Из фондов краеведческого музея

совхоза-колледжа "Мокшанский"

 

Занятия в училище шли своим чередом, и мне учение давалось туго, на уроках было скучно, больше задавали, чем объясняли, а дома я надоедал матери чтением выдаваемых в школе таблиц, но слогам, да еще так: слово "баба", читалось по складам, как мы называли: "буки аз — ба — баба" или слово "мама" — мыслете аз — ма — мама и т. д. Таблицы были величиной с пол-листа, и им обязаны были их читать по слогам и неизменно с названием букв, как указано в азбуке, т. е.: а — аз, б — буки, в — веди, г — глаголь, д — добро и т. д. Кроме того, в азбуке у каждой буквы стоял рисунок, начинающийся с этой буквы, например: А — ан­гел, Б — бог — в виде треугольника с глазом, В — веник, Г — гусь, Д — дерево и т. д. Мы очень долго писали только на грифельных досках, величиною с восьмую часть листа, на них же делали и задачки. Поп нас донимал учением наизусть молитв: со сна, са­дясь обедать, после обеда, или просто еды, перед сном и перед началом всякого дела. Мы обязаны были знать, что такое троица и божья матерь, которой тоже посвящались молитвы. Вообще всякими молитвами нас донимали и все чтение было подчинено богу и божественному. И каждый учитель с нас требовал чтения молитв перед уроком и после урока и обязательно: богородицу, отче наш и других.

Когда я учился во втором отделении, среди моих сверстни­ков — простых ребят — с нами учились, и обыкновенно хуже нас, дети местных купцов и чиновников, которые отличались от нас тем, что сидели они на особых местах и учителя с ними обра­щались куда деликатнее, чем с нами, ну, конечно, и требования к ответам уроков тоже были иные. Мы это, понятно, видели, и поэтому между нами, "уличными мальчишками", и этими привилегированными была не утихающая ни на минуту "враж­да", выражающаяся в подставлении "подножек", "задирания" словами или действием.

Особенно мы не терпели глуповатого верзилу Петю Швецова, сына богатого купца. Он почти ничего не отвечал на уроках, но когда садился на место, всегда хвалился, что ему учитель пос­тавил четыре или пять. И через этого Петю я был так наказан, что оставил это училище.

Но и до этого решающего случая Андрей Филатович не остав­лял без наказания ни одну, даже незначительную мою шалость. А в то время считалось тяжелым наказанием оставлять без обе­да, т. е. ученик оставался в училище после уроков на определен­ный срок: час, два, — а то и более, а это лишало нас свободы, т. е. игры или прогулки на улице. Это наказание не раз испытал и я на себе, а чтобы как-то сократить срок "лишения свободы", я решил прибегнуть уже к "испытанному способу", который применял дома. Когда я оставался без обеда, я садился ближе к двери, ведущую в квартиру Андрея Филатовича и сначала начинал хныкать, а когда чувствовал, что это не действует на черствое сердце Андрея Филатовича, я начинал плакать вгромкую, потом плач превращал в вопль, произнося слова: "Андрей Филатович, я больше не буду!"

Кончалось это тем, что прослушав мое "гудение" минут 10-15, он выходил из комнаты и приказывал замолчать и, оттолкнувши меня от двери, уходил домой. Помолчав минут пять, я опять принимался за свою песню, постепенно усиливая "звучаемость". Тогда в двери появлялась жена Андрея Филатовича, Анна Семе­новна, которая сначала меня уговаривала замолчать, а я, уже зная, что будет дальше, продолжал реветь. Тогда Анна Семеновна обращалась к Андрею Филатовичу: "Андрюша, отпусти ты его, а то он не даст тебе отдохнуть". После этого из дверей появлялся уже размундированный Андрей Филатович, подходил ко мне, я, видя недоброе, пятился от него, но он нагонял меня и ударял ла­донью по затылку, приговаривая: "убирайся отсюда ко всем чер­тям", и выгонял меня. Я, быстро схватив свои ученические принадлежности, удирал без оглядки.

Этот прием повторялся каждый раз, когда мне приходилось "страдать" от несправедливости Андрея Филатовича. Чем же объяснить такое "пристрастное" отношение ко мне, к "немужицкому" сыну, Андрея Филатовича? Оказывается, мой отец где-то был в компании с учителем и там нанес "обиду" Андрею Филатовичу, и вот он эту "обиду" вымещал на мне, не выделяя меня из других, как выделял меня поп Петр. Впоследствии я уз­нал, какую "обиду" нанес мой отец учителю. Она заключалась в том, что Андрей Филатович имел слабость брать от отцов своих учеников, конечно, богатых, взятки в виде головы сахара, отрезов на костюм и тому подобные. И вот на одной из встреч у общих знакомых Андрей Филатович упрекнул отца, что он до сих пор не имеет своего домика, а живет только в себя. Отец не выдер­жал и упрекнул его во взяточничестве и привел пример, как он зa то, что выдал свидетельство об окончании училища сыну лесничего Хитрова, получил от него отрез на брюки, о чем, не стесняясь, говорил сам лесничий в той же компании у общих знакомых.

В эту зиму в начале января нас постигло большое несчастье, умерла наша защитница — любимая наша бабушка. Она еще с осени заболела, но особого значения ее болезни не придали, а потом оказалась, как тогда называли тиф, — горячка и вот, не­смотря на лечения местных врачей, ей день ото дня становилось иге хуже и хуже, и наконец наступила смерть. Мы ее очень жалели и плакали. На похороны ее съехалась вся родня: ее братья с семьями, ее дети — наши дяди: Саша, Ваня и Митя, который в то время жил у дяди Саши, дедушка Василий — бабушкин муж  много других родственников, которых до сих пор мы еще и не знали. Похороны были с полным ритуалом, то есть с панихидами на дому, выносом с попами, с заказной заупокойной обедней и проводом с попами на кладбище, которое было около монастыря в трех километрах от Мокшана и, конечно, с церковными певчими и перезвоном во все колокола и с панихидами на каж­дом перекрестке и по заказам желающих. Много было провожа­ющих и плачущих. Нас — ребят, оставили дома с Ольгой Прокофьевной, о которой я записал в начале моих воспоминаний и которая очень часто заходила к нам, чтобы помочь матери в хо­зяйстве.

После похорон все родственники и близкие знакомые справ­ляли поминки, конечно, с выпивкой и обильной закуской. В то же время было много пролито и слез, вспоминая ее большую лю­бовь к людям и особенно к нам — ребятам. У нас, ребят, долго-долго в памяти жила наша бабушка, и только Прокофьевна мог­ла нас утешать своими сказками и рассказами, когда мы вспоминали свою бабушку и которая впоследствии заменила нам нашу защитницу и сказочницу. После опять потянулись скучные и однообразные дни учебы, прерываемые школьными проказами и катанием на скамейках и коньках, оканчива­ющихся иногда мелкими телесными повреждениями, а большей частью разбитыми носами "с пролитием крови".

Вот один такой случай "с пролитием крови" и закончил мою учебу в Мокшане. Дело было так. Как-то во время перемены мы катались по оголенному льду, при гололеде, во дворе училища. Среди катающихся учеников был и верзила сын купца Швецова, Петя. Петя вздумал меня толкнуть, я, конечно, не остался в долгу и так его толкнул, что Петя "полетел" и расквасил себе нос до крови. Он заревел во всю ивановскую и с окровавленной харей побежал с жалобой к Андрею Филатовичу, который немедленно явился на место "боя" и приказал мне сейчас же зайти в учительскую. Подозревая неладное, я долго не шел, но когда Андрей Филатович явился вновь, подхватил меня за руку и утащил в училище. Там он сначала выругал меня, а потом взял за ухо и так начал его крутить, что у меня показалась за ухом кровь и полилась по щеке. Когда я сильно закричал и он увидел кровь, вытолкал меня из учительской и вслед мне закричал: "Вытри кровь и уходи домой".

Меня окружили ребята, принесли мне мою сумку с книжками и я ушел домой, но кровь вытирать не стал и окровавленный явился домой. Отца дома не было, а мать так перепугалась и не знала, что со мной делать. За приведение меня в порядок приня­лась Прокофьевна. В это время явился отец и стал рассп­рашивать меня, в чем дело. В разговор вступилась мать, обвиняя меня в озорстве. А когда я рассказал, как это все произошло, отец рассердился, но, к моему удивлению, не на меня, а на Андрея Филатовича, сейчас же стал одеваться, на вопрос матери: "Ку­да?", он сказал: "Я его проучу, этого самодура!", и ушел. Я сразу не мог догадаться, кто же "самодур", к которому он пошел? Мать же набросилась на меня, с причитанием о моем озорстве, которое не доведет меня до добра. Отец явился вскоре и сердитый, толь­ко через некоторое время позвал меня к себе и объявил, что я больше в училище к Филатовичу не пойду, а поеду продолжать обучение к дяде Саше в Рамзай.

Что было у отца с Филатовичем, я так и не узнал, но по-видимому что-то серьезное, если он решил больше меня не посы­лать учиться к нему. Для меня это известие был не из приятных: потеря старых друзей, привычных походов и отрыв от дома, где все же лучше, чем у дяди, который нам казался всегда сердитым и мало улыбающимся. А с другой стороны, было и любопытно, там была близка "чугунка", как тогда называли железную доро­гу, кроме того, там был дедушка — "царский сапожник", кото­рый, когда приезжал к нам, всегда занимался с нами и занимал нас разговорами о своей жизни с барином в Петербурге.

Мать не хотела меня отпускать, но отец настоял на своем и мне приказано было готовиться к отъезду в Рамзай. А какие у меня были сборы? Прежде всего я постарался захватить с собой "козны", уверен, что и в Рамзае в них играют, а потом, конечно, учебники и грифельную доску с набором грифелей. Все это было уложено в мой ящик, где хранилось у меня все, что служило мне и игрой и учебой. Пока мы с отцом собирались, мать в открытую, и Прокофьевна потихоньку, хныкали и наводили на меня и на моих сестер тоску. Только брат Костя не горевал, так как иног­да от меня ему попадало, он даже рад моему отъезду — ему до­сталось мое место в спальне и некоторая доля моих домашних игрушек: в виде палок, чушек, лука со стрелами и всяких само­делок, которые мне запрещено брать с собой в Рамзай. Мне пред­стояло еще прощание со своими друзьями — товарищами по Спириной улице. Прощание было не из веселых, я и мои закадыч­ные друзья Митя Романов, братья Плетневы, Паша Мантров и да­же Алексей Митрич Плетнев при прощании расцеловались и на­давали друг другу обещаний не забывать друг друга, как будто я ехал не за 18 верст, а невесть куда, откуда не добежишь, не доедешь. Сходил я и на Краевскую гору, с которой прокатился и последний раз перед отъездом, и к Масенковым, с которыми нашу семью связывало кумовство, их родители крестили наших ребят, а мои родители их ребят. Все эти прощания сопровождались сожалениями, что я еду в деревню, где нет тех удо­вольствий, которыми мы пользовались в городе.

Там, как мне говорили, и церкви-то холодные, а волки забе­гают прямо на дворы и утаскивают овец и собак. Конечно, все это я со страхом выслушивал, но изменить что-либо в своей судьбе не мог и поэтому примирился и ждал отъезда без всякого удо­вольствия. Прокофьевна без устали мне вязала и штопала шер­стяные чулки, мать мне готовила белье и какую-то особо теплую шапку, вообще снаряжали меня как будто в неведомый и суро­вый край. Вся эта подготовка происходила вскоре после рожде­ственских каникул. Мне в конце концов объявили, что мы скоро выедем из Мокшана и приказано было сходить к Ивану Катку и предупредить его, чтобы готовил своего "рысака" к поездке в Рамзай в указанный срок.

Срок отъезда приближался, на Крещение был престольный праздник у Собора, куда мы были приходом. И я решил восполь­зоваться свободой и побывать на церковной службе в Соборе, ку­да, согласно церковной церемонии, после обедни в остальных церквях, все попы с певчими и причтом, в сопровождении икон и хоругвей, сходились, а от Собора уже во главе с протопопом Пет­ром и всей этой оравой, в сопровождении молящихся всех церк­вей, следовали на речку, причем поп Петр, как старший от церкви, до места на реке нес на голове ручной крест. В этот день был очень сильный мороз, а Петр шел и голыми руками нес крест. И это объясняли тем, что у святого креста такая благодать, что и руки не зябнут. И только после мне объяснили, что руки у попа не зябнут потому, что он их пред походом на Иордань натирал винным спиртом.

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: