонятную для меня махину, за стеклами которой виднелись медные трубы. К нам подошел человек в белой рубаш­ка и штанах, с салфеткой на руке, и отец ему заказал обед. А с соседнего столика ему чего-то сказали, и он подошел к этой диковине, что-то повертел и заиграла музыка. Это оказался орган, который служил для развлечения посетителей. Пообедали мы очень хорошо — мне понравилось.

Из трактира мы пошли в магазин готового платья, где, к моему огорчению, мне отец купил зеленого цвета пиджак, который впоследствии и причинил мне много неприятностей, тем, что ме­ня дразнили прозвищем "зеленый". Особенно, когда я в этом пиджаке явился в училище, когда я вернулся из Пензы в Рамзай. На обратном пути из Пензы для меня "чугунка" не была уже тво­рением "нечистой силы", я смело входил в вагон и не удивлялся толчкам в пути и при остановках. Я очень обрадовался, когда наконец мы опять оказались "дома" в Рамзае, обрадовался и де­душка, которому мы привезли гостинец. Отец пробыл в Рамзае очень недолго и уехал в Мокшан.

Учился я в третьем отделении хорошо, особенно меня любил наш законоучитель отец Семен, так как я всегда знал его уроки и бойко отвечал и не перевирал славянские слова, а особенно под титлами. Наступили рождественские каникулы, я с базарниками уехал в Мокшан на две недели. Славить в этот раз я ходил только по родственникам да близким знакомым. К нам же славить приходили много ребят, а днем на первый день пришел и Иван Каток. Он славил, перевирая слова, и вместо слов "Волсви же со звездою путешествуют", он пел "Волки же за избою путе­шествуют", мы долго смеялись. А Иван никак не хотел признаться, что он ошибается, ссылаясь на "мамоньку", которая была для него источником знаний по богословию, так как сам он ни в бога, ни в черта не верил и исполнял лишь те религиозные обряды, которые были для всех обязательны, как-то: говение и прича­щение, чтобы не быть в "непрощенных" грешниках, и опять толь­ко по приказанию "мамоньки", которая и сама слезала с печи только Великим постом на "Страстной" неделе, чтобы отговеть самой и заставить Ивана.

Дни зимних каникул быстро пролетели, и Иван отвез меня в Рамзай, кончать курс науки, как он мне в дороге говорил. Этот учебный год прошел очень скоро, только в начале весны я немного проболел, и вот, когда я лежал в постели, через Рамзай проез­жал отец, пробыл у нас целый день, а потом он увидел, что болезнь моя несерьезна, уехал, оставив под подушкой 20 копеек "на гостинцы". После его отъезда я проболел еще дня два-три, а когда выздоровел и вспомнил о деньгах под подушкой, я двугривен­ного не обнаружил, его у меня взял дедушка, и, как он говорил, они с Уварьгчем выпили бутылочку за мое здоровье. Он лишь просил об одном, чтобы я об этом не говорил отцу.

А как только началась пашня, училище начало понемногу пустеть, ребят брали на сев. Вскоре приехал инспектор из Пен­зы,²³ и мы в этот же день держали выпускной "экзамен", состоящий из двух-трех вопросов экзаменаторов, и нам объявили, что все мы окончили курс наук училища, а на другой день нам выдавали свидетельства. Я, как "лучший", получил в награду Евангелие на славянском языке, в красивом переплете, с крестом на переплете и соответствующей надписью и печатью. А через день я собирался уходить в Мокшан, и сколько дедушка меня ни уговаривал и ни стращал, я ушел и к обеду пришел до­мой, где меня никак не ожидали. Отец меня встретил словами:"Ты зачем явился, разиня?" Я так обиделся на это, что заплакал и долго не мог успокоиться, а вместо ответа сунул в руки матери свою "награду" и свидетельство и ушел в спальню к ребятам, где я быстро принял "форму".

Перед самым моим "прибытием" из Рамзая мои родители перешли на новую квартиру, в новый деревянный дом на Спириной улице, чему я был очень рад, так как на этой улице были все мои закадычные друзья, с которыми я проводил свое время до учебы в Рамзае. Новая квартира была намного удобнее старой, в ней был отдельный кабинет для отца, у которого было много посетителей по делам. Кроме того, он любил быть наедине, он много читал и писал деловые бумаги, как защитник. У него была богатая библиотечка, полные собрания: Некрасова, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Гоголя, Льва Толстого и много других книг. Кроме того, была юридическая литература. Он получал газету "Русские ведомости", а в Земской библиотеке брал читать толстые журналы: "Русское богатство", "Мир божий", "Русская мысль". Меня в то время очень удивляло то, что как это можно читать книги без картинок, вероятно, очень скуч­но. Но он выписывал и журналы "Нива" и "Живописное обоз­рение", которые доставляли нам большое удовольствие своими иллюстрациями и приложениями в виде картин — репродукций с картин известных художников.

В это время у нас в семье было, кроме меня, две сестры и брат, и жил у нас дядя Митя, который кончал уездное училище. Дядя очень любил водить голубей и ухаживав за ними с усердием, и мне часто попадало от него за неумелое обхождение с голубями, которым я не раз выдирал хвосты. На новой квартире родители завели корову и много кур, за которыми впоследствии мне приходилось ухаживать. В новой квартире мне частенько приходилось лазить на "подловку", как у нас назывался чердак, чтобы открыть или закрыть трубу русской печи. Это было уст­роено для того, чтобы больше сохранялось тепла. А лазить на подловку надо было из сеней, сначала на кухонную дверь, потом в тесную щель под крышу и к трубе. Сзади дома был небольшой сад и огород, а перед домом палисадник с красивой вырезной изгородью и цветочной клумбой. Но мне больше всего нравился сеновал под крышей мазанки, где я проводил время со своими старыми друзьями со Спириной улицы, а особенно когда шел дождь и нельзя было развлекаться на улице.

Большую часть каникул мы — ребята Спириной улицы — про­водили в прогулках в лес и на Мокшу — купаться, а на Саранку и в садки на рыбную ловлю. Изредка мы с некоторым страхом ходили в Казенный лес, где особенно много было ягод, орехов, грибов, а в некоторых местах и малины. Страх у нас был потому, что туда можно было ходить, только имея билет, который стоил на лето 50 копеек, и выдавались они в конторе лесника на Крас­ном кордоне — на опушке Казенного леса в четырех верстах от Мокшана. Мы все же иногда туда проникали, и страх у нас был не перед лесной стражей, а боялись мы попасться на глаза Ма­рии Васильевне — жене лесничего Хитрово,²⁵ или как ее звали в народе, "Лесничиха". Сам же лесничий был очень скромный че­ловек, и его редко можно видеть в лесу, а вот Мария Васильевна, вопреки всяких обычаев того времени, ездила верхом на лошади, с ружьем за плечами и с нагайкой в руках, сзади нее всегда сле­довал объездчик или лесник тоже с ружьями. И вот при встрече или обнаружении "браконьеров" она была беспощадна: мужчин она гнала на кордон, а при сопротивлении пускала в ход нагай­ку, а с женщинами у ней была особая расправа, она заставляла раздеваться до рубашки и в таком виде гнала на кордон.

На кордоне прежде всего отбиралось все, что успели набрать в лесу "браконьеры", а потом обязаны уплатить штраф, а при неуплате мужчины отрабатывали на кордоне, а женщинам не возвращали вещи до тех пор, пока не внесут штраф, и были слу­чаи, что женщины жили по 2-3 дня на кордоне, пока за них не уплачивали штраф родственники или же, как и мужчины, отра­батывали на работе в лесу или в огороде и саду лесничего. Но иногда "Лесничиха" встречала и сопротивление, и были случаи, когда "браконьеры" шли на нее с топором или дубиной и она отступала, не решаясь стрелять. А когда "Лесничиха" ловила ребят, то отправляла их на кордон, где они до позднего вечера очищали конюшни и коровники от навоза или же пололи огоро­ды под наблюдением лесников, а сопротивляющихся угощала и нагайкой, и немало ребят износили рубцы на своих спинах. Но я и мои друзья больше отделывались испугом, так как при малей­шем признаке появления "Лесничихи" мы удирали без памяти из леса.

Ходили мы и на ярмарки и в монастырь, но уже не переживал я того, что было раньше. Я на правах уже взрослого получал от родителей на расходы пять или десять копеек, которые обыкно­венно расходовал на балаган или на чибрики, которые я съедал с большим удовольствием, особенно когда целый день шатались по ярмарке и голодные.

В одну из ярмарок в этом году мы бьгаи свидетелями такого случая: сзади "обжорки" в Мокше бреднем ловили рыбу, и вот в один из заходов ловцы в мотне бредня обнаружили завернутого в тряпье новорожденного, к которому был привязан камень. Это был "плод любви несчастной", который брошен был монашкой, согрешившей с соблазнителем. Мы, присутствующие при этом, много скверной ругани выслушали в адрес монашек и монасты­ря. Куда этого младенца дели, мы не знаем, так как прибывшая полиция всех разогнала, кроме ловцов. И это, говорили, повторя­ется ежегодно, и по нескольку младенцев обоего пола вы­лавливали бреднями при ловле рыбы.

Я любил летом вставать рано, и для меня было большим удо­вольствием выполнять поручение матери — отогнать в стадо ко­рову или с удочками пойти на Саранку ловить рыбу, пред­варительно захватив с собой пол-каравая ржаного хлеба и узе­лочек соли. За рыбой, обычно, ходил не один, а с друзьями, и всегда возвращались с добычей, а на следующий день мать варила уху, за которую, когда ели, хвалили меня. Особенно до­вольна была кошка, которой перепадала вся мелочь и остатки от ухи. За это кошка всегда меня встречала с рыбалки мурлы­каньем и ласкалась у ног, чему я был не меньше доволен, чем бла­годарности родителей.

Как и ранее, я много времени проводил на реке — купался, и частенько родители за мной присылали дядю Митю, который, не стесняясь, выпроваживал меня домой методом физического воз­действия. Отец более терпеливо относился к моим похождениям и вступался лишь тогда, когда у матери "лопалось терпение" и она обращалась за помощью к отцу. А у того было самое дейст­венное наказание — это лишать меня свободы передвижения, т. е. оставлял меня на два-три дня без выхода на улицу.

В это лето я лучше познакомился с Мокшаном, мы с друзьями предпринимали походы в город на гору, побывали мы на всех улицах и во всех четырех церквях, конечно не молитвы творить, а из любопытства: как внутри, как высока колокольня, сколько на ней колоколов и каков самый тяжелый. И мы дознались, что самый тяжелый висит на соборной колокольне и весит 300 пудов. А также, что в соборе есть такой звонарь, который может звонить "во все" под пляску, т. е. с таким перебором колокольного звона, что хоть пляши. Нам даже удалось забраться на коло­кольню собора, где мы увидели чуть не полсотни разных колоко­лов, начиная от стакана и кончая большим, чуть ли не в сажень диаметром, а язык у него сдвинуть нам было не под силу. Одни звонили веревочками, руками, другие через доску — ногами, а большой — двумя веревками — двое. В своей церкви, на Спириной улице, нам иногда удавалось позвонить, а здесь нас не допустили — "малы еще в соборе звонить".

На площади, около нашей церкви, почти каждый вечер собиралась мокшанская молодежь, да и пожилые приходили, чтобы поиграть в чушки (городки), а мы своей компанией играли в лапту или в козны (бабки), и наши игры иногда за­канчивались "боем", если обнаруживали какое-либо жульничес­тво в игре. Козны можно было покупать по две копейки десяток или, как говорили, пять пар. Конечно, в программу наших летних "развлечений" входило и посещение чужих садов и огородов, преимущественно расположенных около реки и на противопо­ложном берегу от мест купания, чтобы в случае чего не лишиться одежды.

В одно из купаний на Быковке на наших глазах произошел такой печальный случай. Когда мы подошли к месту купания, там уже купались ребята и ныряли на спор — кто дальше. Один из них долго не показывался из воды, товарищи его, не до­ждавшись, когда он вынырнет, выбежали из реки и закричали: "утонул! утонул!" Мы испугались и тоже начали кричать. На крик прибежали взрослые и один, раздевшись, бросился в воду, куда указали ребята, и через несколько нырянии вытащил мальчика, который оказался уже мертвый. Оказалось, что утопший при нырянии зацепил гайтаном (шнурком) от креста за корягу и погиб. Его долго откачивали, но было уже поздно. Прибежала его мать, плакала, кричала, ругала нас и Быковку, но сын погиб через гайтан. После этого мы, все очевидцы, сняли свои нательные кресты и носили их в карманах и никогда не надевали их при купании. И мы долго — долго не решались ку­паться на Быковке.

Название части реки Мокши Быковкой получилось от того, что когда через Мокшан прогонялись гурты быков, то их поили в этом месте. На Быковке находилась салотопня купца Мироно­ва и стоял всегда пустующий дом с большим фруктовым садом. Вокруг двора дома был высокий забор, с тяжелыми воротами и калиткой, всегда на запоре. В это время караульщиком этого добра был мой дедушка по отцу, и я не раз пользовался его раз­решением, чтобы проникнуть в сад и набрать для себя и то­варищей черемухи и яблок.

В этот период мы ничем, кроме удовлетворения своих скром­ных и подчас смешных желаний, не интересовались, и поэтому общественная жизнь города проходила мимо нас. Но все же кое-какие события остались в памяти и произвели и на нас, ребят, определенное впечатление. Так, например, мы очень горячо восприняли известие о том, что несколько монашек выселили из монастыря за то, что они "согрешили", как "блудниц" в Мокшан, на его окраину. Отчего и улица, где они приютились, получила название "Блудовка", которое сохранилось до пятидесятых го­дов, когда она переименована в ул. Чкалова. Еще случай у тюрь­мы, когда собирались отправлять в Пензу очередную партию арестантов. Мать одного арестанта пришла проститься с сыном, высылаемым на каторгу за убийство ребенка. И вот, когда мать подошла к сыну, чтобы на  прощание его поцеловать, сын — аре­стант — откусил ей нос, за то, что она была свидетельницей, ког­да судили сына. Об этом нам в семье рассказал отец, который участвовал в судебном разбирательстве как защитник.

Приближалось 16-е августа — начало занятий, а мне так не хотелось прерывать безмятежное времяпрепровождение и рас­ставаться с друзьями, которые не хотели учиться дальше приходского. Недели за две до начала занятий меня засадили за книжки, чтобы я не забыл читать, а дядя Митя, который кончил уездное училище, был приставлен ко мне, чтобы я занимался, он частенько и постукивал меня, если я не выполнял его заданий. Но вот как-то я сорвался и удрал на целый день с ребятами в лес и вернулся поздно вечером. Это событие стало известно отцу. Тот меня приговорил к безвыходному состоянию до тех пор, пока я не выучу стихотворение Розенгейма "Христос в Гефсиманском саду" на 6 страницах книги.

Я это стихотворение осилил в два дня и прочитал его наизусть отцу без запинки. Отец удивился, так как рассчиты­вал, что я его буду учить не менее недели. Дядя Митя все же остался моим наставником, мне надоедал разными вопросами, на которые я должен отвечать, и рассказами из будущих моих учебников уездного училища. Я иногда и сопротивлялся, но и бо­ялся жалобы на меня отцу, который опять меня может лишить свободы, т. е. совсем лишить свиданий с приятелями.

Для предстоящей учебы в Уездном училище мне готовили одежду, а свой зеленый пиджак я постарался так "отделать" за лето, что он пришел в полную негодность, тем самым я избавился от прозвища "зеленый", которым меня ругали и в Мокшане. Мне сшили поддевку, в которой я и начал свою учебу в уездном училище, куда вместе со мной пошли учиться и многие мои друзья со Спириной улицы, это было в 1890 году.

 

В Уездном училище

14 августа 1890 года в сопровождении дяди Мити я зашел в училище, которое стояло на углу Пензенской и Садовой улиц (где в н/вр семилетка). Не без страха я заходил в канцелярию училища, где, к моему удовольствию, за столом сидел мой знако­мый по Спириной улице, сын дьячка Архангельской церкви П. И. Манторов, который был ровесником Мити. Дядя передал ему мои документы об образовании, Петр Иванович записал меня в книгу и объявил, чтобы я явился к началу занятий 16 Августа к 9 часам утра. Мы с дядей покинули училище, и он, по пути к дому, познакомил меня с программой первого класса, в которой большую долю уроков занимал закон божий, с его преподавате­лем священником Василием Городецким,²⁶ очень злым и бестол­ковым стариком, который любил, чтобы уроки ему отвечали, как в книжке или евангелии.

Когда 16-го я пришел в училище "пораньше" к 8 часам, до на­чала занятий, я познакомился со зданием училища. Здание кирпичное, одноэтажное под железной крышей. При входе раз­девальня, направо для учеников, налево для учителей, прямо — дверь в канцелярию, налево в классы, они расположены один за другим — проходные, начиная с первого класса и в конце третий класс. В классах пятиместные черные столы и скамейки. В каж­дом классе перед партами учительские кафедры на возвы­шениях, а сбоку их, у стен — перевертывающиеся доски. В каж­дой классной комнате в углу — икона, а на передней стене портрет царя с семейством и несколько картин из священного писания. Стены и потолки побелены, двери и окна покрашены желтой краской — "немарко".

Во дворе училища досчатая уборная, а остальная площадь занята поленницами дров, лишь небольшая площадка да прохо­ды между дров были предоставлены для "культурного" отдыха во время перемен. В пристрое — квартира смотрителя училища Ивана Григорьевича Попова и его семьи. Двор с улиц огорожен высоким каменным забором, с воротами и калиткой. Только около квартиры смотрителя, в низенькой изгороди, росли какие-то кустики и двор был свободен от дров, но нам туда проникать строго воспрещалось.

Когда мы — новички — "осматривались", нас во дворе встретили "старики" "приветственными" криками: "Качать новичков". Нас подхватили и начали "качать" так: одни брали за ноги и руки, другие за уши, потом подбрасывали вверх с криками "давай!" "выше!" После такого "качания" долго кружилась голова и болели уши. Наконец раздался звонок — на­чало занятий, и мы, обгоняя друг друга, побежали в училище, где нас никто не встретил, и мы, когда зашли в класс, рас­саживались по партам кто где хотел и с кем хотел.

Я попал в соседство с Молчановым Павлом, заикой, длинно­ногим парнем. Он мне сказал, что приехал учиться в Мокшан из Белогорки, отец у него конторщик в имении помещика. Парень он был смирный — не задира — и не любил, особенно первое вре­мя, чтобы к нему приставали с разговорами, ему не хотелось по­казывать свое заикание. Только впоследствии он расхрабрился и даже стал ругаться "по-мужичьи".

Вскоре после звонка, когда прошли мимо нас ученики второ­го и третьего классов, появились учителя, мы почти все время провожали их стоя. Наконец появился Смотритель училища, Иван Григорьевич, с нашим учителем. Мы, конечно, встали и за­мерли на местах. Иван Григорьевич обратился к нам — нович­кам — с "отеческим" наставлением: бояться и молиться богу, почитать царя, уважать своих учителей и любить и слушаться родителей. Все свои наставления он сопровождал указыванием то на портрет царя с семейством, то на икону, при этом принимал почтительную позу и слова выговаривал точно и четко. После назвал по имени, отчеству и фамилию преподавателя пер­вого урока Якова Федоровича Каплинского²⁸ и объявил, что сей­час начнется молебен перед началом учения. Нас направили во второй класс — самый большой, куда собрались все учителя, а через минуту явился поп Василий в ризе, с дьячком, пришел и Смотритель. А учитель пения Катьмицкий, по прозванию "Тара­каньи ножки", вызвал певчих, и начался молебен, с провозгла­шением многая лета царствующему дому, учителям и воспитате­лям и учащимся сего училища.

Во время этого молебна мы увидели всех наших учителей со Смотрителем во главе. Все они были одеты в мундиры со светлыми пуговицами, конечно, кроме попа и регента — дьячка. У смотрителя на мундире были какие-то медали, а на крестик. После молебна мы подходили к кресту, получали бгословение попа и целовали ему руку. После молебна разошлись  по своим классам для занятий. Но первые уроки все прошли наставлениях о поведении на уроке, на перемене, на улице, дома и при встречах с начальством, учителями и старшими. Как  должны снимать шапку и как должны отвечать на вопросы старших, а при разговорах руками не махать, носом не двигать и отвечать на все "по правде", не врать.

Первый день занятий уроки закончились рано, и мы большим удовольствием покинули училище и спешили домой чтобы поделиться впечатлениями дома и на улице с друзьями, которые не пошли дальше приходского училища. На следующий день и в продолжение первой недели учения я очень усердно расспрашивал старшеклассников об учителях: кто из них сердитый, кто добрее, кто дерется и как: за волосы, за уши или линейкой, кто любит ставить на колени или в угол, кто оставляет без обеда и пр. И я получил довольно богатую характеристику учителей, так например: Смотрителю училища И. Г. Попову было присвоено прозвище "Мухомор", за его почти всегда мрачный вид на голове у него была большая седая копна непричесанных волос он был молчалив и говорил с учениками только тогда, когда к  нему в кабинет доставлял учитель набедокурившего ученика и  тогда он только указывал ученику на угол со словами: "Стань туда". Лицо у него почти полностью заросло бородой, были видны только высокий лоб и умные глаза, а ушей совсем было не видно, т. к. из них торчали пучки волос, закрывающие раковины ушей. На руках — тоже росли волосы, а пальцы были похожи на мохнатых червяков.

Ему в это время было лет 60 или более. Ростом высокий, много сутуловатый. Одет всегда был в длиннополый форменный сюртук не первой свежести, белая крахмальная сорочка с черным галстуком, брюки навыпуск и в черном жилете с цепочкой от кармана к карману. Ходил он так, как будто считал с шаги, т. к. все время что-то бормотал про себя. Но как человек  он был не злой и особой неприязни к нему мы не питали. Он ничего не преподавал, а все время занятий просиживал в кабинете  за письменным столом и чего-то писал. Выходил он только  по вызову учителей, которые самостоятельно не могли справиться с  разбушевавшимся классом. Тогда он входил, обводил всех  учеников глазами и учеников, на которых указывал учитель,  без всяких наставлений, уводил к себе в кабинет, где указывал ученику угол, где стать и тот оставался в углу до самого конца уроков, когда "Мухомор" подходил к ученику, давал по затылку и выпроваживал из кабинета.

Дальше идет учитель Русского языка Федор Николаевич За­мятин ²⁹ , по прозвищу "Торокан", т. к. он имел большие торчащие усы и вместо слова "таракан" он произносил при диктовке "торокан". Он вообще искажал слова при диктовке и слова "ста­кан" — говорил "стокан", "барабан" — "боробан" и т. д„ чтобы помнили об ошибках. Он, в отличие от "Мухомора", всегда одет был аккуратно, и конечно, в форменном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, и любил все время поглаживать свои черные усы и бородку. Он был очень раздражителен и не любил, когда его переспрашивали при диктовке, и за всякое нарушение "поряд­ка" в классе отправлял к "Мухомору", а это для нас было куда хуже, чем если бы он дал по затылку или отодрал за уши. Мы всегда смеялись, если "Торокан" сморкался, т. к. он при этом издавал носом "трубный" звук. Федору Николаевичу доставляло большое удовольствие поставить ученику двойку, а ставил он ее с приговариванием: "А вот я тебе поставлю двоечку!", а исправ­лять ее и не думай. Он начинал гонять по всей грамматике и ред­ко-редко исправлял. Он был одинокий, жил у бывших помещиков, и им хозяева были довольны — скромный человек.

Математику преподавал Каплинский Яков Федорович, по прозвищу "Юрок", он был полной противоположностью "Торокана". Он был лет 35- ти, среднего роста, очень подвижный и имел походку с подпрыгиванием. Волосы на голове были ершиком, на лице недлинные — стрелочкой — усики, которые все время под­кручивал, как будто старался их выдернуть. Отвечающих у доски учащихся он с ответами не торопил и часто задавал наво­дящие вопросы. Он очень любил вместе с учащимися решать за­дачки устно, и у меня до сих пор это сохранилось. Учащиеся "Юрка" любили и с вниманием слушали его уроки, и нужно ска­зать, что большинству из нас он привил любовь к математике. Только у него был один недостаток, который у нас иногда вызы­вал смех, он плохо выговаривал букву "Р" и слова с этой буквой произносил с трудом, а слово "три" произносил как "ТЧИ".

Преподавал историю нам Павел Федорович Орлов, по прозви­щу "Чирок", он был 25-30 лет, красивый мужчина, с усами — как теперь их называют, "подсопельниками". Он всегда был в фор­менном фраке, и нам смешно было на него смотреть, когда он садился и отбрасывал на спинку стула свои фалды, или как мы называли, "хвост". Он был холостяк и жил "на хлебах" у одной молодящейся вдовы — чиновницы, которая строила планы женить его на себе. Но Павел Федорович был большим эгоистом и переоценивал свои достоинства как мужчины. О женщинах Мокшана он откровенно высказывался пренебрежительно, и они г як будто только и мечтают женить его на себе или выдать за него своих дочек. Как учитель он был очень ленив и приходил на уроки лишь для того, чтобы спросить и указать страницы книги, что надо выучить к следующему уроку. Мы уроки его учили без всякого удовольствия, но двоечников у него не было, он просто не любил их ставить, а при плохом ответе он ставил в журнале точ­ку, чтобы спросить следующий раз, о чем предупреждал ученика. Прозвище "Чирок" он получил за то, что до поздней осени купался в реке и как раз в том месте, где у нас в Мокше  водилось чирков. Он же у нас преподавал и географию и  таким же методом, если не считать лишь демонстрации на урокаx географических карт.

Закон божий преподавал "батюшка", отец Василий Городецкий — сухой долговязый старик, с большой седеющей боро­вой и с гривой волос на голове. Он обладал особо длинными руками с сухими когтистыми пальцами, которыми он частенько стучал по кафедре. Голос он имел писклявый, неприятно режущий слух. Он при ответах требовал ответов, точно соответ­ствующих тексту учебника, и не позволял рассуждать. Осталь­ные учителя уездного училища были просто ничем особым не вы­деляющимися людьми. Лишь только преподаватель пения — пса­ломщик соборной церкви Катьмицкий — "Тараканьи ножки" — был очень подвижен, и когда регентовал, он то подпрыгивал, раз­махивая руками, а потом так картавил, что зачастую во время пения раздавался смех, смущающий даже прихожан в церкви во время богослужения. Между прочим, он из каких-то сообра­жений зимой и летом и в любую погоду ходил в глубоких гало­шах и своем неизменном засаленном подряснике, а из-под скуфьи всегда и везде торчал хвостик косы, с вплетенной в нее синей или белой ленточкой. Чуть было не забыл несколько слов о хранителе школьного звонка — стороже Степане, который больше находился, как он говорил, "на фатере Ван Григорыча" (Смотрителя), а звонки зачастую давали свободные учителя или же ученики первого класса, которых посылали учителя. Теперь об учебе в уездном училище.

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться: