Г. Мокшан, Успенский Собор

Из фондов краеведческого музея

 совхоза-колледжа "Мокшанский"

 

На реку шли под горку, потом вступили на лед, мы — ребятишки, бежали впереди всей процессии и увидели на реке место, обсаженное елками, а в середине, во льду, вырублен боль­шой крест, а в основании креста углубление, в котором было не­много воды и торчала в дне пешня. Когда попы с иконами подошли к кресту и стали вокруг, началось богослужение, кото­рое сопровождалось молением, кадением и прочими цере­мониями. Наконец поп Петр запел "Во Иордане крещается", и тогда один из создателей креста выдернул пешню из углубления, оттуда забил фонтан, а поп стал погружать туда крест, сопро­вождая это пением церковных стихов. Вода заполняла и углуб­ления вокруг креста. Тут молящиеся бросились со всякой посу­дой к воде и давай наполнять ее "святой" водой, а многие умывались, пили и мочили себе и головы и болящие части тела. Кто-то из толпы крикнул, что в Каузе купаются, и мы — ребята, бросились к Каузу, где вода не замерзала и зимой, и вот перед нашими глазами стоят голые люди в тулупах на плечах и ждут сигнала, чтобы искупаться, а когда им крикнули, что крест опустили в воду, т. е., что вода стала "святой", люди из тулупов бросились в воду и, окунувшись с головой, быстро вылезали, а тут им уже были готовы полбутылки, только с другой "святой" водой, они их прямо из горлышка выпивали и быстро одевались.

Когда мы спросили, кто же это купался, то нам ответили, что купаются на Крещение те, кто наряжался во время святок. С водокрещения в это время все расходились по домам, а около креста на льду долго еще были "верующие", которые наполняли всякого вида и величины посуду "святой водой". А святая вода и у нас всегда в доме, при жизни бабушки, была, и частенько, кто из нас прихворнет, бабушка нас ей угощала, только мы не на­ходили разницы во вкусе между "святой" и несвятой водой и при возражении нас обычно мать угощала подзатыльниками, а ба­бушка уговаривала: "и ты выпей, с нее не умрешь, а может быть, и поможет", и при этом всегда рассказывала какой-нибудь слу­чай в ее жизни, когда от "святой" воды и полегчало. Мать же предпочитала физический метод воздействия, а отец оценивал такое лечение одним словом: "Чепуха!"

Наступил день отъезда. Ждали приезда Ивана, все мое иму­щество было приготовлено, проводить пришли: тетка Матрена Журавлева с дочерью Дуней, моя крестная сестра Маша Масенкова и, конечно, Прокофьевна с каким-то подарком и крестиком на гайтане с Афонской горы. Мать и Прокофьевна вытирают на­мокшие глаза и, глядя на меня, читают мне наставления, как я должен вести себя у дяди, при этом нет да нет подойдут ко мне да и приложатся, а я стою как столб и ничего не понимаю. Отец никогда не любил, как он называл, "слюнявых церемоний" и поэтому время от времени прекращал их. Наконец подъехал Иван, и тут же началось прощание "всерьез" и полились слезы ручьем, а когда обнаружилось, что я не плачу, то мать шлепнула меня по затылку и выругала: "как каменный стоит". Плакала и сестра Маша, но брат забрался на лежанку и там просидел все время проводов. Одели меня во все теплое и, наконец, перецело­вали все по порядку и повели усаживать в сани, где меня, в до­бавление, завернули еще и в тулуп. Там тоже приставали ко мне с прощанием. Усадили меня в сани, рядом сел отец, а на облучке сел Иван, и наша поездка в Рамзай началась. Долго еще, пока мы поднимались в гору, стояли на крыльце провожающие и смот­рели нам вслед, утирая рукавами накатывающие на глаза слезы. Потом я отвернулся от провожающих, уткнулся поглубже в ту­луп и заплакал горько-горько, скрывая слезы от отца и Ивана.

 

 

В Рамзае. 1888 год.

 В дороге.

Когда мы проезжали Мокшаном, я еще не считал себя, что его покидаю, я все еще думал, что вот немного "прокатит" нас Иван и мы повернем опять домой. Так мне было трудно расстаться с домом, с товарищами.

Но ... первая моя поездка за пределы Мокшана началась, да еще мне казалось так далеко за 18 верст до Рамзая. Наконец слезы кончились и мне захотелось смотреть по сторонам дороги, но воротник тулупа мне позволял смотреть только в одну сторо­ну, где были телеграфные столбы, и мне, глядя на них, казалось что не мы едем мимо их, а будто они бегут от нас назад. Потом изредка попадались полосатые верстовые столбы с цифрами. А в семи верстах от Мокшана мы переезжали глубокий овраг под названием "Вязовый", получивший такое прозвище от того, что в нем, когда не было благоустроенной земством дороги и моста, увязали лошади и повозки в грязи, которая там была от протекающего по дну зимой и летом ручья от родников на берегу. По­том дорога пошла по равнине и по обеим сторонам ее красо­вались в два ряда сохранившиеся еще от екатерининских времен старые высокие и ветвистые березы. Потом, не доезжая Рамзая, с левой стороны вдали показался лесок — дубрава, а проехали его — стал виден и Рамзай. Часа через три поездки мы въехали r село и довольно долго ехали по его улицам и наконец оста­новились у пятистенного большого дома, где жил дядя Саша со своим отцом.

Село Рамзай, по своим постройкам, было очень схоже с окраинами Мокшана, такие же двух — трехоконные избы, кры­тые соломой, такие же кривые улицы, как наши Бутырка и Блудовка. Отличался Рамзай от окраины Мокшана лишь тем, что среди этих низких изб, вдали, стоял двухэтажный дом, и он тор­чал среди изб села, как что-то лишнее, да на базаре были не магазины, как назывались в Мокшане, а лавки и все сплошь де­ревянные, да трактир был только один. Но самое главное различие от Мокшана состояло в том, что все почти улицы в Рам­зае расположились по берегам оврагов, которые и давали рас­положение улиц в виде рогульки со стержнем в сторону Пензы. В селе видны две церкви: одна каменная, вторая деревянная." Это то, что я увидел, пока мы ехали по селу, и не могу сказать, что мне Рамзай, по первому впечатлению, понравился, нет, я, сравнивая его с Мокшаном, предпочитал Мокшан.

Дом, в котором жил дядя Саша, был довольно вместительный, принадлежал он зажиточному крестьянину Шевандронову и имел две самостоятельные половины. В одной, с особым входом и с прихожей, жил дядя Саша с отцом, в другой — сами хозяева в числе четырех человек, в одной комнате с большой русской пе­чью и полатями в пол-избы. В той и другой половине было по четыре окна, три на улицу, по одному с боков. Как только мы подъехали, из дома выбежал дедушка и начал помогать нам вы­браться из саней, и сейчас же освободил меня от тулупа и мы пошли в дом. Вот здесь я и рассмотрел жилище дяди с дедушкой. Отец тоже зашел, но ненадолго, оказывается, он ехал по делам в Пензу и завез меня сюда по пути. Дяди дома не было, он был на работе в больнице, которая находилась за 2 версты в Тужиловке, так называлась часть села, ближе к лесу. Сейчас же дедушка приготовил чай, а после чая отец передал меня дедушке и уехал на ст. Рамзай, пообещав заехать к дяде в больницу.

Вот таким образом я оказался у дяди Саши, которого мы в семье очень любили. Он часто приезжал к нам в Мокшан и не было случая, чтобы он не привозил нам подарков или давал нам деньги по 15-20 копеек. Он был очень приветлив, правда, мол­чалив, но с нами, ребятами, занимался, и мы с ним всегда почти гуляли и в городе и уходили в лес или луга. Только мать на него ворчала за то, что он нас баловал подарками. Дедушка был очень рад моему приезду, так как ему приходилось все время быть до­ма одному, а дядя с утра до ночи находился в больнице и возвращался усталый и голодный. В этот раз дядя вернулся пораньше, и мы с ним встретились очень хорошо. У него еще было одно до­стоинство, он совсем не пил водки, а вот с дедушкой такой грех был. Дядя меня приласкал и обещал назавтра пойти со мной в школу и устроить меня учиться.

В числе моего багажа были узлы и узелки с провиантом и имуществом, в том числе и моя постель, состоящая из валяного войлока — матрасика, подушки и стеганого одеяла. Простыни в те времена ребятам не полагалось. Вечером мы поужинали и мне было указано место для спанья, на полу под часами-ходиками. Дядя спал на кровати в прихожей, а дедушка когда на полу, а иногда уходил к хозяевам на печку или полати. В этот раз де­душка лег со мной рядом и мы долго с ним говорили, а когда я загрустил и заплакал, он меня утешал, и я вскоре уснул.

Наутро, после чая с завтраком, мы с дядей пошли в школу, а прежде чем попасть в школу, мы прошли полсела, наконец на горе, за церковью мне дядя показал, где школа. Большое дере­вянное здание с садом сбоку и сзади, находилось вблизи дороги на ст. Рамзай. На здании была вывеска «Рамзайское министер­ское образцовое училище».¹² Когда мы с дядей шли в школу, я вспомнил своих, оставшихся в Мокшане, друзей: Митю Романова. Сашу Рябчикова, Сашу Масенкова и других. И некого будет мне подразнить, как мы дразнили Пантелеймоновну и Афоню и Федю Бешеных. Вообще на душе было не по себе и даже не хотелось здесь учиться, а захотелось убежать в Мокшан.

Я так задумался, что и не заметил, как мы с дядей вошли в квартиру старшего учителя. Дядя меня предупредил, что стар­шего учителя зовут Северьян Ефимович,¹³ и что он очень серьез­ный и требовательный человек и не любит, когда ему противоре­чат, а кроме того, он поколачивает ребят. Когда мы зашли, ока­зались в кухне, где с чем-то хлопотала его жена. Дядя меня оставил в кухне, а сам прошел дальше. Через одну-две минуты меня дядя позвал в другую комнату, где я и увидел Северьяна Ефимовича. Он был высокого роста, с окладистой густой боро­дой и большими усами. Глаза смотрели сурово из-под нависших бровей. Волосы на голове были с проседью и густые и длинные.

Вообще он внушал к себе и уважение и робость, особенно, ког­да он подошел ко мне и начал с шуткой расспрашивать, как я учился в Мокшане и что здесь озоровать он мне не позволит, а в случае чего отправит меня обратно в Мокшан. При этом разгово­ре он мне показался таким же страшным, как в начале. Я с не­которой робостью отвечал на все его вопросы. А потом дядя отвел его в сторону и что-то сказал ему на ухо, тот кивнул голо­вой и, попрощавшись с учителем, дядя оставил меня и ушел. Я остался с Северьяном Ефимовичем, но тут из другой комнаты вошла девочка моего возраста, я поклонился ей, а учитель, ука­зывая на неё, сказал, что это его дочь Нина¹⁴ и что я буду в клас­се сидеть с ней на одной скамейке и при этом сказал ей, чтобы мы шли на занятия. Девочка меня взяла за руку и мы прямо из комнаты вошли в класс, где шли занятия.

Когда мы входили, ребята смотрели на нас, как на невидаль, и провожали нас до места во второе отделение, которое на­ходилось в следующей большой комнате. Там нас встретил вто­рой учитель — Григорий Уварович,¹⁶ как я после узнал, его все звали Уварыч. Он с некоторым почтением к Нине указал нам ме­сто на первой скамейке, где мы и сели, при этом я только тогда заметил, что у Нины в руках была тоненькая подушечка, кото­рую она положила на скамейку и села на нее. В это время Григорий Уварович сел за учительскую кафедру и продолжал свой урок, а я, боясь пошевелиться, чтобы не задеть эту хрупкую девочку, сидел на своем месте и почти не дышал и в то же время рассматривал Григория Уваровича.

Мне он показался сначала злым и немолодым. Сидел он за кафедрой, положив руки на крышку, пригнувшись, и поводил головой по всем рядам класса. Особенно на его лице выделялись моржовые усы, свисающие на выпятившуюся вперед большую нижнюю губу, которая по временам как-то перекашивалась в сторону, а глаза у его были маленькие, прикрытые густыми бро­вями, а что в них выражено, трудно было уловить. Одет он был в сюртук не первой свежести и брюки такого же вида. На голове у Григория Уваровича была большая и растрепанная копна каш­тановых волос. Рост он имел выше среднего и немного сутуловат. Вообще вид у него был непривлекательный. Но в нем что-то было простое, доступное, в противоположность Северьяну Ефимовичу, который внушал страх и недоступность.

Искоса рассматривал я свою соседку, которая мне представ­лялась таким хрупким существом, что я боялся, как бы она, от моего неуклюжего поворота, не разрушилась, и поэтому первое время я боялся даже дышать во все легкие. И вот здесь, где мне еще все было незнакомое — чужое, я почувствовал себя одиноким, особенно потому, что рядом со мной сидело такое хрупкое существо, а не мальчишка, с которым у нас сразу бы получился контакт и, конечно, не молчал бы, как я долго молчал, сидя рядом с Ниной. Урок шел своим чередом, и я, наблюдая за учителем, заметил, как он, часто взглядывая на нашу парту, за­крывался крышкой кафедры, для чего он это делал, я узнал только впоследствии.

Меня же, в свою очередь, рассматривали ребята, а на переме­нах с осторожностью приближались ко мне, а некоторые всту­пали и в переговоры. Большинство ребят одеты были во все са­мотканное, на ногах лапти и онучи, головы косматые, неприче­санные, подпоясаны ребята кусками веревок или тесемками. За­кусывали только ржаным — черным — хлебом и очень много пили воды из стоявшей в прихожей большой кадушки и глиня­ной кружки, которой черпалась вода. На переменах хорошо раз­глядел и наш класс, это была очень большая, светлая комната, в которой за тремя рядами парт сидело около 50-60 ребят двух отделений, третье отделение помещалось в отдельной комнате и вмещало не более 25-30 человек, так как в те времена большинство родителей удовлетворялось знанием двух классов, лишь бы сын умел читать, писать и немного считать; девочек, кроме Нины, в школе не было.

Второй урок у нас был Закон божий. После звонка, когда мы уселись, вошел батюшка — священник, небольшого роста, ста­ренький, симпатичный с виду старичок с белым крестом на груди. Когда мы все встали при входе его, он приказал дежурно­му прочитать молитву перед учением, и тогда все начали молиться и низко кланяться. Батюшка следил, все ли молятся, и остановил свой взгляд на нас с Ниной, а после молитвы подоз­вал меня к себе и для знакомства благословил меня и дал поце­ловать руку. Потом спросил, какие я знаю молитвы, умею ли я читать по-славянски и кто мои родители и откуда я родом. Удов­летворившись моими ответами, отпустил меня на свое место.

Называли батюшку отец Семен. На уроке он вызывал ребят и каждого спрашивал одно и то же: молитвы богоматери — бого­родицы, молитвы по святым поводам и сколько у нас и каких двунадесятых праздников и т. д. И всех учеников, кто отвечал и не отвечал, провожал словами: "Вот и хорошо, ходи в церковь, молись богу, уважай старших и почитай родителей". У иных спрашивал, есть ли у него нательный крест, ребята отвечали и, расстегнув ворот рубах, показывали на гайтанах кресты всяких размеров и видов. При этом батюшка задавал вопрос: "для чего ты носишь крест", ребята отвечали словами: чтобы меня боялась нечистая сила, чтобы не бояться ходить на гумно ночью, когда нечистики пугают человека, а если им показать крест, они исчезнут. А потом, чтобы "колотовка" не утащила в речку, когда мы купаемся. Здесь были разговоры и про домовых и о ведьмах. Отец Семен, слушая всю эту галиматью, утвердительно покачивал головой и, как мне казалось, он в это время дремал, не вникая в суть ответов ребят.

Так началась моя учеба в новом месте, где у меня было все новым и не так, как в Мокшане, и окружающая меня обстановка и люди были иными. Кроме того, и учиться мне пришлось не спустя рукава, как в Мокшане, где за моей учебой никто не следил, а здесь усердно следил за моей учебой дядя Саша, кото­рый дал слово отцу, что он будет помогать мне в учении, и я тоже обещал отцу, что не буду лениться и постараюсь учиться хорошо. Оно так и было, пока я жил у дяди.

Спустя несколько дней к нам зашел Григорий Уварович, он был старым холостяком и большим приятелем дяди Саши и хорошим другом дедушки. Дядя и дедушка его встретили с радо­стью, и после недолгого разговора о житье-бытье с дядей дедуш­ка, перед этим исчезнувший, явился с полбутылкой водки и за­куской, и Уварыч с дедушкой, как видно, с большим удо­вольствием, распили полбутылочки и закусили. Причем, я за­метил, что когда Уварыч жевал закуску, то у него как-то чудно двигались усы и немного шевелились уши. Дядя водки не пил, а я был немым свидетелем их компании. После выпивки Уварыч и дедушка повеселели, и тут начался разговор "по душам". При этом Уварыч расхваливал меня за успехи и поведение, а дедушка временами подходил ко мне и поглаживал меня по голове, приго­варивая: "Молодец". Дядя в их веселый разговор не вступался, а я постарался не мешать им и уходил в комнату хозяев, где и отсиживался до того, как Уварыч уходил восвояси.

Каждый почти вечер дядя садился за раскладку бумажек на столе, потом взвешивал какие-то кирпичного цвета порошки и рассыпал поровну их на бумажки и мы с ним завертывали эти порошки и складывали по три штуки, а дедушка в это время готовил ужин на половине хозяев, он был хорошим поваром. Жили мы с хозяевами очень хорошо, и я прожил у дяди почти два года и ни разу не слышал, чтобы кто-либо из нас сказал друг другу грубое слово. Дядя их лечил, а они за это отвечали большей частью угощением нас брагой, которую очень хорошо варила хо­зяйка, или приглашали нас по праздникам к себе, чтобы поесть их «курников», как они называли пироги с начинкой из ку­рятины.

Григорий Уварович к нам заходил редко, но вот дедушка к Уваровичу заходил частенько и с одним намерением: выпить и провести время, как он говорил, в "подходящей" компании. Дядя этих встреч не любил и часто посылал меня к Уварычу, чтобы извлечь оттуда дедушку, а это мне удавалось с трудом. Я подолгу уговаривал дедушку идти домой, пока он, наконец, соглашался. А частенько было и так: уверен, что дедушка у Уварыча, я, по просьбе дяди, отправлялся к нему; когда я заходил в его комна­ту, Уварыч мне сообщал "под вушко", что дедушка у него был и давно ушел, при этом усаживал меня за стол и угощал сластями, а потом уговаривал меня идти домой. Я тогда заходил к хозяе­вам квартиры и там мне "по секрету" сообщали, что дедушка у Уварыча и залез под кровать. Я возвращался и мне еле-еле уда­валось уговорить дедушку вылезти из под кровати и идти домой, причем дорогой он мне приказывал, чтобы я не рассказывал дя­де, что видел у Уварыча. А там я видел всегда одно и то же: пол­бутылки или бутылку водки с закуской в виде огурцов и мяса и выпившего Уварыча, который, не вставая со стула, сидел около стола и клевал носом.

Но бывало и по-другому: дядя с работы приходил поздно, и по пути из школы заходил к нам Уварыч. Тогда дедушка, чтобы угостить своего приятеля — собутыльника, решался на "преступ­ление". У дяди всегда было немного винного спирта, пузырек со спиртом стоял в шкафу. И вот дедушка из пузырька наливал в стакан, а в пузырек добавлял воды. Разбавив спирт в стакане водой, они, Уварыч и дедушка, выпивали эту смесь, закусывали и Уварыч уходил от нас довольный таким угощением. Меня они при этом выпроваживали на улицу, а если я не уходил, то уго­варивали меня молчать, что я и выполнял добросовестно. Но ког­да приходил с работы дядя и обнаруживал, что дедушка "наве­селе", вынимал из шкафчика пузырек, и глядя на свет, говорил дедушке, что он выпил спирт, тот обычно сразу не сознавался, говоря, что спирт такой мутный и был. Тогда дядя наливал не­много этого "спирта" на блюдечко и пробовал зажечь, но "спирт" не горел. Тогда дедушке ничего не оставалось, как сослаться на "гостей".

Нужно сознаться, что жизнь у нас с дедушкой была очень скучной, и я не удивляюсь, что дедушке хотелось иногда "встрях­нуться" и он уходил к Уварычу. Я вспомнил о том, как была "обставлена" комната Уварыча. В его "апартаментах", как он на­зывал свою комнату, находился простой деревянный стол, покрытый всегда одной и той же скатертью, вряд ли она когда-либо стиралась. У стола стоял деревянный кустарной работы стул и одна табуретка, у задней стены стояла простая деревянная кровать с низкими спинками, а на кровати не то перина, не то матрац, покрытый лоскутным одеялом, и у изголовья подушка в розовой наволочке. Над столом, на длинной проволоке висела семилинейная лампа с металлическим абажуром. На окне стояла чернильница — пузырек и лежали ручка и цветной — красный с синим — карандаш. Стены комнаты, прямо по бревнам, оклеены обоями с круглыми цветами, а потолок черный от старости и копоти. Комнатная печка с лежанкой стояла у вход­ной двери от хозяев, на этой лежанке любил сидеть мой дедушка, когда он не скрывался под кровать. Самовара у Уваровича не было, чай он пил из чугуна или горшка, которые к нему в комнату не подавались, а [чай] наливался хозяевами в стакан и приносили ему на стол. На столе всегда валялись объедки хлеба и  кренделей, которые он особенно любил и ел их с удовольствием даже в классе.

Во время занятий в училище, почти ежедневно, Уварыч мне давал такие поручения: или сходить и принести кружку воды из раздевалки, или же давал мне две копейки и говорил: "Иди к Бурьметьеву (лавочнику) и купи кренделей". Я уходил с урока, покупал ему шесть штук кренделей, приносил, он клал их в кафедру и по одному грыз их во время занятий. А чтобы мы этого не видели, он закрывался крышкой кафедры и жевал их с хрустом. Мы потихоньку смеялись, а уроки шли своим чередом. Григория Уваровича ребята любили, и часто на дворе школы или ни  улице мы его окружали и ласкались к нему, и каждому из нас он находил или слово, которое нам было приятно, или же гладил по голове, а иногда наделял нас конфетками или пряниками. Но никогда не было случая, чтобы мы над ним, даже пьяненьким, а это было нередко, как-нибудь зло подшучивали, а большею частью мы своего Уварыча обступали со всех сторон и провожали до его квартиры. Мы не слышали от него ни ругани, ни грубых выкриков, а когда его "вели" домой, он что-то бормо­тал про себя, а разбирали лишь одно слово: "спать, спать".

Я начинал вплотную входить в сельскую жизнь: быстро сдружился с ребятами и многое перенял у них: стал ходить вразвалку для солидности, и кое-что изменилось и в моей речи — подражая их выговору, за что не раз мне дядя Саша выговаривал, чтобы не ломал языка. Каждую субботу меня дядя Саша водил с собою в больничную баню в Тужиловку. Но вот в одну суббот, во время сильной метели, я в баню не ходил и остался дома. В селе же вообще бань не было, и парились жители в русских печах, что я не раз наблюдал, как парились хозяева дядиной квартиры и дедушка.

И вот дедушка вздумал и меня попарить в печи. Разделся я в своей комнате, дедушка — около печки. Когда мы подошли к печке, около нее на полу была настлана солома, на поду печки я увидел тоже солому, на шестке стояла большая деревянная шайка с водой. И вот, я не успел сообразить, как же мы будем париться, дедушка оказался в печи, ногами к заду, и велел мне лезть к нему. Я с трудом залез, головой стукнулся в устье печи, а дедушка подвинулся к одной стороне, пододвинул шайку с во­дой и, ухватив за ручку заслонку, закрыл ее. В печке стало темно и душно, я не выдержал, и несмотря на протесты дедушки, вышиб головой заслонку и выскочил из печки на солому. Меня подхватила старая хозяйка и поставила в лохань, чтобы окупнуть меня и смыть грязь. Дедушка продолжал париться, хлестая себя веником, а я ушел в комнату и оделся, чтобы больше никог­да не лазить париться в печь. Дедушка меня поругал, а дядя по­бранил дедушку, и после этого меня уже мыли в корыте. Но я часто после этого случая наблюдал, как хозяева сами и их дети мылись в печи, а мужчины прямо из печи выбегали голые во двор и бросались в снег, повалявшись, опять лезли в печь и уж после второго раза становились в лохань и окупывались холодной во­дой, при этом покрякивали от удовольствия. И ничего! Никто из них не простужался и не болел.

Из рассказов хозяев я узнал, что они собираются женить сы­на Николая, это был  высокий, красивый парень, одевался он в хорошо сшитую поддевку и шаровары, а сапоги носил со скрипом, это считалось особым шиком в селе. И вот началось хождение сватов, которые являлись к хозяевам, угощались, а потом, с полотенцами через плечо, куда-то уходили с родите­лями Николая, а возвращались поздно и под хмельком и го­ворили много и, мне казалось, все об одном и том же.

В этом особо горячее участие принимали какие-то женщи­ны — свахи, которые то уходили куда-то, то опять приходили. Наконец родители, сваты и Николай ушли к невесте, как го­ворили, "на сговор", это было уже концом сватанья, которое про­должалось не менее двух-трех недель. Дедушка при этом тоже не был обойден угощением, и частенько дядя его стыдил за невоз­держание, но у него была одна отговорка: "угощают, а отказать­ся не в силах". В этот год, как говорили, мясоед был длинный, поэтому перед масленицей состоялась свадьба, на которую мы были приглашены. Мне очень хотелось посмотреть, какая у Николая будет жена. Дяде на свадьбе не пришлось быть, был за­нят, а мы с дедушкой ходили. Здесь я увидел весь свадебный ритуал.

Как венчали, я не видел, но с появления молодых в доме неве­сты, куда Николай входил зятем, я смотрел и даже сидел за свадебным столом. Как только появились молодые и вошли в комнату, их обсыпали зачем-то хмелем, а потом усадили их в передний угол, где я рассмотрел жену Николая. Она была пол­ная и красивая девица и, сидя за столом, все время краснела и утиралась платочком. Посидели молодые за столом недолго, их только поздравили и выпили за их здоровье, а потом пришли свахи и увели их в холодную клеть, тут же в сенях, а через не­сколько минут свахи вернулись, сели за стол и начался свадеб­ный пир горой. Много пили, пели песни и шел разговор по душам. Дедушка принимал горячее участие в свадебном пиру, а я сидел около него и меня угощали самодельными пряниками и курником, т. е. пирогом с курицей. Так продолжалось часа два-три, а потом свахи и сваты пошли будить молодых, причем свахи откуда-то набрали худых горшков. Мы, ребята, пошли за ними. И вот свахи и сваты застучали кулаками в дверь клети, а когда из дверей показались молодые, то горшки и черепки полетели им под ноги и крошились на мелкие части, и все это сопровож­далось криком и визгом свах. А молодые прошли в горницу и сели в передний угол за свадебный стол. Дальше уже продол­жался пир до позднего вечера. Мы с дедушкой ушли, чтобы быть дома к приходу из больницы дяди.

На следующий день начиналось свадебное гулянье по улицам с гармошкой, пляской и припевами. Все сопровождающие участники свадьбы, особенно женщины, наряжались как кто су­меет, были тут и бабы-яги на метле, и солдаты, и горбуны, вооб­ще кто во что горазд. Лица намазали сажей и краской пострашнее, чтобы только не узнали. Вся такая компания двигалась с шумом-гамом и боялась встречи с "колдуном", каковым считался один горбатый старик, редко выходящий из своей избы. Но, к счастью молодых, на этот раз встречи с колдуном не было, и ве­селье продолжалось до поздней ночи. Мы, ребята, как почетный "эскорт", сопровождали эту компанию, пока нас не распугали по домам ряженые.

Время двигалось к весне. В школе я стал привыкать к ребя­там и к„своей соседке Нине. А весной я получил от Нины пригла­шение заходить к ним в дом, но я стеснялся заходить в квартиру, и когда я приходил, мы больше находились в саду. А когда Нина меня хотела затащить к ним домой, я испугался и убежал. Нина проводила меня смехом. Но я все же время от времени заходил к Нине и в конце концов осмелился и бывал у нее дома, где мы смотрели книжки с картинками, а иногда меня угощали и чаем. В то время в Рамзае было очень много садов — почти у каждого дома, и жители очень много выручали от продажи яблок в Мок­шане и в Пензе.

В отличие от Мокшана, ни один сад не был огорожен и никто не лазил в чужой сад. И весной в Рамзае было очень хорошо, все село было в цвету яблонь и вишен, и мы, гуляя на улице, с на­слаждением дышали ароматом цветущих садов. Иногда только мое весеннее настроение портил дядя тем, что заставлял нас с дедушкой целый вечер вертеть ему порошки от кашля, которые он рассыпал на сотню нарезанных бумажек. Это была самая скучная и неприятная работа, которую нельзя было бросить, так как я очень уважал дядю, который тоже меня любил и частень­ко баловал гостинцами и помогал мне в учебе.

А когда в Рамзае наступила Масленица, начиная с поне­дельника и кончая Прощенным воскресеньем, село шумело, а по улицам ходили толпы веселящейся молодежи и пьяненьких взрослых и пожилых людей и всюду пахло пекущимися блинами, из труб подолгу с утра шел дым, он-то и разносил запах блинов. А блины в Рамзае пекли из пшенной муки, которую приготовляли каждый для себя, для чего подсушенное пшено на­сыпалось в ступу и пестом толклось до тех пор, пока не превра­щалось в муку.

А в Прощенное воскресенье в Рамзае существовал такой обы­чай. Молодые пары, поженившиеся в прошедший мясоед, обяза­ны посещать своих тещ или свекровей с прощанием, причем при следовании "молодых" по улицам села их встречали парни и "мо­лодой" обязан был, по вызову парня, вступать с ним в борьбу — кто кого поборет. И они боролись до тех пор, пока тот или иной поборет. После боровшиеся пожимали друг другу руки и рас­ходились "без сердца". А "молодая" во время борьбы стояла в сто­ронке и наблюдала за поединком — "держала нейтралитет". После борьбы она отряхивала от снега одежду борцов и "моло­дые" шли дальше до следующей встречи, а встреч таких иногда было немало.

Кроме того, в Прощенное воскресенье жители села ходили друг к другу, чтобы попросить прощения за все "содеянные" обиды друг перед другом. Прощение сопровождалось низким поклоном друг другу со словами: "Прости меня Христа ради, если я тебя чем-нибудь обидел или согрешил перед тобой", а другая сторона отвечала: "Христос тебя простит". Нас, ребят, тоже за­ставляли просить прощения у старших. Мне было еще от ба­бушки известно, что в этот Прощенный день должен состояться "Страшный суд", т. е. конец Света, когда будет Второе при­шествие Христа и он совместно с богом-отцом Саваофом начнут судить живых и мертвых. И когда мы, ребята, дома кланялись в ноги бабушке и матери и просили прощения, отец смеялся над нами, но в Рамзае меня к этому принуждал дедушка, но только тихонько от дяди. Нужно сознаться, что все эти разговоры о Страшном суде и прощение вселяли такой страх, что в ночь с Прощенного воскресенья на понедельник спалось плохо, в ожидании конца Света.

Наконец прошла Масленица с ее блинами, пьянством, с пиром от бесшабашного веселья и катанием на лошадях по улицам се­ла, наступил Великий пост, с говением и похмельями. В чистый понедельник все мылись в печах или в корытах и старались как можно меньше есть и ели преимущественно "мурцовку" — это во­да, с накрошенным туда хлебом и посоленная по вкусу, иногда заправлялась конопляным маслом.

К этому времени у меня уже были друзья — товарищи из ребят соседних домов, и мы частенько вечерами собирались у ко­го-нибудь из ребят под воротами или на завалине у дома и дол­го-долго беседовали, и с самым серьезным видом, о ведьмах, обо­ротнях, домовых и прочей нечисти, о которых в Мокшане я не имел понятия. Конечно, никто из ребят этих диковин не видел, но с хвальбой уверяли, что их видели их бабушки и матери, когда все в домах уснут или по пути на гумно, если ходят за кормом ночью. Они даже описывали их вид и позы, в которых они им являлись. Вот только домовых видеть им не удавалось, так как домовые живут под печками и дают о себе знать только оханьем, а иногда и плачем, особенно перед большой бедой в доме.

Но наша фантазия рисовала и вид "домового". Он должен быть стариком, с большой седой головой, одетым в длинную бе­лую рубаху и, в отличие от людей, без штанов и с мохнатыми ногами. Глаза у него должны быть большими, видящими сквозь стены, на голове седые длинные волосы, торчащие кверху, а уши в виде лопухов — большие и все слышащие. Поэтому, когда мы разговаривали обо всей этой нечисти, то слова произносили ше­потом, чтобы нас не услышали эти нечистики и не сделали бы нам какого зла. Но когда взрослые узнавали о наших этих бесе­дах, то пугали нас грехами, которые мы должны замаливать перед Убогом в церкви.

А в церковь нас водили каждое воскресенье всей школой. И вот здесь я убедился, что действительно в Рамзае церкви не отапливались, а стоять в холодной церкви полтора-два часа, не шевелясь и не передвигаясь, было очень плохо и многие из ребят, у кого плохая одежонка, простужались и подолгу болели. Мне тоже пришлось поболеть, и после этого я был освобожден от посещения церкви по зимам. Великий пост — самая скучная пора для ребят, нам не разрешали петь и играть, мы могли толь­ко кататься на салазках и ледянках с кручи оврага вниз. По всем дням слышен был тоскливый перезвон колоколов и видны вереницы жителей, идущих в церковь к "службе". В это время отец Семен плохо посещал школу, чему мы не радовались, так как он не был придирчив к нашим ответам по "закону божьему" и только молитвы перед учением и после учения мы знать были должны наизусть, так как их читали по очереди. Нас, учеников, заставляли говеть на последней — страстной неделе, для чего учение заканчивалось за три дня до вербного воскресенья.

Весна приближалась заметно, а с ней и Пасха, нас рас­пустили на пасхальные каникулы — до вторника на Фоминой неделе. За мной проездом из Пензы заехал отец, и я уехал в Мок­шан, где и провел весенние каникулы. На страстной неделе помо­гал в Архангельской церкви клеить фонари и, конечно, как полагалось, говел и не ел, в открытую, скоромного. Отгулял со своими дружками пасхальную неделю, во время которой катали яйца, играли в козны, а главное, беседовали и обменивались но­востями за то время, которое провели в разлуке. Наконец в поне­дельник, после Красной горки — на Фоминой, подъехал Иван на "рысаке" и увез меня к месту "временного пребывания" в Рамзай, где я провел всего две недели, перешел в старшее отделение и, не дожидаясь отца, с рамзайским крестьянином, ехавшим в Мок­шан на базар, неожиданно для родителей приехал домой, где должен .был прожить на каникулах до Первого сентября. Так у меня закончился первый год пребывания на учебе в Рамзае.

Пребывание в Рамзае и общение с ребятами на селе отразилось и на моем языке, да и на "манерах". В Мокшан я привез "новые слова", так, слово "седьмой" я стал выговаривать "сямой", вместо — говорят, я говорил "баят", вместо — квартира — "фатера". А отчества людей я говорил с окончанием на "ыч" — Иваныч, Семеныч и т. д. Мне за эти "новые" слова много раз доставалось от отца и не раз он меня поправлял, но еще дол­го я не мог отвыкнуть от рамзайского лексикона. И ребята-приятели, из городских, тоже надо мной смеялись и поправляли меня, только мать да Прокофьевна снисходительно относились к моему выговору и говорили: "С кем поведешься, от того и набе­решься".

В это пребывание в Мокшане я почувствовал себя взрослым и стал ближе знакомиться с Мокшаном и его окрестностями. В это время в Мокшане было 5 церквей,¹⁶ а в двух верстах от города — большой женский монастырь с 500-600 монашками,¹⁷ а около мо­настыря целый квартал деревянных ярмарочных лавок и наве­сов. На базарной площади Мокшана находилось много каменных корпусов — магазинов, трактиров — и ряды палаток — столов, 'в которых торговали только по субботам — базарным дням. В /стороне на базарной площади стояла тюрьма с большими и всегда закрытыми воротами и двухэтажное здание — полиция и Уездный съезд, а сзади его — солдатская казарма. Во дворе полиции помещалась пожарная команда. Перед полицией — пожарная каланча, где все время ходил дежурный пожарник. А сбоку Собора сквер — большой декоративный сад с дорожками и сторожевой будкой, у которой всегда сидел маленький старичок и плел лапти. Вокруг базарной площади были распо­ложены купеческие дома и особняки местных помещиков: Быстрениных, Соустиных, Краевских, Ушаковых и других.¹⁸

В этом году в первый раз родители нас, ребят, меня и стар­шую сестру, взяли с собою на ярмарку, которая была 8-го июля и называлась Казанской. Там, оказалось, столько было народу и подвод с товарами и покупателями, что мы еле-еле пробрались в центр ярмарки, где стояли балаганы и карусели. Здесь было особенно шумно и многие взрослые и ребята теснились около ба­лагана. На площадке, устроенной над дверью в балаган, стояли два человека, один из которых был одет клоуном и с размале­ванной рожей кричал на всю ярмарку, зазывая в балаган публику: "В нашем балагане есть черти с рогами, есть фокусники, есть и говорящая голова и много всякого добра, а вход всего пятачок, получайте билеты, пока не поздно, а то се­годня играем, а завтра уезжаем!" И балаган быстро наполнялся ребятами и взрослыми.

 

Г. Мокшан

На переднем плане - пожарная каланча,

на заднем плане - Богоявленская (Никольская) церковь.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: