Из альбома О. А. Барсукова, г. Пенза

 

Учебный день у нас был распределен так: с восьми до двенад­цати — теория, а с двух до пяти с половиною, 3 1/2 часа, работа в мастерских — работа по дереву. Только в субботу у нас не было работы в мастерских, зато мы обязаны явиться в училище и в зале простоять всенощную. А в воскресенье являться в училище и строем идти в церковь, к обедне. Вот эти церковные службы нам многим не нравились, особенно мне, когда приходилось дале­ко ходить, да еще лесом — рощей. Но таков был порядок, и все ему подчинялись.

Начальником училища был инженер-механик Мещеряков Николай Николаевич, но мы его обязаны были величать "Ваше высокородие" и никоим образом по имени и отчеству. Дисциплина у нас была военная, нас обучали военному строю и военной муштре. Преподавателем военной гимнастики и муштры был штабс-капитан в отставке Иван Николаевич Беляев — сред­него роста, с большим брюшком и с большой растительностью на лице. Он всегда был одет в военном сюртуке и широчайших брю­ках и с прямоугольными носками смазных сапогах, всегда начищенных до зеркального блеска. В заднем кармане сюртука у него всегда находился красный носовой платок, который он вынимал, чтобы утереть пот или нос после понюшки табака, ко­торый он нюхал, отворачиваясь в угол комнаты, из коробочки из-под конфет.

Мы, по правилам, обязаны были отдавать честь всем препода­вателям, офицерам армии, а Начальнику училища и губернатору обязаны становиться во фронт. Кроме того, всегда должны быть одеты по всей форме: затянуты ремнем, брюки навыпуск, острижены наголо, и зимой и летом в форменной фуражке, с топором и якорем на тулье. Мне лично все это нравилось, я был еще до этого закален — терпелив к холоду и не боялся резких  перемен погоды.

С первых же дней учебы "старые" учащиеся нас познакомили с прозвищами администрации училища. Начальника называли "рыжий", по-видимому, за рыжеватый цвет его волос в бороде и ни голове, а надзирателя — "Корневила", а что это значило, никто не мог объяснить; оказывается, это прозвище он носит со дня его появления в училище. Впоследствии к Начальнику прибавилось еще одно прозвище, "Кирпичник", это за то, что он открыл в Пензе кирпичный завод. А когда в училище появился руководитель слесарной мастерской — высокий и немного неук­люжий техник, с особо выдающимся на его небольшом лице длинным носом, ему приклеили прозвище "Нос". Как и за другими, это прозвище осталось за ним надолго.

Преподавателям же никаких прозвищ не присваивали и относились к ним с уважением, а к таким, как инспектор училища Фадеев Николай Иванович, который пользовался лю­бовью учащихся, за свое душевное и товарищеское отношение к учащимся, мы относились к нему, как к "отцу родному", со всяким горем и радостью обращались к нему и, не 'в пример другим преподавателям, он нас приглашал и на свою квартиру, где он в горе нас утешал, а радость разделял с нами. Да и семья у него была такая же хорошая, как и он сам. Мы это ценили и считали недостойным не выучить его уроков или что-либо со­зорничать на его уроке или в его присутствии. Частенько "Кор­невила" вызывал Николая Ивановича на урок гимнастики, чтобы сократить шум и беспорядок, с которыми не мог справиться Иван Николаевич. Нужно сознаться, что в числе "нарушителей" порядка частенько был и я, конечно, уже после того, как я хорошо освоился в училище и приобрел "хороших" и "верных" друзей, которые "не выдавали и не ябедничали".

Мне очень нравился порядок дня в училище, кроме одного мо­мента — когда перед началом уроков, утром, мы обязаны были, как и в уездном училище, читать молитву, и после ее с нами здо­ровался Начальник, словами: "здрасте, дети". И это в то время, когда перед ним стояли 20 и более - летние, в последнем классе, "детишки". Но он оставался верен себе. А мы ему обязаны были отвечать во весь голос: "Здравия желаем, Ваше высокородие". А для этой процедуры мы обязаны выстраиваться классом в рек­реационном зале. После молитвы и приветствия Начальнику мы строем следовали по классам и на занятия. Потом мы каждую перемену обязательно выстраивались в зале, куда являлся Надзиратель, и под его команду мы проделывали несколько физических упражнений, и после этого он нас отпускал на отдых.

В мастерских мы обучались обработке дерева, не только за верстаком, но и на токарном станке. Причем с нас требовали вы­сокого качества работы и отделки изделий. Нас обучали не только поделке деталей, но и покраске их и полировке. Обучал нас высококвалифицированный руководитель, очень придирчи­вый к качеству нашей работы. К каждому из нас был прикреп­лен отдельный верстак, с полным набором инструментов, ключ от которого мы обязаны были хранить в шкафчике с номерами, как на производстве. По приходе в мастерскую мы ключи брали и отпирали ящики верстаков, а по окончании работы ключи ве­шали на свое место, шли к умывальнику, мыли руки и уходили по делам.

По субботам мы уходили домой сразу после теории, иногда оставались на спевки, где нас обучали пению и главным образом церковных песнопений. Обучал нас пению регент ближайшей церкви И. И. Апполонов.

Весной наступили экзамены, которые я сдал без особого тру­да, но и не на отлично. Вообще был переведен во второй класс. После экзаменов нас направили на практику, которая продол­жалась двадцать дней. Мы во дворе училища строили дровяной сарай. После этого каникулы до 1-го сентября, т. е. сорок дней.

Мне хочется сказать и о том, что я узнал, живя у дяди на фабрике Сергеева, т. е. как там работали люди и как проводили свой досуг в тех казармах — общежитиях, которые я часто посе­щал и [где] у меня было много знакомых и друзей не только среди молодых, но и пожилых рабочих и работниц. Рабочий день в те времена длился 12 часов, и фабрика работала в две смены, с 6 часов утра первая смена, а с 6 часов вечера — вторая. Большая часть рабочих жили на окраине Пензы, ближе к фабрике.

Только контора работала по 8 часов, и конторщики имели более свободного времени, и из них и специалистов на фабрике существовал драматический кружок, который очень и очень редко проявлял свое существование — постановкой небольших пьес. Клуба никакого не было, и спектакли ставились в тряпичной сортировке. И это допускалось лишь в фабричный праздник, который происходил ежегодно в сентябре месяце — годовщине основания фабрики. В это время прекращались рабо­ты в подсобных цехах и на площади у часовни организовывалась «гулянка» для рабочего люда. Здесь были игры и состязания в ч мании по столбу за премиями в виде сапог, пиджаков и пр. Здесь же угощали конфетами и пряниками и шло пьяное веселье до вечера. А вечером в тряпичной сортировке устраивали спек­такль, куда допускались все еще не пьяные рабочие и вся фабричная интеллигенция с семьями.

Что касается заработка рабочих, то жили рабочие семьи бедно, можно было судить по тому, как они одевались. Кроме то­го, я, живя у дяди при больнице, видел много больных рабочих, особенно из горячих цехов — варки тряпки. Тряпка варилась в громадных шарообразных вращающихся котлах. Варка произ­водилась с хлорной известью, и в этой варильне стоял такой за­пах, что трудно было дышать этим воздухом. И из этого цеха было более всего больных. В то же время эти больные оставались на работе, т. к. за время болезни зарплаты не выплачивалось.

Среди чернорабочих фабрики особым вниманием пользовал­ся, как его звали на фабрике, Ваня Шумилин. Этот Ваня был грузчиком и обладал необыкновенной силой. Я не раз наблюдал работу грузчиков, когда они с подвод переносили бочки с канифолью на второй этаж фабричного корпуса. Ходили рабочие с грузом по стремянкам и бочки весом по пятнадцати пудов таскали на спине и все брали по одной бочке и пере­таскивали их медленно, покачиваясь от натуги. Ване же клали но три бочки, причем по бочке под мышки рук, а на вытянутые концы бочек, со спины, клали еще одну бочку. Таким образом, он переносил по сорок пять пудов, т. е. работал за троих. На фабрике про Ваню ходило много всяких рассказов, а особенно про его аппетит. Для проверки его аппетита я сходил в общую столовую, которая была при общежитии рабочих на так назы­ваемом острове на территории фабрики, которая находится на реке Суре. Я нарочно пошел в столовую во время обеда, и вот что я увидел.

Когда за столы уселись рабочие, кухарка начала "накрывать" столы, т. е. ставить деревянные чашки объемом в 3-4 литра, рас­кладывать ложки, тоже деревянные, по 4 ложки у каждой чашки, а потом в эти чашки из ушата наливались щи, которые рабочие и "хлебали". А вот для Вани было по-иному для него одного ставилась такая чашка с ложкой и целый каравай ржа­ного хлеба, так же, как и на четыре человека, каши или жаре­ной картошки. Все это Ваня поедал "досуха" и после такого обе­да он .выпивал ковшик квасу, объемом не менее литра, и, утерев усы, отходил на свое место в общежитие — на почти голые на­ры — и засыпал богатырским сном до конца обеденного перерыва. После отдыха он, как и другие, опять принимался за работу до ужина, который состоял из одного блюда: каши с постным маслом или картошки, подсушенной с солью в печи, и конечно, хлеб.

Однажды этого Ваню рабочие уговорили выступить в цирке в качестве борца с известным силачом — борцом немцем Фоссом — и собрали ему для взноса сто рублей. На этой "борьбе" и мне уда­лось присутствовать в цирке вместе с большой группой фабричных рабочих и служащих. Когда наступило время борь­бы, директор цирка объявил, что сейчас выступает известный борец Фосс и местный силач Иван Шумилин. Заиграла музыка и на арену выходит стройный и красивый, но среднего роста Фосс, а за ним высокий и неуклюжий Ваня. Оба одеты в трико. Смешно было смотреть на Ваню, переступающего с ноги на ногу и озирающегося по сторонам. Мы, конечно, Ваню встретили аплодисментами и криками: "Ваня, не робь!" Борьба была швейцар­ская — на поясах. После объявления, что борьба идет со взносом по сто рублей с каждой стороны, борцы сошлись и началась возня.

Ваня, как обладающий геркулесовой силой, поднял в воздух Фосса и хотел уложить его на лопатки, но Фосс был ловок и никак не поддавался. И вот из одного момента борьбы, Фосс отталкивается от Вани, затыкает нос и бежит с арены со сло­вами: "Я больше не могу, он меня победил!" Ваня остался на арене и недоуменно смотрит по сторонам, а публика, разразившись хо­хотом и аплодисментами, долго не отпускала Ваню с арены. А когда Ваня нагнулся, чтобы поклониться пониже, все увидели у него разорванное трико "ниже спины". Директор шепнул ему что-то на ухо и, вручив ему вклады, проводил его с арены. Конечно, публика приветствовала Ваню, как победителя, до того момен­та, когда он ушел вместе с нами на фабрику, с выигрышем в сто рублей. Этот выигрыш в сто рублей у Вани отобрали в общежитии и выдавали ему ежемесячно понемногу, и он этому подчинился охотно, т. к. он в жизни был безобидным существом и доверчив, как ребенок. Собранные же сто рублей возвратили рабочим.

Когда я жил у дяди на фабрике, управляющим фабрикой был Еропкин — толстовец. Он был известен тем, что состоял чле­ном толстовской коммуны на северном Кавказе и по своим религиозным убеждениям был близок к духоборам. Он никогда не крестился при участии на молебствиях, а их на фабрике было немало, и как тогда говорили рабочие, не ел мяса, а питался больше зеленью и фруктами. Жил он в большой управляющецкой квартире один — холостяком. Гостей он не принимал, но че­ловек был хороший, как его оценивали рабочие, никого не Обижал и не ругался, а в те времена это было особенно редким явлением среди управляющих фабриками.

На каникулы, т. е. до 1-го сентября, я уехал домой в Мокшан, л провел их со своими друзьями на реке и в лесу, конечно, ве­селился и на ярмарках. Нельзя не вспомнить одного, особого вида "развлечения". Я еще в начале своих воспоминаний писал, что у нас, в 3-х верстах от центра города, находился большой женский монастырь. Вот мы, взрослые уже ребята, вздумав не только самим развлекаться, но доставить "удовольствие" и молодым мо­нашкам, отправлялись с гармошкой и гитарой на берег Мокши, против сада и огорода монастыря, где всегда работали молодые послушницы, на противоположном берегу реки. Развлечение обычно начиналось с перекрикивания с послушницами, которые не без удовольствия нам отвечали. Далее от нас шла просьба:

"Дайте нам яблочков или огурцов, а то и морковки!" Девчата на мостике речки клали свои приношения и удалялись в кусты, а мы раздевались догола, тогда трусов не было, переплывали реку, забирали подарки и с ними возвращались обратно.

И мы не без удовольствия наблюдали, как за раздеванием, переплыванием и одеванием нашим, из-за кустов, наблюдали мо­нашки, и это, надо сказать, нам доставляло удовольствие, и мы друг перед другом старались показать свое искусство плавать и свое юношеское тело. Все это сопровождалось музыкой и пением. Кроме того, монашки смеялись, и сначала потихоньку, а потом 1 уже смех раздавался по реке с обеих сторон, что сторожа — ста­дные монашки, которые в это время спали в караулке, просыпа­ясь и бежали на берег, где и наводили порядок среди своих подчиненных, а по нашему адресу выкрикивали: "Уходите вы, бесы — соблазнители, отсюда, уходите, не то господь вас покара­ет!"

Но нас это не особенно пугало, и мы в ответ на это отвечали еще более громкой песней и музыкой, а зачастую в голом виде и на виду у старух плясали, припевая: "Монашки, монашки — си­ние голяшки!" Тогда старухи закрывали глаза рукой и с прок­лятиями по нашему адресу уходили в караулку, предварительно удаляя с берега свою молодежь. Частенько монастырь посылал и за полицией, чтобы нас наказать, но мы об этом узнавали от молодых и скрывались на Саранку, подальше от монастыря. В лето такие экскурсии, с музыкой и прочим, повторялись раза два-три, и каждый раз сопровождались они почти одинаково, только менялись приношения из сада и огорода, смотря по сезо­ну.

Когда я приехал на каникулы, семья наша жила уже на квартире у Лобанкова, на Плановской улице, почти около Митрича — торговца всем, включая деготь и керосин. Но меня по-прежнему тянуло к своим "старинным" друзьям, с которыми у меня связано детство, и по-прежнему большую часть времени я проводил на Архангельской улице и не мог обходиться, чтобы не побывать у Алексея Митрича — сапожника и его ребят, с кото­рыми меня связывала крепкая дружба, и я всегда с удо­вольствием подолгу просиживал в его "мастерской" за разгово­рами о прочитанных книгах, об учебе в техническом училище и событиях на улице и в городе Мокшане.

Ребята его мне завидовали, что я учусь в таком училище, где дают не только книжные, но и практические знания. А я был горд тем, что мне завидуют, но преимуществ своих я никогда не показывал и участвовал, как и до учебы, во всех "мероприятиях" ребят нашей улицы. И мне было очень обидно, когда мне запре­щали ходить на реку и в луга разувши, как ходили все ребята, и я, несмотря на свой "возраст", плакал, не желая отставать от ребят, и старался ходить на "мероприятия" без формы и разу­тым.

Перед самым моим отъездом на учебу мой отец заболел, у него был частичный паралич, он плохо двигал одной ногой и правой рукой. Это всю нашу семью очень и очень огорчило, так как за­работок отца большей частью состоял в писании жалоб и заяв­лений в суды. Но все же он продолжал писать, хотя и не так разборчиво, и выступать в суде как защитник.

О том, что мне трудно было учиться и жить на фабрике в 3-х верстах от училища, родители знали, и поэтому с нового учебного года они задумали мне найти квартиру поближе, и нашли. Когда я собрался ехать в Пензу, со мной поехала мать, и вот она меня устроила на квартиру к своей знакомой, бывшей жительнице Мокшана Саранцевой Екатерине Дмитриевне, на Старо-Кузнеч­ной улице, почти рядом с училищем. Я более всего радовался то­му, что мне недалеко ходить в училище, и той комнате, которую мне предоставила хозяйка. В квартире было чисто и уютно, один еще квартирант — телеграфист со ст. Пенза, но в комнате другой половины дома, и он мне не мог помешать готовить уроки. Все кажется, было хорошо, но- Я от матери знал, что у хозяйки был муж пьяница, но я его ни в первый, ни во второй день моего пре­бывания не видел. Только рано утром на третий или четвертый день ко мне в комнату зашла хозяйка и толчками разбудила меня и сказала: "Говори: "Слава богу!" Я спросонья не понял, в чем дело и промолчал, а она опять: "Говори: Слава богу, мой муж умер!"

Я никак не мог сначала сообразить, почему она радовалась смерти мужа, но потом сообразил, что это потому, как она мне говорила про него, что он пьянствовал и пропивал много денег и она, конечно, была рада от него избавиться. Умер он в каком-то селе, она ездила его хоронить и дня через два приехала, в этот же вечер пришли к ней гости, муж с женой, довольно пожилые, они оказались артистами местного театра Вышеславцева. По-видимому, эти артисты были не из первых и поэтому одеты были плохо, и судя по тому, как они уничтожали съестное на поминках, не очень-то сытно жили дома. Я тоже участвовал в поминках, но, несмотря на усиленное угощение меня выпивкой, я ничего не пил, а ел, что повкуснее. На поминках участвовал и телеграфист, он пришел с гитарой и под гитару они все, кроме меня, пели песни, а артист даже декламировал что-то. В общем, поминки справили весело, и я уже только утром узнал, что «гости» ушли перед рассветом, но обещали вскоре опять зайти.

Хозяйка моя, оказалось, тоже любила выпить и повеселиться, и на ее настроение смерть мужа не оказала никакого влияния, чему я, конечно, удивился, но не мое дело было осуж­дать, мне надо было учиться и учиться хорошо, так как во вто­ром классе особенно много внимания уделялось точным наукам: математике, физике, механике, геодезии и черчению. Практика и мастерских состояла из слесарного и токарного дела, с выполнением приемов работ в особой последовательности. Главным образом обращалось внимание на правильность приемов и каче­ство работ, начиная с обрубки и кончая шлифовкой напильниками и резцами на токарном и сверлами на сверлильных станках. Все станки были с ручной или педальной передачей. Учение, как и первый год, началось с молебна, где мы, после моления, выслушали очередное наставление Начальника, как надо почитать начальство, царя и бога и как мы должны учиться, чтобы быть достойными верноподданными.

С первых же дней учебы мы почувствовали, насколько тяже­ло будет нам во втором классе преодолевать всю учебу, связан­ную уже со специальными предметами, железнодорожное дело и строительное искусство. Но мне лично эта связь очень нравилась тем, что наконец-то начинаешь познавать устройство и работу железнодорожного транспорта, хотя бы в общей такой форме. Я, хотя, по родителям, и далек был от железной дороги, но меня всегда влекло к тому, чтобы быть хоть небольшим, а все же "винтиком", на котором что-то в транспорте держится.

В общем, учеба у меня началась неплохо, да и жизнь на квартире была сначала неплохая. Питала меня хозяйка прямо "на убой", частенько даже спрашивала, что я люблю кушать. А иногда ее ухаживание за мной мне становилось даже не особенно приятным, ведь ей в то время было около 45 лет, а мне всего 16, да и вид у ней был непривлекательный — худая, с сморщенным лицом, горбатым носом, с узкими, как щелки, серыми глазами и оттопыренными ушами. Но я все же мирился с этим, если бы не один случай после очередного посещения ее "артистами". Они пришли, когда я еще готовил уроки у себя в комнате. "Артист", по-видимому, был уже под хмельком, подошел ко мне и стал приглашать "к столу", я отказался, тогда подошла хозяйка и закрывая мои учебники, потащила меня "к столу", где была выпивка и закуска. Я все же отказался от всех угощений и ушел в свою комнату, куда вместо двери была лишь занавеска, и мне пришлось во время подготовки уроков слушать пьяную болтовню и пение "артиста". Мне до сего времени помнится эта песня — куплеты:

"Жил Федот с супругой Ниной.

 Не один счастливый год,

Он, конечно был мужчиной,

А жена — наоборот!"

 

"У Федота погреб винный,

Страшный был Федот урод,

Рот большой, носище длинный,

А у жены наоборот."

Я только запомнил дальше конец этих куплетов, где было сказано, что: "Федот умер брюхом кверху, а жена наоборот!"

Когда я кончил готовить уроки и стал ложиться спать, ко мне явилась хозяйка и предложила перейти в ее комнату, куда была дверь. Я, ничего не подозревая, перешел туда и вскоре уснул. А когда проснулся от какого-то толчка, я обнаружил, что около меня под одним одеялом лежит пьяная хозяйка и хочет обнять меня. Я испугался, быстро вскочил, захватил свою одежду и убе­жал в свою комнату. Хозяйка хотела было меня задержать, но упала на пол и уже больше меня не беспокоила.

Когда я встал утром, чтобы идти в училище, хозяйка уже хлопотала у стола, готовя мне завтрак. Мне так противно было смотреть на нее, что я не стал завтракать, и несмотря на ее уго­воры, ушел на занятия и в тот же день заявил Надзирателю, что­бы он мне указал другую квартиру. Причину я ему объяснил, он согласился со мной, и меня перевели на квартиру к бухгалтеру какого-то учреждения Ивану Степановичу на Большую Кочетовку по национальности семья Ивана Степановича была — поляки.

И  нужно сказать, что Иван Степанович оказался человеком покладистым, и мы, а нас было у них пять человек, его уважали, и он с нами не ссорился, а вот его супруга, не помню как ее звали, была противоположного характера, она терпела нас по необ­ходимости — доходная статья, но всегда нам хотела показать, что мы — русские люди — второго сорта, и часто по отношению к нам употребляла прозвище "лайдак". Мы долго не понимали этого слова, а после узнали, что это равносильно слову русскому "дурак". Мы частенько с ней "схватывались", но тут на сцену выстучал Иван Степанович, который на польском языке уго­варивал её, и она удалялась с поля сражения восвояси. У них прислугой была русская девушка, которая с ними разговарива­ла по-польски, и им это очень нравилось, и она всегда станови­лись на сторону "барыни".

В то же время нужно сказать, что кормили они нас очень вкусно и стол сервировался по хорошему тону — с ножами и вилками, а ложки подавались металлические. Одно лишь было плохо, порции первого и второго было строго ограничены и о прибавке разговора быть не могло. Но я лично, да и большинство ребят, кормежкой были довольны. Правда, салфеток к столу не подавалось, но нам советовали утираться полотенцами, которые мы держали на коленях. Подавала на стол прислуга, которая не позволяла с собой никаких вольностей и при всякой "пробе" так ударяла по рукам, что заставляло воздерживаться. И частенько употребляла по нашему адресу слово "лайдак".

Почти каждую неделю, на время "генеральной" уборки квартиры, Иван Степанович нас водил в трактир к Пустову, где мы обедали за его счет, но эти обеды нам не так нравились, как домашние, но зато мы слушали музыку органа, который стоял в обеденном зале и заводился для аппетита и услаждения посетителей.

Я уже писал, что мальчик я был "подвижный" и спокойно сидеть на месте или стоять для меня было трудно, и эта моя "подвижность" часто приводила к тому, что "Корневила" час­тенько, особенно на гимнастике, делал мне замечания, а иногда и записывал в "Кондуит" — штрафную книгу. А после трех записей в эту книгу поведение убавлялось на единицу. Эта книга, "Кондуит", хранилась в кабинете начальника, и он просматривал ее, иногда вызывал записанного в кабинет, и тогда давалась такая нотация , после которой долго приходилось вздыхать, а не­которые и плакали. Я тоже бывал в числе "вздыхающих", и два раза в этом году табель мне на руки не выдавали, а посылали почтой родителям с надписью "поведение убавлено за нарушение дисциплины на гимнастике." А так как концы четвертей совпа­дали с праздниками, когда я приезжал домой, то отец, расписы­вающийся в табеле, говорил мне только одно слово "перестань". Я, конечно, обещал "перестать", но „. "дурной" мой характер ме­шал этому.

Записи в кондуит продолжались "Корневилой", я больше злился на него, и мне захотелось для него сделать что-нибудь особенное, чтобы отомстить за все то "несправедливое", что он творил по отношению ко мне. И вот весной, когда шли дожди, надзиратель пришел в училище в макинтоше с капюшоном, ко­торый повесил на преподавательскую вешалку в швейцарской. Воспользовавшись отсутствием у вешалки швейцара, я в капю­шон надзирателя насыпал подсолнечной шелухи. А когда он стал после уроков надевать капюшон, то вся эта шелуха высыпалась ему за шиворот. Шум, гам поднял надзиратель, но в швейцар­ской, кроме швейцара, никого не было, а швейцар ничего не мог сказать. Все это событие кончилось тем, что пострадал один швейцар — бывший жандарм, которого мы все недолюбливали за его доносы и жалобы на учащихся. Ему дали выговор за уход с поста. Я лично был доволен — все-таки "отомстил".

Учеба моя во втором классе шла лучше, чем в первом, и почти все преподаватели были мною довольны, а особенно доволен был мною инспектор училища, преподаватель строительного искус­ства Николай Иванович Фадеев (впоследствии профессор строительного института в Москве) и преподаватель железнодо­рожного дела и черчения, только что поступивший, Петр Нико­лаевич Ильинский. Оба они преподавали специальные предметы и уроки вели интересно и частенько сопровождали их экс­курсиями в депо, на железнодорожные пути и постройки. А "Корневила" все же вел допросы, желая узнать, кто же ему устроил такой душ, но... так и не узнал, а придраться ко мне не было никаких оснований. И только в 1903 году, когда я получал уже аттестат, я ему сознался, и мы оба посмеялись прошлому, и вот тут только он мне сказал: как ему хотелось в то время вы­гнать меня из училища, и если бы он узнал тогда об этом душе, то, конечно, я был бы выгнан, несмотря на то, что я прилично учился. "Как ты, матушка моя, надоел нам своим озорством", — это его слова.

Работая вторую половину учебного дня в слесарных мастерских, мы почти все желали более всего походить на насто­ящих мастеровых, которых мы наблюдали в депо и мастерских ст. Пенза. И вот, для большого сходства, мы во время работы на­рочно мазали себе лицо и в таком виде, не заходя в умывальную, мы шли по улицам Пензы домой. И нас, техников, по этой грязи на лице и узнавали и мы слушали по нашему адресу: "техники идут", нам это очень нравилось. Но надо было избегать встречи с преподавателями, а особенно с "Корневилой", который всегда уз­навал нас, и в результате "Кондуит". Так как в наше училище принимались учащиеся всех сословий, и главным образом дети низших служащих и рабочих железнодорожников, то на прогул­ках "настоящие" барышни нас избегали, и поэтому знакомство наше распространялось преимущественно среди сестер учеников и дочерей мастеровых ст. Пенза.

На нас гимназисты и их "барышни" смотрели свысока и дразнили, припевая: "гимназисты с гимназистками, реалисты с прогимназистками, семинаристы с епархиалками, а техники с кухарками". Мы частенько, отстаивая честь и достоинство своих подруг, вступали с "сентей", как мы звали гимназистов, в "круп­ный" разговор и разгоняли их с применением метода физическо­го воздействия, но больше "сражение" ограничивалось полным отступлением "противника". Реалисты, по-видимому, были не то миролюбивее, не то серьезнее "сенти", мы с ними жили дружно и очень редко вступали с ними в конфликты. А семинаристы, как люди "духовного происхождения", на прогулках вообще не появ­лялись: "сан не позволял", а если и гуляли, то в местах, где не было глаза отцов духовных и всякого начальства.

Между прочим, я помню, как во время учебы во втором клас­се, это было в 1896 году, нам впервые удалось прослушать фоног­раф. Нас, учащихся, под командой надзирателя водили в номер гостиницы на Московской улице, где остановился какой-то ино­странец — хозяин фонографа. Нас усадили за столик, на кото­ром стоял непонятной нам формы прибор, от которого шли не­сколько резиновых трубок с двумя наконечниками, которые мы вставляли в уши, и когда иностранец стал вращать ручку прибо­ра, мы услышали музыку. Это удовольствие нам обошлось по 15 коп. с человека.

В этом же году, но уже в Рекреационном зале училища, нам была показана кинокартина. Электросвета в училище не было, и киноаппарат освещался Друмондовым светом, а аппарат при­водился во вращение рукой демонстранта. Величина картины была с квадратный метр. Картину смотрели все преподаватели и Начальник с семьями и учащиеся. Как во всех зрелищах, на­чальство с детьми устроились около экрана, а когда на экране появилось шествие слонов на зрителей, то ребятишки испу­гались и убежали с криком "раздавят" назад, но потом вер­нулись. Вторая картина показала подход поезда к станции, и ребятишки тоже испугались и с криком "задавит" убежали от экрана. Много было слуха и разговоров об этом чуде науки.

Наступало время экзаменов, как положено, все волновались и готовились к сдаче их, а экзаменов было много и гораздо серь­езнее, чем за первый класс. И в результате из 30 человек сдали экзамены только 20, причем 6 человек оставили на второй год, остальных "выгнали". После экзаменов с 1-го июля — практика 40 дней, из которых 20 — геодезическая, 20 дней по строитель­ному искусству: каменные, кровельные и малярные работы. А с 10 августа — каникулы до 1-го сентября, всего на 20 дней, которые я провел дома в Мокшане.

Все каникулы были заполнены походами в лес и на реку с моими мокшанскими друзьями. Особенно много времени про­водили на рыбной ловле в реке Саранке и садках, находящихся около монастырской мельницы, где водились караси весом до 4-х фунтов. Но ловить их хватало терпения только у мужа моей двоюродной сестры Николая Кузмича Месяцева, который славился в Мокшане первоклассным рыболовом. Он был почти совсем глухой, и это давало нам возможность "подшучивать" над ним на рыбной ловле. Наши "шутки" заключались в том, что мы скрывались где-либо поблизости Кузмича, как мы его называли, и потихоньку бросали маленькие камушки в воду около поплав­ка. Это его так возмущало, что он, не видя нас, обращал свою ворчовню в противоположную от нас сторону, а это-то нас и за­бавляло. В конце концов Кузмич собирал свои удочки и уходил на другое место, а мы занимали его место, рассчитывая на этом месте наловить рыбы, так как Кузмич всегда имел с собой приманку и рыбешка на его местах ловилась лучше. Но это слу­чалось не часто, а больше мы ходили с ним вместе, но садились на берегу врозь, так как он при ловле не только не позволял раз­говаривать, но и курить, а такими недостатками из нас стра­дали многие.

Был у нас еще один страстный рыболов — сын дьякона Яша, по прозванию "Гыба". Он слово "рыба" выговаривал "гыба", вот его и прозвали так. Этот молодой человек, на много лет старше нас, был немного глуповат и иногда заговаривался до того, что мы его не понимали, о чем он хотел сказать. На рыбную ловлю он любил ходить в компании с нами, и мы охотно заходили за ним, и он  набрав в свой мешок лепешек, булок и прочей снеди, шел с нами на реку Азясь в село Богородское, там ловилась более круп­на я рыба: язи, голавли и плотва. И когда мы компанией приходили на место, то прежде всего принимались за продовольственные  запасы Гыбы, быстро их уничтожали и расходились по местам с удочками. Яша садился один, он подражал Кузмичу и никого к себе в компанию не принимал. А как только поймает рыбy, то во все горло кричал к нашему сведению: "Поймал! поймал!" Рыбу он опускал в большой глиняный кувшин с водой. Иногда, желая пошутить над Яшей, мы отзывали его от удочек, я кто-либо из нас в это время пускал ему в кувшин лягушек, и «и их, вместо рыбы, приносил домой, за что ему попадало от дья­коницы, которая очень боялась лягушек. А Яша, когда приходил домой, то прежде всего свою добычу выливал из кувшина в ведро. После таких "случаев" дьяконица из ведра выплескивала добычу ни улицу, а ведро мыла "святой" водой, а Яше давала несколько оплеyx. В этот год, когда, особенно я, стали чувствовать себя уже не несмышленышами ребятами, а повзрослевшими, мы стали смотреть на девушек, а особенно на монашек, по-другому, что-то появилось не совсем еще для нас ясное в чувствах к ним.

Когда наступило время моего отъезда на учебу, я лично почувствовал, что буду в Пензе скучать о проведенных вечерах вдвоем. Но стоило только мне приехать в Пензу и перейти на квартиру к Марфе Ивановне Шишкиной, на Старо-Кузнечной улице, и притом всей компанией, как все мокшанское было забыто и зажили куда лучше, чем у поляков. Марфа Ивановна была толь­ко что овдовевшая женщина средних лет, покойный муж у нее был токарем главных мастерских ст. Пенза и как-то, напившись пьяным, попал под колеса ломовика и был раздавлен насмерть. Но хозяйка наша о нем особенно не тужила. На руках у нее осталась дочь Наташа — прогимназистка и сынишка, учащийся 3-го класса. У нее было два дома на усадьбе, дом на улицу она отдавала нам — шести человекам учащимся, дом во дворе занимала сама. Мы были очень довольны тем, что нам ни в чем не мешали хозяева, а мы, в свою очередь, не мешали им. В числе нас шестерых нам поселили ученика Перевезенцева Дмитрия, кото­рый до этого жил где-то на окраине Пензы, и поэтому мы ему отвели "худшее" место — в кухне, а остальные пять, уже "спевшиеся", расположились в зале и спальне.

Как и положено, учеба началась торжественным молебном и нравоучительным наставлением Начальника, в присутствии всех преподавателей, в составе которых изменений не произошло — все остались на своих местах, чему мы были рады, так как знали их требования и особенности каждого. Как только начались уроки, мы сразу почувствовали, насколько серьезно надо воспринимать преподаваемые нам предметы, чтобы иметь необходимые для железнодорожника знания, а нас в последнем классе готовили на несколько специальностей. Мы изучали, осо­бенно подробно, паровоз, чтобы стать помощником машиниста, строительное дело и путевое хозяйство, чтобы быть дорожным мастером или смотрителем зданий, и наконец — телеграф, что­бы могли стать работником службы движения; кроме всего, мы хорошо изучали землемерие и годились в землемеры. Я уже не говорю, что мы практически занимались, и довольно хорошо, слесарным, токарным, кузнечным и по обработке дерева мастер­ством.

Из нас выходили неплохие руководители мастерских по ремонту паровозов и вагонов. В числе предметов третьего класса у нас были: технология металлов и дерева, телеграфия, геодезия, и, как это ни странно по настоящему времени, мы обязаны были изучать и Закон божий. На наше счастье, преподавал его нам священник Сердобольский, который не требовал с нас "глу­боких" знаний по его предмету, а на экзаменах спрашивал то, что мы заранее ему готовили, т. е. билеты распределяли перед началом экзаменов и, несмотря на вынутый номер билета, отве­чали выученный.

Мне хочется рассказать о преподавателе технологии Нико­лае Егоровиче Кузьмине, который очень не любил чертить детали или целые станки или инструменты на доске, и применял он свой метод показа, изображая из своих пальцев, рук и ног станки, и по-смешному изображал работу станков и машин. А когда кто-либо позволял себе сказать, что не понял, или засмеяться, он вы­зывал к доске и заставлял чертить объясняемое, пользуясь аль­бомом или книгой. Нас учили пользоваться логарифмической линейкой и всеми приборами лабораторного и музейного обору­дования. А музей, как мы называли выставку наших работ, у нас был довольно хороший. Там были выставлены в миниатюре и паровозные детали, части машин по обработке металла и дерева и все инструменты обработки металлов и измерительные прибо­ры. Нас частенько на уроки "водили" в музей и там спрашивали, что очень хорошо отзывалось на наших знаниях. Мне лично такое преподавание нравилось, и я с первой до последней четверти почти не имел троек и считался одним из лучших учеников. Но... Корневила по прежнему "придирался" ко мне и всякую, даже ма­лозначащую шалость, старался раздуть в "событие", и в резуль­тате Кондуит, а это меня еще более толкало на то, чтобы ему, т.е. Корневиле, чем-либо досадить. И все же в первую четверть табель я получил на руки, поведение было пять. А вот вторая четверть  была для меня по поведению незавидной.

Я уже  писал, что каждый праздник мы были обязаны являться  в училище, а оттуда строем идти в церковь, где за нами наблюдали надзиратели, строго следя за тем, чтобы мы не шевелились, вовремя крестились и как следует клали поклоны и никоим  образом не разговаривали, и упаси боже, не переглядывались с девочками и не смеялись, а я как раз всеми этими противопоказаниями страдал. А от этого опять "Кондуит", и к концу второй четверти столько накопилось записей, что в табеле за  четверть отметка по поведению оказалась тройка. А в то же  время в отметках по предметам только четверки и пятерки. Рождественские каникулы я поехал без табеля, на вопрос отца, где же табель, я сказал, что пришлют. А когда прислали, отец мне сказал, прочитав надпись, что поведение убавлено за непристойное поведение в церкви", чтобы я потерпел и не озоровал в церкви до конца года. Только мать мне сказала, что за это меня может наказать. Этим дело и кончилось. Я, конечно, обещал «воздержаться»,  но... не выполнил обещания, так как это "сверх моих сил".

Здесь надо сказать несколько слов о моих товарищах, с которыми я жил на квартире у Марфы Ивановны, из которых четверо было из последнего класса: я, Астахов Илья — сын дорожного мастера, Мазин Александр — сын стрелочника, Перевезенцев Дмитрий — сын железнодорожного жандарма, и двое из вто­рого класса: Свинухов Николай — сын кондуктора, и сын машиниста Николай Александров. Но надо также сказать, что когда к нам в компанию пришел с отцом Перевезенцев Д., то мы не знали, что отец у него жандарм, так как папаша его был в гражданской одежде, и узнали мы об этом спустя месяц или бо­лее, но не придали этому особого значения, так как роль жан­дармов нам не была еще знакома в полном объеме, т. е. что они следят и за мыслями людей, или как тогда говорили, за "небла­гонадежными" или "политиками". А среди моих товарищей по прежней квартире у поляков был Саша Мазин, который еще в ту нашу квартиру приносил нам для чтения брошюрки, написан­ные от руки и размноженные на гектографе, которые он нам читал по вечерам, но никому из нас их не давал, а клал в свой сундучок под замок. Где он их брал, мы не знали, да и не спрашивали.

Содержание этих брошюрок было для нас новостью, так как них было и про царя, и про окружающих его чинов, про полицию и жандармерию. Выли брошюры про церковь, веру и попов. Многое мы в то время не понимали, но слушали с удо­вольствием, особенно про царя-пьяницу — Александра третьего, царя - миропорца, как его прозвали в народе — вместо миротвор­ца, который вскоре умер от болезни, которая была у него от пьянства. Да и про нового царя писали в этих брошюрах, что он не лучше своего папаши, который его женил на немке Алисе, ко­торая не знала совсем русского языка. А про церковные обряды, особенно причащение, мы читали брошюру Л. Толстого "Попу­ляризация позитивизма", где описывалось, как попы приго­тавливали "мурцовку", которой причащали верующих.

Читая и разъясняя непонятное нам, Саша Мазин никак не ду­мал, что среди нас найдется человек, который в конце концов донесет о его деятельности среди нас, и Саша перед концом пос­леднего года обучения будет арестован и исчезнет в "неизвест­ность", конечно, для нас. Никто из нас тогда не предполагал, что его выдаст наш товарищ по квартире, и только спустя долгое время, при встрече со своими друзьями, мы сообразили, что вы­дал Сашу, вероятно, сын жандарма Перевезенцев. Может быть, и не нарочно, а просто рассказал своему папаше о наших чтениях "запрещенных" брошюр, а тот счел своим жандармским долгом сообщить куда следует, а там уже сделали свое грязное дело.

Учился я в третьем классе охотно и в мастерских работал с удовольствием, так нам давалось одно задание на целый год, и мы обязаны были выполнять весь комплекс работ по изготов­лению заданного. Я, например, делал в уменьшенном масштабе "Подпятник поворотного круга", куда входили работы: клепка, токарное и слесарное дело, медная пайка и сварка в целом. А перед началом самостоятельной работы мы работали в кузнице, выполняя программу кузнечных работ и пайку медным припоем.

Во время работы в кузнице, а кузница у нас была без какой-либо механизации, все делалось вручную, включая и дутье ме­хами, и лишь на двух из восьми горнов дутье было вентилято­рами, и то от ножных педалей. На одном из этих горнов работал и я. И вот, придя однажды утром в кузницу, я застал целую ком­панию начальства, что-то обсуждавших. Увидя меня, заведую­щий мастерскими и "Корневила" подозвали меня и указали на горн, где я увидел, что педаль сгорела, сгорел кожаный фартук, который мы надевали во время работы и сгорели рукоятки инструментов, которые я оставил около горна. Когда я подошел, на меня сейчас же набросился с выговором Надзиратель, обвиняя меня в умышленном поджоге и заодно упрекая прош­лыми моими грехами, при этом выкрикивал, что меня давно нужно было выгнать из училища и что этот случай как раз и будет служить доказательством моего большого преступления, за которое, конечно, меня выгонят.

Заведующий мастерскими стал меня расспрашивать, в каком состоянии я оставил горн. Не только я, но и мой напарник  подтвердил, что горн был, как и следует, потушен, угли выгребе­ны и залиты водой под горном. Но "Корневила" и слушать меня и моего напарника не хотел и "потащил" меня к Начальнику, там в  кабинете, на мое счастье оказался Николай Иванович. Когда "Корневила" рассказал, почему он меня привел в кабинет. На­чальник спросил меня, как было дело. Я рассказал, как в действительности все произошло и что я в этом происшествии совсем не виноват. "Корневила" же попросил кондуит, хотел было записывать, но Николай Иванович сказал Начальнику, что он сам разберется в этом деле, и уже тогда будет решен вопрос о моей причастности к этому происшествию. Начальник с этим согласился, и мы с Николаем Ивановичем пошли на место моего преступления. Там Николай Иванович не только спросил моего напарника, но и инструктора по кузнице, и тогда выяснилось, что моя вина была только в том, что кожаный фартук я повесил не на вешалку, а около горна, и что если я и виноват, то только в гибели фартука.

После этого мне было объявлено, что все это событие за­кончилось объявлением мне предупреждения, чтобы я был более аккуратным и строго выполнял инструкцию при работе в кузнице. Но зато "Корневила" остался недоволен, и не раз он мне вспоминал, что инспектор — Николай Иванович — меня пожа­лел, а то бы быть мне выгнанным. В дальнейшем он все время искал случая, как бы меня поймать на чем-либо серьезном, так ему хотелось избавиться от меня.

В свободное от учебы и работы в мастерских время мы прогуливались по своей Ст. Кузнечной улице, а иногда ходили и в сквер у Собора, где памятник Лермонтову. Там мы встретились с прогуливающимися девочками-гимназистками и не учащимися. Особенными ухажерскими способностями у нас обладал Нико­лай Александров, которому мы завидовали, но все же подра­жать ему не решались, но уже чувствовали какое-то необъ­яснимое желание быть поближе к девушкам и поговорить с ними, но ... робость и еще что-то долго мешало этому.

Наконец нам удалось познакомиться с сестрой нашего быв­шего ученика, который нас пригласил к себе в дом (он сам пензяк), где мы, а нас было трое, сначала не знали, как себя де­ржать с барышнями, их было две, а потом немного осмелели и кончился первый вечер прогулкой по Ст. Кузнечной улице. После этого вечера у нас началось уже соперничество: кто скорее заво­юет сердце девушки, особенно сестры товарища (она была красивее своей подруги), и наше соперничество вылилось уже не в красивую форму: мы стали ссориться и из кожи вон лезли, же­лая понравиться больше другого. Мы тайком друг от друга писали ей письма, а так как мы почтой пользоваться не умели, то свои записки мы клали в карман и, дефилируя мимо их дома, дожидались, пока она выйдет на балкон, и тогда, как бы неча­янно, из кармана вместе с носовым платком вынимали записку, которая падала на тротуар, и мы слышали, как сверху сбегала наша симпатия, поднимала записку и... этим все заканчивалось, так как одни мы ходить в их дом не смели, а брат ее не обращал на нас внимания, называя нас "молокососами", а сестра его была уже невестой — по возрасту. Но, несмотря на такое огорчение, мы все же продолжали питать надежду до тех пор, пока нам ее бра­тец не объявил, что сестра выходит замуж за помощника машиниста, который работал вместе с ее братом в депо ст. Пен­за. Это была моя первая и последняя "любовь" во время учебы. Потерявши ее, я не особенно тужил, больше всех нас эту потерю переживал Илюша Астахов.

В этот период, когда мы трое добивались любви одной де­вушки, к нам на квартиру пришел седьмой ученик 2 класса, ко­торого, как и Перевезенцева, привел папаша — торговец из с. Баланда Саратовской губернии. Звали его Василий, фамилия Кравцов. Он нам чем-то не понравился, уж очень он был аккура­тен во всем, форма на нем была из лучшего материала, чем на нас, хорошо пригнана, и все у него было размерено и рассчитано. Мы его поселили вместе с Перевезенцевым на кухне, хотя папаша его и протестовал, но мы в передних комнатах ему место не дали, в чем с нами согласился и Надзиратель, которому он пожаловал­ся на нас и который специально приходил на нашу квартиру для обследования и поверки.

На каждой квартире, где жили на хлебах учащиеся, для кон­троля за свободным временем учащихся находилась прошнуро­ванная и пропечатанная тетрадь, в которую мы обязаны были записывать все свои выходы, кроме училища и мастерских. Так, например, если я уходил в магазин, то я писал: во столько-то часов и минут ушел в магазин купить то-то, а приходя, отмечал, когда вернулся — часы, минуты. А вот Саша Мазин всегда, куда бы он ни уходил, писал одно и то же: "Александр Мазин ушел в магазин". За что ему частенько доставалось от Корневилы, но он на это ничем не отзывался и продолжал так же записывать.

Мы с первых же дней пребывания Василия Кравцова с нами дали ему кличку "Баланда", с которой он в конце концов остался на все время пребывания в училище. Хотя клички у нас были почти у каждого, меня, например, прозвали "бутылкой", и толь­ко за то, что я на уроке физики вместо слова "сосуд" употребил слово "бутылка", а преподаватель имел "неосторожность" меня обозвать за ошибку словами: "сам-то ты бутылка", и с этого пошло.

Шла уже третья четверть учебного года, когда наступил Великий пост, и как в те годы, нас заставили говеть организо­ванным порядком, т. е. мы учились и посещали церковь, которая находилась, где сейчас клуб им. Дзержинского.³² Утром заутреня и обедня, вечером — вечерня. Нам почти всем это не нравилось, много уроков, требующих большой работы дома, мастерские, а тут уходи под командой Надзирателя по три раза в день молиться, отвешивай поклоны и падай ниц во время процедуры. Я, конечно, редко выдерживал "дисциплину" при молении, и про­рывался мой "характер" погубить, а в результате "невинных" ша­лостей — кондуит, и я было не особенно и озоровал-то, мне так казалось, а Корневила делал свое грязное дело — записывал всякий пустяк, и к концу четверти выяснялось, что по поведению  за третью четверть мне опять поставили тройку.

А эта вторичная тройка по поведению, согласно устава училища, грозила мне "выгонкой", и это перед концом учебы и окончания училища. Как я ни храбрился до этого, но перетрусил, и не знал, как выразить свое негодование на Корневилу. Когда мне объявили об этом официально на линейке, то я так распла­кался, что даже Начальник на меня обратил внимание, а когда он ушел в кабинет, я бросился вслед за ним, и войдя к нему, на­чал говорить, что тройка мне поставлена только для того, чтобы меня выгнать из училища, как обещал мне Надзиратель, что он все время ко мне придирается и за всякий пустяк записывал меня в кондуит. Начальник хотел, чтобы я не говорил так про Надзирателя, но я с плачем стал кричать, тогда Начальник приказал письмоводителю вывести меня из кабинета, но ... в это время в кабинет вошел Николай Иванович, уже не раз выру­чавший меня из беды. Он узнал от меня, зачем я сюда в кабинет пришел, успокоил меня и сказал, чтобы я вышел, а он поговорит с Начальником.

Я вышел и подождал у кабинета, немного спустя вышел и Николай Иванович и объявил мне, что тройка переправлена в табеле на четверку и только потому, что я учился хорошо. Но Николай Иванович предупредил меня, чтобы в последний четверти я оставил свое озорство и не раздражал своим поведением Надзирателя. Я попросил мне в табели написать, за что опять убавлено поведение, и потом, уже на пасхальные каникулы, ког­да прислали мой табель в Мокшан родителям, отец мне прочитал, что "поведение убавлено за непристойное поведение в церкви". Но отметки у меня были четверки и пятерки, отец, как и Николай Иванович, сказал мне, чтобы я воздержался в послед­ней четверти от озорства и закончил училище с пятеркой по поведению. Я обещал, и у меня хватило терпения это обещание выполнить, хотя так хотелось иногда досадить чем-либо Корневиле. Но все же выдержал и окончил училище с наградой Пер­вой степени и с пятеркой по поведению.

Мне, когда шла последняя четверть, все давалось легко, и я часто помогал своим товарищам по квартире. Особенно у меня успешно шло черчение, которое в последнем классе было инте­ресно тем, что мы выполняли какую-либо сложную деталь паро­воза или вагона. Я лично чертил в первой работе арматуру котла паровоза, а во второй — подвеску товарного вагона, начиная от швеллера, рессоры, буксы и колеса, с деталировкой обеих работ. Черчение у нас выполнялось на больших листах ватмана, с рас­краской, а бумагу мы наклеивали на доски, а по окончании сре­зали чертеж. За все работы по черчению я получал пятерки. Для уроков черчения мы выходили с козлами и досками в рекре­ационный зал, где и выполняли работы по черчению.

Частенько во время уроков черчения в зал заходил Начальник и Надзиратель, но они ограничивались только поверкой поряд­ка, с Начальником иногда заходил в зал какой-то молодой че­ловек, всегда модно одет и с папироской в зубах. Однажды этот франт зашел один и остановился сначала около меня, и ничего не сказавши, перешел дальше, где чертил ученик Лосев. Этот франт так встал около Лосева, что загородил ему свет. Лосев посмотрел на него, тот все стоит, тогда он ему сказал: "Отойдите от доски, ибо не всякая пустота прозрачна". Франт понял эту остроту, быстро повернулся и ушел, и после этого не появлялся больше у нас на уроках черчения.

Учеба шла своим порядком, но мы не забывали и о прогулках и развлечениях. В те времена, конечно, никакой художественной самодеятельности в учебных заведениях не допускалось, если не считать пения песен для себя и пение гимна и молитв во время торжественных случаев: царских дней или праздников. Правда, в Пензе, кроме зимнего театра Вышеславцева, по летам студенты высших учебных заведений, приезжающие в Пензу на каникулы, устраивали на Верхнем гуляний, где теперь парк Белинского, любительские спектакли, которые мы посещали и только пото­му, что вход в сад был нам по средствам, 15 копеек, а за это мы могли стоя смотреть и любительские спектакли. Кроме того, мы посещали и цирк, который в Пензе содержал известный артист — дрессировщик животных Владимир Дуров.

Одним из развлечений у нас было и следующее. На углу Мос­ковской и Рождественской находилась булочная и кондитерская Кузьмина, а в этом заведении продавцами были очень миловидные девушки. Но входить туда, не покупая чего-либо, было неудобно, да и не дозволено владельцем. Так мы, для того чтобы увидеться с этими девушками и поговорить, входили в ма­газин, и каждый из нас покупал за 2 копейки калачик, который девушка завертывала в бумажку, перевязывала ниточкой и своими ручками вешала нам на застежку шинели или на пуговку блузы. Во время этой процедуры мы обменивались шутками и любезностями, и мы, удовлетворенные, уходили из булочной, обе­щая в скором времени опять зайти. Девушкам, по-видимому, то­же нравились такие невинные встречи, и они каждый раз выра­жали желание, чтобы мы приходили опять. Видно, что эти де­вушки, работающие с утра до ночи, были рады и нашему обще­ству, так как другие покупатели только с них требовали выпол­нения заказов, а мы с ними разговаривали, как с своими подру­гами, не оскверняя их грубыми или сальными предложениями, как это делали молодые люди из "аристократического" общест­ва, которые этих девушек считали предметом их грязных наме­рений.

Что касается моего поведения в училище в четвертой чет­верти, то я, как обещал отцу и Николаю Ивановичу, "сок­ратился", я избегал всего, что давало повод Корневиле записать меня в Кондуит и в то же время особенно усердно налегал на уче­бу. На квартире у нас частым гостем стал Надзиратель, и когда приходил, он усердно просматривал наши учебники и тетради, приказывал перевертывать наши постели, якобы для того, что­бы проверить, хорошо ли у нас устроены места для спанья. Часто расспрашивал хозяйку, кто к нам и в какое время ходит и долго ли задерживается у нас. Мы часто недоумевали, что это за внимание уделяет нашей квартире Надзиратель и поняли толь­ко тогда, когда за месяц до конца года в училище явились два жандарма, вызвали через Начальника Сашу Мазина, посадили его на извозчика и увезли.

Мы, конечно, стали расспрашивать Надзирателя, куда увезли Сашу, но он ограничивался отговоркой, что он ничего не знает, что Мазин, по-видимому, государственный преступник. А нам он на квартире прочитал целую лекцию, что мы можем тоже ока­заться в таком положении, если будем себя вести так, как Мазин. Он нам велел пересмотреть все, что осталось на квартире от Мазина, и если что найдем подозрительное, доставить ему. Вскоре приехал Сашин отец — стрелочник, потужил вместе с нами, поплакал, забрал его небольшой багаж и уехал. С тех пор мы о Саше ничего и не слышали, где он и что случилось с ним? Только Надзиратель иногда ставил его в пример, каким не дол­жен быть верноподданный, любящий царя и верующий в бога. Событие с Сашей долгое время было нашим горем, и так мы его жалели, и с этого же момента прекратилось то, о чем мы только и узнавали через него, т. е. про политические события того вре­мени. И как жаль, что мы в то время не могли, да и не догады­вались, о том, что среди нас мог быть человек, который вольно или невольно сгубил Сашу, о нем я уже писал выше.

Наконец наступили экзамены, которых я никогда не боялся и за все свое девятилетнее учение ни разу не оставался на второй год, а экзамены были для меня легким делом и мне даже везло на них. Билеты мне попадались легкие, и я отвечал хорошо. Так случилось и в этот раз: экзамены я сдал, не получив ни одной тройки. Перед экзаменами нас опрашивали: кто в какую службу на железной дороге хочет работать, у нас было три места: тяга, путь и здания и эксплуатация — движение. Я записался в тягу, т. е. захотел быть помощником машиниста на паровозе. Экзаме­ны закончились к первому июня, до десятого нам дали отпуск, который я провел в Мокшане, где хвалился своим табелем годо­вых и экзаменационных отметок и заключением экзаменацион­ной комиссии, в котором было написано: "Окончил теоретичес­кий курс учения с наградой первой степени". Родители таким результатом учебы были очень довольны, и отец мне сказал, что, когда я буду работать, он мне подарит свои золотые часы.

Десять дней я провел с своими друзьями, но уже не в шало­стях, а как взрослые, в прогулках в лес, и не забыли побывать в монастыре, где встретились с прежними знакомыми пос­лушницами, потужили, пожалели их, что они не могут с нами побыть столько, сколько бы нам и им хотелось — устав монасты­ря не позволял. Быстро прошли эти десять дней, и я вернулся в училище, чтобы поехать на практику по выбранной специаль­ности. Я согласился ехать в Сызранское депо, где у меня работал дядя машинистом, и он писал родителям, чтобы я приезжал в Сызрань и остановился бы у него. С большим сожалением я рас­прощался с своими друзьями по квартире и с хозяйкой, которая для нас была второй матерью и никогда ничем не вызывала с нашей стороны ни обид, ни недовольства. Мы ее глубоко уважали и всегда старались делать так, чтобы не вызывать никаких не­доразумений с нами.

И вот, получив проездной служебный билет, я отправился в Сызрань, нашел квартиру дяди и представился ему. У него оказалась довольно большая семья: сам, жена, две дочери и сын. Но было лето, и мне нашли место вместе с сыном Сашей. Дядя меня предупредил, что работать в депо придется слесарем, поэтому надо иметь "черновую" одежду, а на мне были: шинель, блуза, брюки и ботинки, конечно, бельё, 2 пары.

Пока я учился в последнем классе, с отцом случился второй Приступ паралича, у него окончательно отнялась правая рука и нога, но к тому времени, когда я кончал, нога и рука восста­новились, но не полностью. А так как его заработок был, главным образом, из написания всякого рода жалоб, заявлений и прошений в Судебные органы, то во время болезни он очень сократился, и поэтому он мне написал письмо, смысл которого был такой, чтобы я никакой помощи от родителей не ждал, а наоборот, родители дали образование и поэтому теперь будут ждать помощи им от меня. Вот так был поставлен вопрос. А нужно сказать, что нам — техникам-практикантам, во время трехмесячной практики заработок, как слесарям, полагался по 60 копеек в день, т. е. около 14-15 рублей в месяц. В депо мы работали  по 10 часов, т. е. с 6 часов утра до 6 часов вечера, с перерывом на два часа на обед. Работа наша и у тисок, и на паровозах, и главным образом, по проверке и ремонту тормозов Вестингауза, которые только что вводились на пассажирских поездах, а мы первые из техников их изучали в училище, а слесаря депо с ними совсем не были знакомы.

Работая в депо, я очень много грязи приносил в квартиру, и было очень неудобно, что моей тетке приходилось часто стирать  на меня. Правда, их дочь Саша, почему-то особенно хорошо относившаяся ко мне, всегда старалась освободить мать от работы на меня и сама ухаживала за моими предметами стирки, и я замечал, что, когда стирала Саша, как белье, так и блуза всегда были чище, чем после стирки матери. Наконец пришел день получки первого заработка, и я получил за 18 рабочих дней по 60  копеек, 10 рублей 80 копеек. Это было такое "богатство", которoe я не знал, куда девать, так как тетка с меня за хлеба ничего не хотела брать. Я думал — думал, чего же мне купить, так и не придумал. Тетка мне подсказала, и купил себе брюки за 1 р.50  коп. и часы американские за 1 р. 75 коп., а потом надо было бельевого материала. В этот же месяц я отдал в переделку свою шинель, и из нее мне сшили теплый, на ватке пиджак. Кроме того, мне очень хотелось все же тетку чем-либо отблагодарить, и я ей в подарок купил материи на кофточку, чему она была очень рада, так как никак не ожидала, что я это сделаю. Кроме того, они ведь не знали, что я не пил ничего и не курил, и поэтому "бездельных" расходов у меня не было.

Практика шла своим чередом, и я уже стал проситься на паровоз третьим лицом. Мне разрешили, и я с дядей сделал не­сколько поездок от Сызрани до Кузнецка и обратно. А пос­ледний месяц практики меня поставили помощником машиниста на маневровый паровоз ст. Сызрань, а так как зара­боток мой увеличился до 25-30 рублей в месяц, а потом сопряжен с ночной работой, я переехал на квартиру и хлеба к вдове машиниста в поселок около станции. Здесь я и закончил свою трехмесячную практику до 10 сентября 1897 года, после которой мы все явились с документами об отбытии практики в училище, где состоялся торжественный акт вручения нам Свидетельств об окончании теоретического курса училища, а мне, кроме того, вручили похвальный лист и книгу "Порча и ремонт паровоза", как награду первой степени.

В Свидетельстве было указано, что мы, после окончания теоретического обучения, должны отбыть не менее двух лет практики и по отбытии ее должны выдержать испытания в осо­бой комиссии и только тогда получить аттестат, который давал права техника второго разряда. Я его смог получить только в 1903 году, т. е. через шесть лет после окончания училища.

Свидетельства и награды нам выдавали в особо торжествен­ной обстановке. На торжественном акте у нас присутствовали высокопоставленные персоны, как-то: губернатор, архиерей, попечитель училища, он же Начальник главных ж. д. мас­терских, инженер Арциш, городской голова г. Пензы и еще помельче их чины, все преподаватели. Конечно, как всякое тор­жественное начинание, началось с молебна с целованием креста, а потом Начальник училища сказал напутственное слово (по шаблону) и все чины расселись около стола, полукругом. За сто­лом сидели Начальник, письмоводитель и попечитель училища. На столе лежали наши документы. И вот письмоводитель назы­вал фамилии окончивших. Начальник брал документы и переда­вал их по очереди, то губернатору, то архиерею и прочим, а мы подходили к тому, у кого документы, получали их из рук чиновника, благодарили, а он, т. е. чиновник, считал долгом за­дать несколько вопросов, главным образом, биографического порядка учащегося. После такой краткой "беседы" учащийся отходил на свое место в зале.

Мне достался архиерей; когда я к нему подошел, то, как полагалось, сложил ладони лодочкой, в которую он положил свою выхоленную "святую" руку, которую я обязан поцеловать, после этого он меня спросил: кто у меня родители, верю ли я в бога, знаю ли заповеди господни. После такой беседы он меня благословил с произношением каких-то божественных слов и после этой процедуры он мне вручил "путевку в жизнь" — свиде­тельство и награду. Я, конечно, поблагодарил, и этим закончилась моя учеба в Пензенском техническом училище, так к я к после этого торжественного акта мы осмотрели выставку наших работ в классах и нам "разрешили" покинуть училище, в котором мы дружной семьей провели свою первую молодость.

Семья Лихачевых

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться: