Р. п. Мокшан, Пензенская область.

Были еще запоминаемые "личности", среди взрослых: "Афоня Бешеный", "Федя Бешеный" и их мать Пантелеймоновна, кото­рой мы боялись больше ее сыновей, за ее беспощадную ругань и угрозы всякими наказаниями от бога. А бешеными ее сыновей прозвали за то, что они часто так ругались между собой или с соседями, что вся улица высыпала за ворота, чтобы "любоваться" на их брань, иногда переходящую в драку. Хочу сказать несколько слов об упомянутой выше "Спирихе". Для нас, ребят, это имя было пугалом, и когда она выходила из своего дома на улицу или шла в напротив стоящую церковь, то кто бы с ней ни встретился, отвешивал поклон, и глядели ей вслед, как она примет этот поклон, ответит на него или нет. И было поверие, если "Спириха" не ответила на поклон, то это к несчастью и поэтому многие суеверные люди избегали с ней встречаться. Нас, ребят, пугали ее злые глаза и угрозы проклятием, и нам всегда хотелось чем-либо ей досадить. И мы до­саждали: или ночью устраивали шумные концерты у ее окон, или же бросали в ворота ее дома камнями. Конечно, сейчас же скры­вались, чтобы до выхода ее или выглядывания из окна скрыться подальше. Впоследствии, когда я увидел драму Островского "Гроза", я ее сравнивал с Кабанихой — очень схожие типы и в выражении ее всегда злого лица, походке и характере ее действий в жизни. Мне думается, что она никого не только не любила, но и не уважала. Она даже с попом в церкви ругалась, если в подходе "к кресту" ее кто-либо опережал. Ходили слухи, что она своего мужа, Спиридона, отравила, приревновав его к кухарке.

Но все же наша улица называлась долго-долго "Спириной", т. к. этот дом был, пожалуй, самый лучший и богатый на нашей улице, а у нас в Мокшане улицы и назывались по фамилиям бо­гатых людей, живущих на улицах: Окуневы, Соустины, Метелкины, Юровка, Хлыстовка, Подгорнова и т. д.

Кроме отрицательных типов, на нашей улице жили и люди, которых мы, ребята, любили и старались им помочь, если они скажут. Мы их слушались и подражали им в поступках. Первая, о которой я до сих пор не могу забыть, была моя нянька Прокофьевна. Настоящее имя ее было Ольга Прокофьевна, о фамилии ее никто не упоминал, да и была ли она у ней. У нее была своя мазанка на Плановекой улице, у нее даже "квартирантка" была, которую мы знали под именем "Барыня". Это вдова какого-то военного, получающая 20 рублей пенсии, из которых 3 рубля она платила за квартиру. Для нас, ребят, "Ба­рыня" была таинственным существом: ни я, ни кто другой никог­да не видели ее гуляющей или хотя бы сидящей у дома на улице. Вся ее жизнь проходила в "горнице" и во дворе.

 Так вот, эта Прокофьевна была воплощением доброты и все­прощения. Я уже не говорю обо мне, которого она нянчила и мно­го, много раз загораживала "своим телом" от наказаний палкой или чем-либо другим моей матерью. Она свою доброту распрост­раняла, мне теперь кажется, на весь мир. У нее не было плохих людей, а были "грешники", которые "не ведают, что творят". И в каждом, даже преступнике, она видела "несчастненького", кото­рому нужно помочь избавиться от "греха". А когда мой отец вы­хлопотал ей, как вдове Николаевского солдата, небольшую пенсию, в 3 рубля в месяц, она долго не верила, а когда она ее начала получать, прибегла, именно прибегла к нам и упала отцу в ноги, благодарить, и нам потребовалось немало труда ее под­нять и успокоить. И до самой смерти, она умерла в богадельне в 1917 году, не могла она забыть, и плакала, вспоминая это со­бытие, хотя мой отец умер в 1901 году.

А как она нам, ребятам нашей семьи, сказки рассказывала, когда мы оставались подолгу с ней, а родители наши были в го­стях или в отъезде? Слушаем, боясь проронить хоть одно слово, и не раз было понравившуюся нам сказку она повторяла и с таким же желанием и вдохновением рассказывала вновь. Во вре­мя ее рассказов мы как бы сливались с рассказчицей и чувство­вали себя слившимися и с героями сказок, и всякая фантазия нам казалась действительностью. И только тогда, когда она нас разводила спать по своим местам, мы в шутку сердились на Прокофьевну, и недовольные ложились спать, и быстро, в грезах, за­сыпали.

Был у нас, у всех ребят нашей улицы, любимый дедушка Василий. Нужно сказать, что этот дедушка был дедом моего то­варища Сани Масенкова и его специальностью было печение пряников и сладких коврижек. Сын его Петр, отец Сани, имел в компании с богородским крестьянином Токаревым мукомольную водяную мельницу на реке Азясь, куда нас частенько летом брал с собой отец Сани, и мы там наслаждались купанием без конт­роля и ели с большим удовольствием мурцовку из воды, хлеба, лука и соли. Так вот, дедушка Василий, когда начинал перед субботой — базарным днем в Мокшане, приготавливать тесто и мед к печенью пряников, приглашал нас, ребятишек улицы, к себе в пекарню, где мы ему помогали в работе, а потом, когда вынимал из печи пряники, угощал нас досыта печением и еще каждому насыпал за пазуху теплых и вкусных пряников. Это повторялось каждую неделю. Но потом наш дедушка занемог и мы лишились удовольствия не только в виде пряников, но нашего доброго дедушки, которого мы любили за его ласку и умение внушить нам много того, чего никто нам не давал. Дедушка умер от Антонова огня, как тогда называли гангрену. Долго мы не могли его забыть. С его смертью закончилось и печение пряников, и наши беседы о добре и зле на свете с дедушкой.

Жили на нашей улице и богатые люди, это мясник Сахаров и купец Шумилин. Сахаров отличался тем, что часто напивался пьяным и на всю улицу кричал только одну фразу: "Всех куплю, всех продам и никто для меня не начальник!" Но если появлялся городовой, то крик прекращался и мясник приглашал городо­вого в трактир, который был на углу, недалеко от дома Сахаро­ва, где они уже мирно беседовали, пока городовой не напивался так же, как и мясник. Расставание происходило на крыльце трактира с лобызанием. Купец Шумилин ⁵ был очень скромный человек, и мы его редко видели, хотя наша квартира и была на­против его дома. Он знал лишь один путь, из дома в магазин и обратно, а в это время магазины открывались с 7-8 часов утра, а закрывались в 10-11 часов вечера.

Был на нашей улице приказчик магазина Быстренина Са­мойлов Андрей Митрич. Он частенько выпивал и прятался от жены, которая его пьяного неласково встречала, и говорили, что и оказывала на него физическое воздействие, но это происходило вне чьего-либо постороннего присутствия. Только их ребята, наши сверстники, рассказывали, что "маманька тас­кала папаньку за волосы и уложила спать". С нами, ребятами, он в трезвом и пьяном виде дружил и немало нам рассказывал о своих геройских подвигах, когда он был на военной службе. А бьию ли это на самом деле, неизвестно. И мы часто ему говорили, что этого не может быть. Он тогда ругал нас молокососами и уходил домой. Андрей Митрич обладал способностью предска­зывать погоду, и к нему частенько, особенно весной, приходили женщины с приношениями, за то, чтобы он сказал, прошло ли время утренников (заморозков). А по тому времени было такое поверие, что после сорока мучеников (9 марта ст. ст.) непременно еще будет сорок утренников. А Андрей Митрич вел записи ут­ренникам и поэтому мог сказать, прошли или нет сорок ут­ренников. После стало известно, что он ежедневно вел запись со­стояния погоды и какими-то своими расчетами предсказывал даже погоду на лето и зиму. Сбывались ли его предсказания, не знаю, но ему верили.

В этот дошкольный период я хорошо помню, какие были осенние и зимние драки на Миневке, между городскими и дере­венскими (Бутырки) драчунами. Нам — ребятам от 6 до 10 лет — отводилась роль затравки, состоящей в том, что мы гурьбой че­ловек 10-15 направлялись к Миневке — сухой речке — и во все горло кричали в адрес Бутырок: "Давай, давай!", и это до тех пор, пока со стороны "противника" выходили такие же ребята и завязывалась драка с переменным успехом. А когда побежден­ным приходилось отступать на свою территорию, то на помощь ребятам выходили взрослые и движение повторялось до тех пор, пока с той и другой стороны вступала тяжелая "артиллерия" и иногда дело доходило и до кольев, которыми в конце концов бились "насмерть".

Правда, в результате таких "боев" смертоубийств не было, но тяжелых "ранений" было много. Но вот что отличало эти "бои" от "боев" с врагами. На следующий день или даже в тот же вечер "бойцы" сходились и в дружеской беседе "обсуждали" результа­ты и ход "боя". То же было и между нами — "зачинщиками". Иногда утирали разбитые носы, но не сердились друг на друга, и конечно, каждая сторона хвалилась своими успехами: "Эх, как я тебя утер!" или "Вот так я ему вкатил!", "Другой раз еще не то будет!" Вообще, разговоров было много до следующей драки, ко­торые обычно были по воскресеньям. Как с той, так и с другой стороны у нас были свои "купцы Калашниковы", которые с одно­го удара противника клали "насмерть", т. е. до потери сознания. Это нас пугало, и мы в большинстве случаев убегали "с поля боя", так как зрители при этом кричали: "убил, убил!" Иногда драки заканчивала полиция, когда ей сообщали о разгоревшемся "бое" при наличии кольев.

 В летнее время большую часть дня мы проводили на реке, где соревновались в количестве раз купания и дело доходило до то­го, что "перекупавшийся" падал на берегу и долго не мог прийти в себя. В случае долгого пребывания на реке за мной посылался мой дядя Дмитрий, который являлся на реку, часто с крапивой, и "провожал" меня домой. Это для меня было большим нака­занием, так как сидеть дома я долго не выдерживал, не терпе­лось быть с товарищами, которые обыкновенно являлись ко дво­ру "пострадавшего" и вызывали к себе. Если дома была мать, я удирал, а когда отец, то не мог преодолеть страха и отсиживал "положенный срок" на сеновале или в мазанке с сестрой и бра­том, которые были домоседами и которых мне мать всегда ставила в пример, но ... я пример брал с других.

 Среди моих закадычных друзей были, обычно, не менее озор­ные, чем я. Например, Митя Романов, это был специалист лазить по садам и огородам, чему и нас обучал. Особенно мы донимали своим озорством огородников по реке Мокше. Мы переплывали через Мокшу и в голом виде забирались в огороды, набирая огур­цов и моркови, бросали их в речку, а ребята потрусливее подбирали и складывали у белья, где мы и делили все "по со­вести". Отец Мити занимался "шкуродерством", т. е. скупал убитых и дохлых кошек, собак и прочую скотину, обдирал, а шкурки куда-то сдавал. Жили они очень хорошо. У них был, ко­торый и сейчас цел, двухэтажный каменный дом, с необитаемым вторым этажом.

Рядом жил поп, отец Владимир, которого мы, ребята, любили за то, что, когда мы бывали в церкви, он нас допускал в алтарь читать поминания и по окончании обедни оделял нас просфо­рами. Мы ему за это "служили" по совести. Но это не мешало нам с Митей, через окно в кухне, забираться к отцу Владимиру в сад за яблоками, о чем, конечно, он не ведал. А в углу на площади жил другой поп, под именем Петр ⁷ долговязый, он был очень большого роста. Мы его просто боялись за его рост и голос, как иерихонская труба. Этот поп так чихал, что когда это случалось в церкви, то все молящие вздрагивали, а если чихал у себя в до­ме, то летом у нас в квартире было слышно, а мы жили на другом конце квартала. У него еще была необыкновенная способность далеко плевать. Когда он шел из своей церкви под гору, к себе домой и плевал, то плевки летели вперед шагов за десять и за­частую попадали кому-либо за воротник.

 В числе моих друзей, кроме упомянутых выше ребят Плетне­вых, сын пономаря Паша Мантров, рано спившийся, Ваня Самой­лов, впоследствии бродяга и погибший в Сибири, Сема Журавлев — сирота, погибший от туберкулеза и водки, Саня Масенков — внук хорошего дедушки — погибший от водки и больного сердца. Мы частенько всей компанией отправлялись на речку Саранку, в 3-х километрах от Мокшана, ловить удочками рыбу, и почти всегда приходили с пескарями и огольцами. И я очень обижался на мать, когда она мой "улов" отдавала кошке, не желая варить уху из малого количества рыбы.

Мы все, т. е. я и мои друзья, в дошкольном возрасте обладали, на настоящий взгляд, пагубной страстью: разорять птичьи гнез­да. Для нас было большим удовольствием забраться на дерево или под крышу, разбросать свитое гнездо, набрать яиц и все это было делано ради спорта. И не раз нас поколачивали и ругали, но ... эта страсть у нас пропала только в школе. Мы очень любили играть в лапту, но частенько с игры возвращались с подбитым глазом или с разбитым носом, так как нам доставляло большое удовольствие "почкалить" не в спину или грудь, а именно в "ха­рю", как мы называли лицо. В чушки (городки) нас еще не принимали, и мы только принимали участие — помогая взрос­лым собирать чушки и подавать палки (биты). Между прочим, наша площадь у церкви почти ежедневно служила ареной игры взрослых в чушки, и к нам для игры, особенно по воскресеньям, сходились взрослые со всего Мокшана, в большинстве случаев служащие учреждений и приказчики. Играли с 2-3 часов дня и до тёмного. И нам иногда очень смешно было смотреть, когда после каждой игры взрослые люди садятся друг другу на спину и везут от кона до кона под шум и смех всех присутствующих. Это побежденные везут победителей. Большей же частью побеж­денные обязаны были ставить городки, а по окончании игры собирать принадлежности игры и уносить на место.

В числе развлечений летом у нас были прогулки в лес за яго­дами, за орехами, а осенью за грибами. Зимой мы катались на салазках и ледянках с гор и на коньках по льду речки. Но поль­зовались коньками у нас не многие из ребят, так как готовых коньков в то время не продавали, а их нужно было заказывать в кузнице. Они делались из деревянной колодки, в виде треу­гольника ребром вниз, и на это ребро прикреплялся железный четырехгранный пруток с загнутым концом впереди. Коньки были высокие и прикреплялись к валенку веревками с закрут­кой. И очень немногие умели на них удержаться, особенно на льду. И поэтому больше мы катались с горки, которую у нас на­зывали "Краевской". Это довольно крутая, с узкой дорожкой по краю, горка и катание с нее на коньках считалось особой удалью, так как скорость, развиваемая при скатывании, не поз­воляла никаких отклонений от взятого направления, а чуть за­зевался, то летишь уже на животе или боку, а то и кувырком. Иногда это кончалось выходом "из строя" на несколько дней, а часто и лежанием в больнице. Со мной, правда, этого не случа­лось, но частенько с горы я приходил домой с шишками и синя­ками, которые, конечно, скрывал или объяснял случайностью при игре с ребятами.

В эту зиму дом, в котором мы жили, был занят родней хо­зяина, и мы со Спириной улицы переехали на Архангельскую улицу (ныне Советскую). Это было всего полквартала от бывшей нашей квартиры, и поэтому я ни на один день не потерял связи и дружбы с моими товарищами по походам и "развлечениям". Приобрел я и новых товарищей — Кусковых и Куликовых, кото­рые жили по соседству. Правда, у меня с новыми товарищами такой дружбы не получалось, и только когда было "безвыход­ное" положение вследствие непогоды, мы сходились к Кусковым, где и развлекались игрушками, которых у них было много, и с нами охотно занималась мать Кусковых, задавала нам загадки, учила петь песенки и, конечно, читала нам про хороших и до­брых мальчиков, на которых мы должны были быть похожи. Мы с удовольствием все слушали и принимали "во внимание".

Дом, в который мы переехали, был одноэтажный, каменный, с небольшим двором, застроенным еще одним — деревянным до­мом и "мазанкой" из самана, которая одной стеной выходила на улицу. Между мазанкой и задней границей двора находился не­большой садик с сиренью, акацией и бузиной. Дом принадлежал трактирщику Василию Михайловичу Воронцову. Сам он с семьей жил при трактире, на базарной площади. С переходом на эту квартиру у моих родителей изменился и метод наказаний меня за "случайные" проказы: вместо колотушек и пинков меня стали привязывать на веревку в садике — летом и на тонкую нитку к ножке стула или дивана зимой в "зале". Это было для меня более мучительное наказание, чем метод физического воздействия, так как отвязаться или оборвать нитку я никогда не мог себе представить и поэтому сидел или лежал до тех пор, пока не освободят мать или, по приказу ее, дядя Митя.

Вскоре по переезде в эту квартиру к нам приехала бабушка со стороны матери, она прибыла из Рамзая, где жила с сыном, дядей Сашей — фельдшером, с дядей остался жить дедушка — муж бабушки. Бабушка нам, ребятам, сразу понравилась. И мы не ошиблись, она оказалась очень доброй и ласковой старушкой. Меня она как-то сразу привлекла к себе и я ее полюбил. Впос­ледствии она меня не раз "спасала" от посягательств на мое личное достоинство матери, пряча за свою широченную юбку, и тем избавляла меня от колотушек и других мер физического воздействия, но только со стороны матери. В конфликт же нас с отцом она не вступалась, да такие "конфликты" были очень редки.

Нас, ребят, в семье к этому времени уже было четыре челове­ка, две девочки и два мальчика. И вот наша бабушка, особенно зимой, почти каждый вечер собирала нас около себя в спальне, где стояла ее кровать, или в столовой, когда родители уходили в гости, а это было нередко, и рассказывала нам и сказки и быль, особенно из крепостного быта, когда она была крепостной помещика Бибикова. Бабушка была неграмотная, жила она с мужем в дворовых у барина. Муж был повар—сапожник, а она ухаживала за "домом". И вот, как она говорила, иногда со сле­зами на глазах, как издевались, как мучили и как распоря­жались "господа" своими крепостными. Но в то же время она и хвалила своих господ, считая их "хорошими", и как она го­ворила: "Наши господа бога боялись и над своими крепостными не так нахальничали, а вот соседний помещик Толбузин был чистый зверь и безобразник, который торговал и менял своих крепостных, как товар какой-нибудь".

А что такое "нахальничали", мы не понимали.

Как и на прежней квартире, у нас часто собирались гости, в числе их был и хозяин нашей квартиры Воронцов, и мой "крест­ный" Сергей Семенович Бахницкий, среднего роста, с болезнен­ным лицом, часто кашляющий пожилой человек с седеющими волосами на голове и растительностью на лице. По образованию он был землемер, но нигде не служил, а существовал частными заказами по межеванию. Жил он вблизи Мокшана на заброшен­ном винокуренном заводе, в бывшей квартире управляющего за­водом. Он у хозяина завода Тарасенкова считался "ответствен­ным" караульщиком бывшего завода. Жил он, как тогда го­ворили, с "незаконной женой" из бывших монашек. У них был сын Саша, на один-два года моложе меня, и когда мы с ним увиделись — подружились. Но Саша очень редко бывал с отцом у нас, чаще я бывал у них и один, и с родителями. Когда мы бывали у крест­ного, его "незаконная" жена, или как родители называли её, "мо­нашка", не садилась с нами за стол, а только подавала и убирала со стола.

С Сашей мы перелазили весь завод сверху донизу. Завод был деревянный, и все механизмы приводились в движение громад­ным кругом — топчаном, помещающимся внизу на толстенной оси и, как полагалось, с наклоном. По этому кругу ходило 4-5 лошадей, которые и приводили в движение заводское оборудо­вание. Задолго до этого времени, за убыточностью, завод был, как теперь говорят, "законсервирован" и постепенно превращал­ся в ветхую развалину. А хозяин завода приобрел себе доходную водяную мельницу, выстроил там дом и стал там жить, но недол­го, и продал ее брату моего крестного Петру Семеновичу Бахницкому, и мы с Сашей частенько там бывали у него, где каждый раз нас хорошо угощали, да еще конфетами.

Когда к нам собирались гости, то сейчас же садились играть в карты, в непонятную для нас, ребят, игру "преферанс". Для игры ставился ломберный стол, который состоял из двух половинок и раскладывался, посередине крышки было наклеено зеленое сукно, ставились на столе две свечи, и четверо садились играть. Причем, велись какие то записи мелом на сукне, а денег на столе не было. И мы, ребята, к столу играющих не допу­скались и наблюдали издали. Играли очень долго, и мы только слышали отдельные слова: "купил", "пас", "вист", "играю восемь" и т. д., а что это обозначало, мы не понимали. Только утром, из разговоров отца с матерью мы узнавали, что кум — мой крест­ный, опять всех "объегорил", т. е. обыграл на 2-3 рубля.

Мой крестный особенно любил играть в карты, и всякое посе­щение им нас обычно сопровождалось посылкой меня за партне­рами, и садились играть до поздней ночи. Мы всегда этот проигрыш в 2-3 рубля измеряли расчетом, сколько бы на эти деньги можно купить конфет или пряников — не унесешь. Крест­ный был очень простой и добрый человек, не было еще случая, чтобы он приехал и зашел к нам без подарков нам, ребятам, а мне, как крестнику, всегда перепадало больше, чем другим. А когда он бывал в Пензе, то обязательно, кроме сластей, привозил и игрушек, которых не продавали в Мокшане. Когда продали за­вод на дрова, крестный уехал из Мокшана и лет через пять умер от чахотки, а сын его Саша куда-то исчез и мы о нем больше ничего не слыхали.

На противоположной стороне улицы, на целый почти квар­тал, расположилась усадьба с двумя домами купца Гаврила Ивановича Миронова, как тогда говорили, самого богатого в Мокшане. Кроме двух домов, на усадьбе, в первый половине, стояли сплошной стеной склады с товарами: хлебом, пенькой и пр. Ко времени, когда мы перешли в этот дом, Гаврил Иванович умер, а всем имуществом владел сын его, Иван Гаврилович, кото­рый жил в деревянном доме, а второй, каменный двухэтажный дом занимался: низ лавочкой, а верх — редкими квартирантами. Дешевых он не пускал, а солидных квартирантов в Мокшане бы­ло мало. А квартирную плату Иван Гаврилович назначал высо­кую — 12-13 рублей в месяц, поэтому у него жили чиновники Уез­дного съезда. Полиции и Казначейства, которые могли платить такие деньги. Но часто верх был и необитаем. На второй половине усадьбы был фруктовый сад, который мы иногда "посещали", конечно, без ведома хозяина и его слуг. Во дворе это­го, таинственного для нас, дома всегда было слышно рычание злых псов, которые на цепях бегали по протянутым проволокам от амбаров до ворот и обратно, громыхая цепями. Во двор, с улицы, было двое громадных ворот, закрытых всегда на замки, рядом с воротами небольшие, но тяжелые калитки, и мы, ребята, очень боялись этого громыхания цепями во дворе и никто из нас не решался даже заглянуть во двор.

Только один раз в году, на Рождество, для нас открывалась калитка, чтобы мы прославили Христа. Прежде чем осмелиться войти в калитку, мы долго стучали и на окрик: "Кто там?" мы отвечали, называя себя, и после этого ожидали возвращения "слуги", который нам задавал вопросы: зачем пришли, и на наш ответ: "Славить Христа", слуга отворял калитку, предварительно прогремев запорами и усмирив псов, впускал нас и провожал в "горницу", где мы сейчас же начинали славить, не видя перед со­бой хозяина и его семьи, а страж удалялся к воротам. Наконец, уже в конце славления, появлялся хозяин, среднего роста коре­настый старик, с лохматой головой и заросшим лицом, на кото­ром бегали острые, пронизывающие нас глазки. Он оста­навливался перед иконой и начинал усиленно креститься, что-то шепча про себя. Одет он был всегда одинаково: синяя или коричневая до колен рубаха, подпоясанная "ерусалимским" поясом-ленточкой с напечатанной молитвой и небольшими кисточками на концах, на ногах чернью, чертовой кожи, штаны, заправленные в большие, выше колен, валенки с красной расшивкой по белому полю. На поясе висел большой ключ, а от чего?

После окончания славления хозяин нас долго рассматривал из-под лохматых бровей, потом расспрашивал, кто мы такие. Удовлетворившись или нет нашими ответами, что-то бормотал в свои висящие усы, подходил к люку в подвал, в этой же, "горнице", открывал его за кольцо и медленно, оглядывая нас, спускался вниз. В двери, из комнаты, появлялась его сестра Мария Гавриловна и, ни слова не говоря, наблюдала за нами. А мы переглядывались и ждали: что же дальше? Наконец из ямы появляется лохматая голова, а за ней и "Сам", с длинным холщо­вым грязным мешком в руках. Когда же он вылез, поглядел без удовольствия на нас, засунул руку в мешок и долго там звякал медяками. Потом всех нас по очереди оделил большими медя­ками, клал их в раскрытую ладонь и сам сжимал наши ладони в кулак, чтобы мы не могли видеть, что он нам "подал". После такой "торжественной" процедуры он кричит: "Агафья, проводи ребят". Из кухни являлась Агафья и выпроваживала нас к сто­рожу, ну а тот — за ворота. А сторож, зная "обычай" хозяина, провожая нас, приговаривал с усмешкой: "Идите, идите, да смотрите, как бы вас не обокрали". А мы, когда за воротами разжимали кулаки и обнаруживали в них старые, не ходовые уже гривны, бросали их на спор: "Кто дальше", при этом поминали "добрым словом" Ивана Гавриловича и в отместку за надувательство бросали и гривнами, и комками снега в ворота, чтобы еще больше раздразнить и без того лающих собак.

А летом мы свою злобу на скрягу вымещали тем, что подка­пывались под забор и забирались в сад за яблоками, но когда наши подкопы обнаруживались, то одну из собак со двора выпу­скали в сад, и после этого наши набеги прекращались. В лавочке Иван Гаврилович зимой и летом сидел в засаленной поддевке и в шапке, менялась только обувь, на сапоги летом или валенки зимой. А товар состоял из дегтя, керосина, мыла и кое-каких сластей — самых дешевых и неприхотливых при хранении, так как одни и те же сласти хранились очень долго и покупателей на них было мало. Торговал он этой ерундой из-за того только, чтобы хоть чем-либо заниматься в свободное от сезонов время. Вообще Мироновы были не только для нас, ребят, но и для обита­телей наших улиц неприятными людьми, я и от родителей своих слышал много о их жадности и необщительности с людьми. Прежде чем перейти к дальнейшему, мне хочется сказать не­сколько слов о воспитании нас в семье.

Прежде всего о религиозном воспитании. Отец у нас был неверующим человеком, и я за всю жизнь при родителях не слышал, чтобы он разго­варивал когда-нибудь о боге или об отрицании религии. Он ходил в церковь только тогда, когда его работа, как обществен­ного деятеля, обязывала. Он говел, посещал церковь на Рождест­во и Пасху и в царские дни, когда все начальники присутство­вали у обедни. Мать была верующая, ходила иногда в церковь, но чтобы верить в бога фанатически, этого не было, и нас она за­ставляла дома молиться только когда садились за стол обедать или ужинать. Но чтобы когда-либо перекрестился отец, этого мы не видели, поэтому наши сестры еще молились, а мы, братья, остались если не безбожниками, то плохо верующими или, как иногда нас "прозывали", "басурманами" и "нехристями".

Правда, нас кое-чем привлекала церковь, ведь как наступали такие праздники, как Пасха и Рождество, нам обязательно шили какие-либо обновки, и потом, по части "питания". Ведь не секрет, что и до сих пор и среди неверующих сохранился обычай приготовить весною и пасху и испечь кулич. Вот, главным обра­зом, такими явлениями мы и отмечали праздники: одеться по­красивее и поесть послаще. Что касается посещения церковных служб, обедни и всенощной, я, правда, ходил без особых принуж­дений, а брат Константин, тот предпочитал обедни отсиживать­ся на чердаке или уходил в лес.

Когда я бывал в церкви, я каждый раз на одном и том же месте, на правом клиросе левого придела, видел благообразного вида, низенькую, хорошо одетую "барыню", вдову купца Понома­реву Манефу Ивановну, или как ее звали в народе, "Манефта Иванна". Ее особенность заключалась в том, что, когда за­канчивалась обедня, к ней подходила ее верная "Личарда", попросту, прислуга, брала ее под руку и вела сначала "к кресту", а потом в притвор (сени), где и происходила раздача милостыни из мешочка, который держала Личарда. Милостыня состояла из заранее заготовленных копеек и семишников, которые ей за­пасал ктитор церкви. Мы иногда с завистью смотрели на нищих, которые стояли коридором на выходе из церкви, когда Манефа раздавала им деньги. Нищие, принимая подаяние, низко кла­нялись со словами "спаси вас бог", а иные и целовали ручку. У паперти стояла коляска, запряженная рысаком, а на козлах здоровенный бородатый кучер в кафтане со сборами назади и в низком цилиндре на косматой голове. В сопровождении и под руку с Личардой, Манефа садилась в коляску и отправлялась домой, хотя ее дом и отстоял от церкви всего в полтораста ша­гах. Личарда же отправлялась пешком.

Эта "барыня", в отличие от Мироновых, была куда добрее, и за наше славление она нам давала по настоящему пятачку, но доступ к ней тоже был ограничен и ее Личарда пускала ребят, которые были не "мужицкого" происхождения или, как она го­ворила, только "городских". После славления Манефа с нами "бе­седовала" и каждый год задавала нам те же вопросы: кто наши родители, где мы живем и где служат или что делают. Некото­рых из нас она отмечала тем, что пятачок меняла на гривенник, что иногда попадало и мне. У Манефы был очень большой фрук­товый сад, но лазить в него мы просто стеснялись, уважая ее "доброту" к нам и к нищей братии, которую она проявляла на наших глазах в церкви.

В то время мне казалось, что у каждой церкви должен был быть свой "дурачок", или как говорили, "блаженный". Я не считаю Сережу-звонаря, о котором я вспоминал выше. У Архан­гела был, кроме его, Сема-дурачок, смирное, безответное сущест­во, который во время службы ходил по церкви и по очереди за­глядывал в лица молящихся и приговаривал "дай копеечку" и если не давали, не обижаясь и не ворча, шел дальше с тем же вопросом. Только после обедни поп Владимир подзывал его к се­бе, давал ему, из подаяний молящихся, что-либо из съестного, обычно лепешек или два-три кренделя, и Сема так был доволен, что иногда приплясывал в церкви. Но Сема так же, как и Сере­жа-звонарь, много работал около и в церкви: мел пол, пилил и колол дрова, насыпал в кадило углей, а когда почему-либо не было Сережи, и звонил в колокола. Только в будни Сему можно было видеть идущим по улицам города, с той же фразой, произносимой шепотом: "дайте копеечку", с протянутой вперед рукой. Ребята не с нашей улицы иногда над ним озоровали, но у него всегда находились защитники, а сам он, отбиваясь от ребят, только тихо говорил: "не озоруйте, я вас не трогаю".

В той же церкви, во время службы, иногда нарушалось "бла­гочиние" громким бормотанием, а иногда "дозволенной" руганью. Это в правом приделе, всегда на одном и том же месте, можно было видеть женщину в поношенной одежде, в больших, не по ноге, башмаках и с растрепанными волосами на голове. На обеих руках у ней всегда были намотаны в несколько рядов суровые нитки. Эта женщина постоянно оглядывалась по сторонам и без всякого зла бросала слова по неизвестному адресу. В словах были и осуждение и похвала, а больше всего бессмысленное бор­мотание. На нее почти никто из молящихся не обращал внимания, лишь мы — мальчишки — иногда тихонько приближались сзади к ней, чтобы дернуть ее за юбку и тем самым вызвать громкое восклицание, на которое уже отзывались окружающие. Если же ей [удавалось] поймать кого-либо из нас, то она не щадила своих кулаков, чтобы отомстить нам, и при этом уже не стеснялась выкрикивать такие слива, которые сов­сем не подходили к месту действия. Эта женщина была так на­зываемая "Дуня Куртуша".

Почему она прозывалась Куртушей, никто не знал, ей было уже за сорок лет. Ее некоторые считали "прорицательницей" и прислушивались к ее бормотанию и делали из них выводы, а многие из "темных" женщин даже почитали ее чуть ли не святую или, во всяком случае, "блаженную" и ждали от нее предска­зания скорого "конца света", делая этот вывод из того, что стало много грешников и богоотступников, не желающих посещать церковь или молиться "по уставу". Много таких слухов и ве­щаний шло из нашего Монастыря, где в это время "спасалось" до пятисот бездельниц, которые жили и молились за грешных и ко­торые были заинтересованы в притоке к монастырю "грешных душ", а за отпущение грехов платили деньги.

 А в это время у нас в семье происходило следующее: к нам в гости приезжали братья матери, из Рамзая дядя Саша - фельд­шер и из Завиваловки дядя Ваня, который там учился в сельско­хозяйственной школе Ладыженского. Нужно сказать, что учиться и выучиться дядям помогал наш отец, который никогда не жалел денег на то, чтобы кому бы то ни было помочь в учении. А дядя Митя в это время, живя у нас, учился в уездном училище. Наш отец любил прогулки с нами на реку, в луга и лес. А изредка мы всей семьей и на дрогах, с самоваром и закуской, выезжали на пикник в Отвадную — это лес в 3-х верстах от Мокшана. Там проводили почти целый день, гуляя по лесу, собирали цветы и ягоды. В эти прогулки приглашались наши мокшанские родст­венники Журавлевы и Стразовы. Тогда пикник превращался в большое событие, о котором долго, долго вспоминали, так как там уже была и выпивка, но к ней нас и близко не допускали, да и угощение для нас накрывали отдельно от взрослых под ко­мандой старших, и мы никогда не видели ни пьяных, ни бунту­ющих гостей.

Изредка приезжали к нам и дедушки — братья бабушки, их было трое: Иван, Петр и Василий Варфоломеевичи. Все трое вы­сокого роста, с длинными бородами и все трое служили у помещиков управляющими. Приезжали они обыкновенно зимой к Рождеству, чтобы отдохнуть и повеселиться после трудов "пра­ведных". Приезжали с женами и старшими детьми.

В это время наша квартира по целым дням и ночам гудела как улей и, как говорится, повернуться было негде. Целый день стряпня, выпивки и беседы. Не были забыты и мы, ребята, для нас дедушки устраивали катанье на своих тройках по Мокшану и по "большой" дороге в сторону монастыря. Между прочим было однажды организовано и такое "развлечение", уже для всех. Мой брат Костя имел такую "слабость": каждое утро он просыпался в сырой постели, и вот дедушки и бабушки вспомнили "действительное" и старинное средство вылечить Костю от этой болезни. Средство состояло в следующем: посадили Костю на печную заслонку, меня вооружили сапогом, а когда везли Костю на заслонке в кухню, я его бил голенищем сапога по заднюшке до тех пор, пока Костя не "изошел" от крика и бабушка не отбила его и унесла к себе в спальню, где он долго еще не приходил в себя. В результате? Костя долго-долго боялся приезда дедушек, а болезнь его от этого "лекарства" не прошла. И первое время, как, бывало, приедет кто-либо из дедушек, Ко­стя прятался, зимой под кровать у бабушки, а летом под крыль­цо парадного хода. А для того, чтобы выжить его из-под крыль­ца, приходилось выливать водой через щели между досок, да и то он выходил не скоро, а выход сопровождался плачем.

Каждый приезд дедушки, кроме нас, посещали родст­венников по матери Журавлевых. Мне они доводились двоюрод­ными дядей и теткой. Сам Василий Александрович Журавлев был непревзойденный по мастерству столяр и существовал своим ремеслом. Работал он на помещиков, делая для них сортировки и молотилки, и вносил в эти изделия много своих улучшений. Вот дедушки-управляющие очень часто давали ему заказы, а при посещении его мастерской они не столько занимались заказами, сколько "обмыванием" еще не выполненных заказов, так как Василий Александрович был из тех, которые любили выпить, а особенно в такой "деловой" обстановке.

Когда дедушки собирались уезжать, то у нас собирались про­воды, полные шума и слез при расставании бабушек и мамушек. Подавались к крыльцу тройки, наши родители выходили вместе с отъезжающими, где происходило последнее прощание, уго­щение водкой и, наконец, отъезд. Я обычно провожал дедушек за город, прицепившись к каким-либо саням сзади, стоя на полозьях и держась за спинку. Как мне нравилась эта быстрая езда на тройке, запряженной гусем, и кучер с длиннейшим кну­том, чтобы достать до передней лошади. И после такой "поездки" я долго хвалился перед ребятами своим удо­вольствием. После отъезда дедушек у нас наступала дома тишина и покой и мы опять принимались за то, что было до их приезда.

Я не могу забыть среди окружающих нас людей одну близкую к нам личность, это крестьянина с заречной улицы Блудовки Ивана Катка, как его звали все, знающие его. А фамилия его была Катков. Этот Иван почти ежедневно заходил к нам зимой, и мы его очень любили. Несмотря на разницу лет: ему в то время было около 40 лет, а мне, старшему, шел восьмой, Иван как приходил, то играл с нами в им же придуманные игры. Часто приносил нам незамысловатые самодельные игрушки из дерева или необыкновенной величины морковь, а осенью огурцы или подсолнух, величиною с колесо от телеги.

Этот Иван Каток был из бедняков, земли у него было очень мало, но была лошадь, которой он очень дорожил, и эта лошадка его кормила. Он, как многие из Мокшанских крестьян, занимал­ся извозом, перевозя из Пензы и в Пензу товары и сырье местных богатеев. К нам его привязывало и то, что мой отец по своим де­лам часто выезжал в уезд, а изредка и в Пензу, так вот этот Иван и возил его на своей лошадке и зимой и летом. Лошадка у него была "справная", так как Иван для нее ничего не жалел и часто говорил: "Сам не доем, а скотину накормлю, она существо глупое, не скажет: дай поесть". Мы, ребята, всегда его ожидали с удо­вольствием, когда он подавал лошадку для отца, так как перед отъездом, хотя бы немного, но "прокатывал" нас на телеге или в санях, куда мы гурьбой "плюхались" в подстланное пахучее сено. То же повторялось, когда отец с Иваном возвращались из поездки. А когда подходила Масленица, Иван Каток с лошадью предоставлялся в наше, ребячье, распоряжение — кататься по Спириной улице. Это катание, конечно, было не из "лихих", так как двигались больше шагом, изредка рысью. Иван жалел скотинку. И все наше катание сопровождалось причмокиванием Ивана, подергиванием вожжей и приговариванием: «Что ты кык?" При этом Иван высоко поднимал кнут, но никогда не уда­рял им лошадь. Так покатавшись условленное время, мы возвра­щались домой, и долго-долго мы вспоминали наше "катание" с его приговариванием: "Что ты кык?"

Иван был вдовец, дома у него была мать старуха и сын Петь­ка, который вел домашнее хозяйство. Мать его — старуха — ред­ко слезала с печки и все время чего-то там шила или пряла, и Иван ее очень уважал и побаивался, а звал он ее "мамонька". Он частенько выпивал, а когда выпивши приходил домой, то еще с порога твердил: "Мамонька, мамонька, ты не бранись, я тебе гостинчик принес", при этом вынимал из кармана пряник или кусочка два-три сахара. И "мамонька" принимала, гостинец и умолкала, а Иван, бормоча, укладывался на свою "кровать", состоящую из чурбаков, покрытых досками, и застланных дерю­гой и ворохом соломы.

Нас, ребят, какого бы возраста мы не были, Иван звал по имени и отчеству, меня, например, он звал Юр Федрыч. Лицом, да и осанкой Иван был схож со старым калмыком, он был среднего роста, коренастый, с длинными руками, и кривыми ногами. Го­лова его была покрыта неседеющими, темно-каштановыми воло­сами, лежащими в беспорядке, на лице редкая растительность, никогда не знающая прически. Уши у него были не по голове — маленькие, глаза прищуренные, но без хитринки. Доброй души был человек этот Иван Каток и у него никогда не было разгово­ров о плате за его работу самого или с лошадью. Сколько бы ему ни давали, он всегда был благодарен, и возможно поэтому его в нужде всегда и выручали, не считаясь с тем, возвратит он взятое или нет. Одевался Иван, как он говорил, по "хрестьянскому", на ногах и летом и зимой лапти, но в праздники и в дорогу надевал подшитые валенки, а на голове во все сезоны - шапку из какого-то облезлого меха, а внутри оторванная подкладка, за которую он прятал свою "зарплату", чтобы не потерять или не украли. Зимой он носил полушубок, подпоясанный плетеным кушаком или веревкой, а летом в поддевке по праздникам и в самоткан­ной рубахе и из чертовой кожи штанах. Руки у него были неот­мываемые и корявые от постоянной работы то с дровами, то на пашне, то со льдом зимой. Лед он ломал и развозил по всему Мокшану, приглашая к себе в компанию таких же нуждающихся, как и сам. Так как он, благодаря своему характеру и работо­способности, почти всегда был занят, Иван жил не голодая и семья его не терпела особой нужды в хлебе.

 Я выше писал, что Иван жил на улице Блудовка. Название эта улица получила вот по какому поводу. Монашки нашего мона­стыря иногда согрешали, что по "писанию" называлось "впадали в блуд". Иногда результатом этого было появление беременности, а бывало и родился младенец. Вот в таких случаях такие монашки-блудницы изгонялись из монастыря и селились на ближайшей улице Мокшана к монастырю. Эта улица была на­звана Блудовкой, которая носила это название очень долго, а ребята, которые росли там, носили кличку "выблюдки", а что это обозначало, мы не понимали и выговаривали это без злобы и не как ругань. Но когда это слово произносилось при старших, то мы получали от них шлепки.

В этот 1887 год родители стали поговаривать о том, чтобы меня определить учиться. Мне было в это время 8 лет и я не осо­бенно охотно воспринимал такие разговоры родителей, а в то же время с меня бы снялось ограничение в посещении Горы, так на­зывалась у нас верхняя часть города, куда я не имел свободного доступа, и если я туда и попадал, то на очень короткое время, с другими ребятами, и чтобы не видел дядя Митя — моя наблюда­тель, почти всегда следующий за мной и сообщавший родителям о моих проказах. Б это время в Мокшане были следующие учеб­ные заведения: приходское училище мужское и такое же жен­ское, две смешанные волостные школы и уездное училище, как продолжение после приходского мужского училища, куда дево­чек не принимали. Все училища были с трехгодичным сроком обучения. Меня решили определить в приходское училище, где заведующим был учитель Андрей Филатович Карцев,¹⁰ про кото­рого учащиеся ребята рассказывали, что он поколачивал ребят, поэтому я без всякого удовольствия ждал часа, когда я начну там учиться, так как, зная свой неспокойный нрав, я не думал, что встреча с Андреем Филатовичем обойдется по-хорошему.

Последние дни перед учебой я старался провести так, чтобы было о чем вспомнить. Я вместе с ребятами лазил по чужим са­дам и огородам, ходил в лес, а на реке мы старались как можно больше наозоровать, и вот в одно из таких купаний с ребятами на Быковке мы много ныряли на спор: кто дальше? В одно из таких нырянии одного из нас мы долго дожидались, когда он вынырнет, наконец мы испугались и начали кричать, на наш крик прибежали взрослые, и когда узнали, в чем дело, взрослые разделись и бросились искать утонувшего. Вскоре он был обна­ружен у коряги, которая осталась на дне после половодья. 0казалось, что он зацепился за корягу гайтаном (шнурком) от на­тельного креста и не сумел отцепиться, и его вынули уже захлеб­нувшимся. Долго его откачивали, но ничего не помогло, он умер. Мы после этого стащили с себя кресты и побросали их в крапиву. Конечно, на нас дома надели новые, но когда мы ку­пались после этого случая, то снимали кресты, хотя нас старухи и старики и пугали "колобовками", которые нехристей утаскивают в омут.

Наконец, в начале августа в сопровождении дяди Мити я пошел в училище. Я со страхом шел за дядей и наконец явились перед Андреем Филатовичем, который производил прием и запись. Перед нами сидел невысокого роста "чиновник", в мундире со светлыми пуговицами, но страшного в нем ничего не было. Правда, лицо его все было покрыто густой растительно­стью черного цвета, а из под густых бровей глядели на меня жа­лящие глаза, с еле заметной смешинкой. Он меня расспросил, кто я и зачем пришел, удовлетворившись ответом, записал в книгу и сказал, чтобы 16 Августа я явился на занятия с азбукой, гри4эельной доской и грифелем. До 16 Августа мне сшили сумку для книг и доски, купили что было необходимо для учебы и сверх того книгу '"Родное слово" Ушинского, которая мне особенно пон­равилась своими картинками. Но оказалось, что "Родное слово" будет нужно только со второго полугодия.

До поступления в училище меня никто не познакомил даже с буквами, а учили лишь молитвам, которые я неохотно читал, и только бабушка иногда меня заставляла повторять непонятные для меня слова: "аще", "паки", "яко" и прочие. Настало 16 Авгу­ста, и я с сумкой через плечо, в которой были мои "учебные пособия" и большой кусок хлеба, отправился в училище уже один, без провожатого. По пути в училище я, наконец, рассмот­рел "Гору", т. е. Мокшанскую базарную площадь, где были сосре­доточены магазины, трактиры и 2 церкви. Здесь же находилось приходское училище, уездное училище, аптека, полиция, тюрьма и дома купцов и дворян, да больших чиновников. Меня удивило то, что магазины были сгруппированы в одном месте и у всех открыты двери, а у большинства дверей стоят парни или взрос­лые мужчины и что-то говорят прохожим.

В училище нас встретил молодой учитель, который указывал нам место, где мы — новички, должны сидеть. Я выбрал себе ме­сто за партой, которая стояла сбоку печки. Училище, все три отделения, помещались в одной комнате, при входе — помеща­лось третье отделение, дальше — второе, а в конце наше — первое отделение и здесь же была дверь в квартиру заведующего. Парты были большие, на пять человек, грубой работы и все черные. У окна, недалеко от входной двери, на возвышении стояла кафед­ра для учителя. Когда все уселись на места и стих шум и гвалт, в комнату вошли: Андрей Филатович, священник отец Петр Каллиопов и учитель Ирушкин, который скомандовал всем встать, повернуться лицом в передний угол, где висела большая икона, и кто-то из старшего отделения начал читать молитву перед учением. Причем все ученики должны [были] креститься и кланяться, отвешивая низкие поклоны. После молитвы мы сели на свои места и началось учение: мы вынули азбучки, грифельные доски и грифеля.

Нас — младшее отделение, учил Андрей Филатович, которого я еще лучше рассмотрел. У него было очень подвижное лицо. то казалось оно веселым, то грустным, а глазки так и бегали с одного ученика на другого. Начал он свое учение с того, как мы дол­жны сидеть в классе, как вести себя на переменах и как мы дол­жны уважать своих учителей. Кроме того, бояться бога и почитать царя, как своего земного бога и благодетеля. Мы из того разговора мало что поняли и только в знак согласия кивали головами. Во время беседы с нами Андрей Филатович не стоял на одном месте, а перебегал от одной парты к другой. Он нам много говорил и внушал правила поведения нас в школе, в церкви и на улицах. Все это продолжалось до тех пор, пока не прозвонили на перемену. Мы с шумом и гамом выбежали во двор училища, где и развлекались кто во что горазд, а большинство, и я в том числе, захватили с собой хлеб и с аппетитом его ели и запивали из бочки водой, и этот хлеб казался таким вкусным, какого как будто никогда не едал.

Потом по звонку опять сели за парты, ожидая, что же дальше будет? В классную комнату входит поп отец Петр, по прозвищу "Долгий" за его необыкновенно высокий рост. Про него ученики старшего отделения нам сообщили, что он за шалости и незнание уроков ставит на колени, на горох и любит давать щелчки по лбу пальцем, на котором у него была большая шишка, от чего лоб вздувался и появлялся синяк. А кто хорошо отвечал уроки, он благословлял и давал целовать руку.

Во время урока закона божьего Петр ее время сидел за ка­федрой и вызывал учеников к себе, ставил ученика перед собой, и если только ученик запнулся или соврал, в ход пускался палец с шишкой и ученик уходил на место или становился в угол. Когда же ученик что-либо созоровал, то кроме щелчка по лбу Петр ругал его, обзывая всегда одним и тем же: "Эх ты, морская кук­ла!" И мы никак не могли понять что это за штука "морская кук­ла". Если же ученик заслуживал большего наказания, то Петр ставил виновного на колени или "столбом", а иногда приказывал сторожу принести гороху и ученик ставился на горох, что было особенно больно коленкам. Мне, к счастью, не приходилось этого испытать. Это, конечно, объяснялось не тем, что я был из "смирных", а тем, что Петр хорошо был знаком с моими родите­лями и иногда бывал у нас.

 

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: