Уолтц и структурный реализм

 

«Классический» реализм Гоббса делает примерно одинаковый акцент на анархии и эгоизме. В последние три десятилетия большая часть научных работ, напротив, была более или менее строго структуралистской, в основном, в результате влияния Кеннета Уолтца.

 

Структурализм Уолтца

 

Структурный реализм имеет целью оставить в стороне те характеристики международных отношений, которые зависят от характера акторов или природы их взаимодействия с тем, чтобы подчеркнуть сдерживающее влияние стурктуры международной системы, в которой они находятся. Уолтц утверждает, что политические структуры определяют руководящий принцип (как составные части соотносятся друг с другом? ), различие функций (как распределены политические функции? ) и распределение возможностей (как распределены силы? ).

Иерархия и анархия, которые Уолтц ассоциирует соответственно с внутренней и международной политикой, являются двумя ключевыми политическими руководящими принципами. Составные части либо находятся в отношениях власти и соподчинения (иерархия), либо нет (анархия). Поразительные количественные различия существуют «между политикой, проводимой в условиях наличия установленных правил, и политикой, проводимой в условиях анархии» (Waltz 1979: 61). Некоторые из этих различий будут рассмотрены в следующих подразделах.

Уолтц утверждает, что анархия значительно сокращает функциональные различия между составными частями. В анархичных/международных порядках каждая составная часть должна «поставить себя в такое состояние, чтобы быть способной позаботиться о себе, поскольку ни на кого другого в этом рассчитывать не приходится» (1979: 107). Различия между государствами – «в возможностях, а не в функциях» (1979: 96). «Внутренняя политика государства включает различные составные части, исполняющие определённые функции. Международная политика состоит из аналогичных составных частей, дублирующих деятельность друг друга» (1979: 97).

 

[36]

 

Если все международные порядки анархичны, и если это предполагает минимальные различия в функциях, то международные политические структуры различаются лишь распределением возможностей. Они определяются меняющейся судьбой великих держав. Более абстрактно, международные порядки варьируются в зависимости от количества великих держав – в этом выражается полярность (число полюсов силы) системы.

 

Балансирование

 

Центральное теоретическое заключение структурного реализма состоит в том, что в условиях анархии государства скорее «балансируют», нежели «примыкают» (Waltz 1979: 126). В иерархических политических порядках акторы склонны «примыкать» к лидирующему кандидату или недавнему победителю, поскольку «поражение не угрожает их безопасности» (Waltz 1979: 126). «Примыкающие» стараются повысить свои выгоды (или сократить свои потери), присодиняясь к более сильной стороне. Однако в анархии «примыкание» влечёт катастрофу, поскольку усиливает того, кто затем может выступить против тебя. Сила других [игроков] – особенно великих держав – всегда является угрозой, когда нет правительства, к которому можно было бы обратиться за защитой. «Балансирующие» стараются сократить свои риски путём противостояния более сильной или восходящей державе.

У слабых государств нет выбора, кроме как правильно угадать и надеяться, что раннее присоединение к победителю повлечёт за собой благоприятное отношение к ним. Однако такой риск примут лишь безрассудные великие державы. Вместо этого они будут балансировать и внутри, перераспределяя ресурсы в пользу внутренней безопасноти, и снаружи, посредством альянсов и других (формальных и неформальных) соглашений.

Структурные воздействия на баланс объясняют важные и притом трудные для понимания характеристики международных отношений. Рассмотрим советско-американские отношения. Соединённые Штаты противодействовали Русской Революции и два десятилетия оставались непримиримо враждебными в отношении Советского Союза. Тем не менее, подъём гитлеровской Германии побудил США и Советский Союз вступить в альянс в годы Второй мировой войны. Вопреки глубинным внутренним различиям и истории вражды, они балансировали против общей угрозы. По окончании войны, США и Советский Союз снова стали противниками. Однако в такой интерпретации истории внутренние и идеологические различия не вызвали обновлённого соперничества (хотя они могли бы увеличить его остроту и повлиять на его форму). Вражда была вызвана структурой. В биполярном мире каждая сверхдержава является единственной серьёзной угрозой для безопасности другой. Каждая, вне зависимости от её предпочтений или склонностей, должна балансировать против другой.

Холодная война, в этом отношении, не была «вызвана» какой-либо силой, а явилась «естественным» результатом биполярности. Советская экспансия в Центральной и Восточной Европе возникла не из-за порочных правителей в Кремле и не из-за фанатичных антикоммунистов в Вашингтоне. Это было нормальное поведение

 

[37]

 

страны, в которую с разрушительными последствиями вторгались с запада – дважды за четверть века вдобавок ко вторжению веком ранее. Конфликты Холодной войны в Юго-Восточной Азии, Центральной Америке и Южной Африке также были не частью глобального коммунистического заговора, а банальными усилиями великой державы нарастить своё международное влияние.

Этот пример представляет очень важное объяснительное положение. Реализм предлагает теоретическое обоснование того, как функционирует мир. Оно может быть использовано в мирных целях – есть некоторое количество реалистов-квакеров, – равно как и в целях войны. Например, можно было бы спасти сотни тысяч жизней и избежать миллионов раненых, если бы Соединённые Штаты следовали реалистическому биполярному соперничеству с Советским Союзом, а не идеологической Холодной войне. Ведущие реалисты, такие как Нибур и Моргентау, рано и открыто стали критиковать войну во Вьетнаме. Роберт Такер (1985) выступал против того, что администрация Рейгана поддерживала вооружённую контрреволюцию в Никарагуа. И ни один видный реалист не поддержал американское вторжение в Ирак в 2003 году.

 

Дилемма заключённых, относительные выгоды и сотрудничество

 

Анархия и эгоизм чрезвычайно затрудняют сотрудничество. Стандартно и формально эта логика представлена дилеммой заключённых. Представьте двух сообщников, которых полиция допрашивает по отдельности. Каждому предложено заключить благоприятную сделку со следствием в обмен на дачу показаний против другого. Однако при отсутствии признания их осудят за преступление меньшей тяжести. Каждый может выбрать между сотрудничеством (продолжать молчать) и предательством (свидетельствовать против другого). Представьте также, что у обоих есть следующий порядок приоритетов: 1) сознаться, тогда как другой промолчит; 2) промолчать обоим; 3) сознаться обоим; 4) промолчать, тогда как другой сознается. Допустите, наконец, что их нежелание рисковать принимает конкретную форму: они хотят минимизироввть свои максимально возможные потери.

Если оба будут сотрудничать (продолжать молчать), результат будет налицо для обоих согласно второго приоритетного варианта (быть приговорёнными к меньшему сроку). Но сотрудничество ставит каждого в уязвимое положение относительно худшего из возможных исходов (отбывать длинный тюремный срок и знать, что обязан этим сообщнику). Каждый может перестраховаться от катастрофы и сознаться (предать). Следовательно, рациональный выбор – предать (сознаться), даже при том, что оба знают, что для обоих было бы выгоднее сотрудничать. Оба остановятся на третьем приоритетном варианте, поскольку это – единственный способ убедиться, что каждый избегает худшего из возможных исходов.

Конфликт здесь не возникает из-за некоего особенного дефекта действующих лиц. Они эгоистичны не более других и не являются особенно злыми или порочными. Ничуть не желая конфликта, оба предпочитают сотрудничество. Они ни несведущи, ни мало-

 

[38]

 

информированны. Даже тех, кто способен контролировать свои стремления к выгоде и славе, условия анархии могут спровоцировать обращаться с окружающими как с врагами.

Иными словами, анархия может разрушить даже наши лучшие намерения – что реалисты считают весьма редким. Без страхующих схем, сокращающих риск от взаимодействия, и без процедур по установлению того, как разделить выгоды, даже те, кто желают сотрудничать, могут оставаться заточёнными в порочном цикле взаиморазрушительного соперничества. Например, государства могут втянуться в не просто затратные, но и контр-продуктивные гонки вооружений, потому что соглашения по контролю над вооружениями нельзя беспристрастно верифицировать.

Герберт Баттерфилд называет это «гоббсовским страхом». «Если вы представите себя замкнутым в комнате с человеком, с кем прежде у вас часто были самые ожесточённо-враждебные отношения, и если бы у каждого из вас был пистолет, вы можете оказаться в затруднительном положении, когда оба хотели бы выбросить пистолеты в окно, но разум не способен найти способ сделать это» (1949: 89–90). «Дилемма безопасности» (см. особенно Glaser 1997) вписывается в эту логику. «Принимая во внимание непреодолимую неуверенность относительно намерений других меры безопасности, предпринимаемые одним актором, расцениваются другими как угрожающие другие акторы принимают шаги для защиты себя; затем эти шаги интерпретируются первым актором как подтверждение его первоначальной гипотезы, что другие акторы опасны; дальше раскручивается спираль иллюзорных страхов и “ненужных” защитных мер» (Snyder 1997: 17).

Воздействия анархии, направленные на баланс и против сотрудничества, усиливаются относительным характером силы. Сила – это контроль итогов, «способность делать что-то или влиять на что-то» (Оксфордский словарь английского языка). Это в большей степени вопрос относительных возможностей, нежели абсолютных ресурсов – каким количеством материала кто-либо обладает. Против безоружного человека танк весьма силён. Но тот же танк совершенно бессилен против эскадрильи палубных штурмовиков.

Относительность силы требует от государств «заботиться больше об относительной силе, чем об абсолютном преимуществе» (Waltz 1979: 106). «Примыкание» ищет абсолютных выгод путём объединения с восходящей державой на раннем этапе, чтобы разделить успехи от победы. Балансирование стремится к относительным выгодам.

Однако акторам, сосредотачивающимся на относительных выгодах, сотрудничество даётся гораздо сложнее. Одна сторона должна оценивать не только свои выгоды, но и, что более важно, превышают ли её выгоды выгоды других сторон (которых в условиях анархии надо рассматривать как потенциальных противников). Даже «хищническое» сотрудничество представляет собой проблему, если не поддерживает относительные возможности взаимодействующих сторон. На деле, государства могут быть удовлетворены конфликтами, оставляющими их в наихудшем положении, – при условии, что положение их противников ещё хуже.

 

[39]

 

Полярность

 

Два предыдущих раздела рассматривали теоретические последствия анархии, руководящего принципа международных отношений. Если, следуя Уолтцу, мы видим минимальное функциональное различие в анархических порядках, тогда иной принципиальный вклад структурного реализма должен состоять в его анализе влияния, которое оказывает распределение возможностей. Как полярность, число великих держав в системе, влияют на международные отношения?

Однополярность стала ведущей темой по окончании Холодной войны. Логика балансирования по Уолтцу (Layne 1993; Mastanduno 1997) предполагает, что однополярность нестабильна. Балансирование упростит подъём новых великих держав, ещё больше оттого, что усиливающийся гегемон (например, наполеоновская Франция) провоцирует «широкую коалицию», объединяющую другие великие державы. Однако другие теоретики считают это ожидание упрощённым (Wohlforth 1999). И недавняя сравнительная эмпирическая работа показывает, что неудачные попытки сформировать противовес восходящему гегемону, по меньшей мере, столь же часты, как и балансирование (Hui 2005; Kaufman, Little and Wohlforth 2007; Wohlforth и др. 2007). Но какими бы ни были её частота и устойчивость к внешним воздействиям, однополярность (и сопротивление ей) придаёт международным отношениям характер, отличный от систем с двумя или более великими державами.

Недавний дискурс об американской гегемонии также привёл к большему вниманию к альтернативному движению в реалистическом анализе, который прежде оставался в тени структурализма. Роберт Гилпин в книге «Война и изменение в мировой политике» (1981) выработал модель подъёма и падения гегемона. «Теория передачи власти», частично ассоциируемая с А.Ф.К. Органски и Яцеком Каглером (например, Organski and Kugler 1980) также акцентировала внимание на подъёме и падении гегемона и центральной динамике в международных отношениях. (Для исследования развития литературы по проблематике передачи власти см. также DiCicco and Levy 1999).

Швеллер (1998) показал, что у триполярных систем есть отчётливая структурная логика. И системы с большим количеством великих держав или отсутствием таковых – они вполне эквивалентны – отличаются по своей структурной логике от многополярных систем с несколькими (четырьмя, пятью или чуть больше) великими державами. Тогда как системы с одной, двумя, тремя или совсем небольшим числом великих держав являются монополистичными или олигополистичными, системы, где великих держав много или нет вовсе, больше похожи на конкурентный рынок.

Несмотря на это, основное внимание сосредоточено на различиях между биполярным и многополярным порядками. Например, конфликты на периферии не представляют серьёзной угрозы общему биполярному равновесию. В многополярных системах, где власть разделена между бó льшим количеством акторов, изменение такого же размаха на периферии может заметно повлиять на общее равновесие. Однако значение этой разницы

 

[40]

 

неясно. Должны ли конфликты на периферии быть более частыми в биполярных системах, потому что они влекут менее дестабилизирующие последствия и потому являются более «безопасными» (для великих держав)? Или они должны быть менее частыми, поскольку отсутствуют значительные причины для вовлечения в них?

Отсюда проистекает серьёзное разногласие по вопросу относительной стабильности биполярной и многополярной систем. Классические для середины 1960-х годов оценки Уолтца (1964), Дойча и Сингера (1964) и Роузкранса (1966) отстаивают, соответственно, биполярность, многополярность и «би-многополярность» (обе или ни одна из них). Более современные и сложные оценки стремятся к инкорпорированию, например, влияния различных форм присоединения к союзу (Christensen and Snyder 1990) и изменений, происходящих с течением времени, в распределении возможностей (Copeland 1996). К сожалению, эмпирические опыты ограничены тем фактом, что за 2, 5 тысячи лет истории Запада существовало лишь четыре биполярные системы (Афины-Спарта в V веке до н.э., Карфаген-Рим в III веке до н.э., соперничество Габсбургиов-Бурбонов в XVI веке и США-СССР).

 

Природа структуралистских прогнозов

 

Отчасти проблема дебатов по поводу относительной стабильности биполярного и многополярного порядков заключается в том, что, возможно, ошибочно ставить вопрос в структуралистских терминах. Например, усиливающаяся «ревизионистская» или «революционная» держава с высокой склонностью к риску ставит иные проблемы, нежели не склонная к риску, удовлетворённая, стремящаяся сохранить статус-кво держава. Такие взгляды выходят за пределы структурной теории. Если их эффекты типично столь же сильны или сильнее, чем эффекты полярности, то не может быть ответа на (структуралистский) вопрос об относительной стабильности биполярного и многополярного порядков.

Структуры подталкивают государства в определённых направлениях. Они не предопределяют исходы механически. Государства также являются субъектами для множества иных воздействий и влияний – которые часто носят решающий характер для предопределения исходов. Это не лишает полярность или анархию значимости. Просто случается так, что иные силы порой оказываются мощнее, и, в результате, структуралистские ожидания, вероятною окажутся заблуждениями или попросту ошибками.

Предсказания структурного реализма, как постоянно отмечает Уолтц, «неопределённы» (1979: 124, 122, 71; 1986: 343). Они определяют силы, которые оказывают давление в разных направлениях. Установление того, где конкретная теоретическая логика применяется к миру, – это работа аналитика, а не теоретика. Является ли «хорошая теория» в смысле строгой логики взаимодействия «хорошей», чтоб применить её в каждом конкретном случае, зависит не от теории, а от неточных фактов о мире.

Поэтому мы можем выделить три типа теоретических неудач. Если предсказанный исход не состоялся в силу того, что предположения теории не

 

[41]

 

удовлетворены в рассматриваемом случае, «неудача» полностью лежит на аналитике. Если подразумеваемые предположения удовлетворены, но предсказанные результаты не сбываются, в неудаче виновата теория. Однако наиболее интересна ситуация, когда теоретически предсказанные воздействия происходят, но их «перекрывают» иные силы.

Значение этого третьего типа «неудачи» зависит от того, какие внешние переменные превалируют, как часто и в каких случаях. Мы также захотим узнать, сколь мощными должны быть эти внешние силы, чтобы преодолеть влияние внутренних переменных. Если внутренние переменные почти всегда оказываются сильнее внешних, за исключением сильнейших проявлений небольшого числа из внешних переменных, тогда теория относительно сильна. Если большое количество относительно слабых внешних переменных регулярно подавляет внутренние переменные, теория не является совсем «неверной» – предсказанные воздействия всё ещё имеют место, – но она не слишком эффективна.

Каждая теория должна желать упрощающие предположения. Полезные предположения абстрагируются от факторов, типично менее важных для предопределения исходов, чем те, которые подчёркиваются теорией. Многие разногласия между реалистами и их критиками можно рассматривать как споры о частоте и значении неудач реализма, а также типов этих неудач.

 

Мотивы имеют значение

 

Как далеко можно зайти, изучая чистые структурные теории; это просто анархия и распределение возможностей и ничего больше? Не совсем так.

 

Абстрагирование от мотивов versus принятие мотивов

 

Уолтц призывает «абстрагироваться от каждого атрибута государств кроме их возможностей» (1979: 99) и говорит о «единицах» и абстрактных, не имеющих характеристик концентрациях возможностей. Однако на деле, по его собственному признанию, его теория «основана на предположениях о государствах», «выстроенных на предполагаемых мотивах государств» (1996: 54; 1979: 118). Существует огромная разница между абстрагированием от всех частностей и принятием некоторых из них. И большей частью своих особенностей теория обязана сущности реалистических предположений о государствах.

Война всех против всех по Гоббсу происходит не от одной анархии, но также от равных индивидов, управляемых соперничеством, страхом и стремлением к славе. Герои Гомера, ищущие славу через великие дела, индивиды Ницше, руководствующиеся волей к власти, и «человек экономический» (homo economicus) могут вести себя по-разному в одной и той же анархичной структуре. Как говорит Баттерфилд, «войны едва ли случались бы, если бы все люди были христианскими святыми,

 

[42]

 

не борющимися друг с другом ни за что, кроме, разве что, самоотречения» (Butterfield 1979: 73).

Даже Уолтц, несмотря на то, что часто повторяет обратное, признаёт это. «Структурно мы можем описать и понять воздействия, которые оказываются на государства. Не имея представления об их внутреннем положении дел, мы не можем предсказать, как они отреагируют на эти воздействия» (1979: 71). Абстрагирование от атрибутов государств (но не возможностей) не оставляет теории предсказательной силы. Поэтому на практике Уолтц, как и другие реалисты, опирается в основном на знания или предположения об интересах и намерениях государств.

Это не представляло бы серьёзной проблемы, если бы у Уолтца было чёткое и последовательное видение мотивации государств. Он утверждает, что государства являются «унитарными акторами с единственным мотивом – желанием выжить» (1996: 54). Однако, к сожалению, Уолтц также допускает, что «некоторые государства могут постоянно стремиться к целям, которые они ставят выше выживания» (1979: 92).В продолжение он утверждает, что государства ищут благосостояния, преимущества и процветания (1979: 112; 1986: 337; 1993: 54), мирного сосуществования (1979: 144), мира и преуспевания (1979: 144, 175), суверенитета, автономии и независимости (1979: 204, 107, 104), так же они склонны действовать исходя из гордости и чувства обиды (1993: 66, 79). И если этого не достаточно, он утверждает, что государства «по меньшей мере, ищут самосохранения и, по максимуму, стремятся к универсальному доминированию» (1979: 118), что мало чем отличается от благотворительности и милосердия.

 

(Ре-) Инкорпорирование государства

 

За минувшие два десятилетия реалисты выработали три принципиальные стратегии, чтобы инкорпорировать мотивы таким образом, чтобы сделать их предсказания более определёнными и скрупулёзными. Первый значительный шаг был сделан Стивеном Уолтом (1987), который, эмпирически исследуя союзническое поведение, сделал вывод, что государства балансируют не против силы, а против угрозы. Рассмотрим, например, весьма различное поведение США в отношении – занимающих примерно одинаковые доли в глобальном распределении возможностей – ядерных арсеналов Британии, Франции и Китая (или Израиля, Индии и Северной Кореи). К сожалению, реализм прежде мало что говорил об этих угрозах. И структурному реализму в принципе нечего сказать об угрозах (в противовес возможностям), что оставляет важнейшую объяснительную переменную за пределами теории.

Вторая стратегия ставила целью сделать последовательные, чёткие и определённые предположения относительно мотивов. Выживание и доминирование можно рассматривать в качестве крайних утверждений оборонительной и наступательной ориентаций. Моделирование государств исходя из первой или второй ориентаций приводит к тому, что обычно называют оборонительным и наступательным реализмом (например, Lynn-Jones 1995; Labs 1997: 7–17;

 

[43]

 

Zakaria 1998: 25–42; Taliaferro 2000, 2001; Snyder 2002). В результате, проводимое многими классическими реалистами разграничение между статус-кво или удовлетворёнными и революционными или ревизионистскими державами получило второе дыхание и существенное структурное преломление.

Со стороны оборонительного реализма Майкл Мастандуно утверждает, что реалисты ожидают от национальных государств, что те будут избегать отрывов, которые давали бы преимущество их партнёрам, но не обязательно увеличивая отрывы в свою пользу. Национальные государства не есть «увеличители отрывов». Они, говоря словами Джозефа Гриеко, «оборонительные позиционалисты» (Mastanduno 1991: 79 n. 13). Джон Миршаймер, ведущий представитель наступательного реализма, однако, считает, что «государства стремятся выжить при анархии, наращивая свою силу по сравнению с другими государствами» (1990: 12). В его видении государства – «краткосрочные увеличители мощи» (1995: 82), т.е. наступательные позиционалисты. Как сказал Фарид Закария, «лучшее решение вечной проблемы неопределённости в международной жизни для государства – наращивать контроль над этим окружением через постоянную экспансию его политических интересов за рубежом» (1998: 20).

Несмотря на это, стоит отметить, что вопрос о том, являются ли государства оборонительными или наступательными позиционалистами, эмпиричен, а не теоретичен. И на протяжении истории были примеры обоих вариантов. Поэтому было бы глупо просто «быть» наступательным реалистом или оборонительным реалистом. Могут быть веские причины достичь первого для той или иной модели, вообще или при конкретных обстоятельствах. Например, можно прочесть «Трагедию великодержавной политики» Миршаймера (2001) в качестве попытки объяснить через логику анархии, как и почему наступательные мотивы, как правило, преобладают в поведении великих держав. При этом, оба варианта имеют потенциальную ценность и должны быть в распоряжении аналитиков как потенциально полезные инструменты.

Третья стратегия, которая недавно произвела некоторое количество наиболее инновационных и любопытных трудов в рамках реалистической традиции, скорее должна дополнять, нежели усовершенствовать структурный реализм. В действительности, неоклассические реалисты утверждали, что чисто структурная теория, сколько бы проработанной она ни была, редко производит предсказания, достаточно определённые для адекватного понимания. «Государства часто реагируют по-разному на системные воздействия и возможности, и их реакции могут быть менее мотивированы факторами системного уровня, чем внутренними факторами» (Schweller 2006: 6). Следовательно, реалисты должны «открыть» государство, которое в структурной теории рассматривается как «чёрная коробка».

Неоклассический проект должен изучить паттерны поведения государств, взаимодействующие с силами структуры. Например, Джек Снайдер (1991) исследовал внутриполитические силы и процессы, которые приводят государства не к рациональному балансированию, а к безрассудной имперской переоценке своих сил. Рэндалл Швеллер (2006: глава 2), рассматривая такие переменные, как единство элиты и стабильность режима, выработал пять «обычных схем», направленных на предсказание того,

 

[44]

 

когда государства будут балансировать по Уолтцу (или Уолту), а когда они будут склонны «недобалансировать».

Уолтцу достаточно сказать «небольшое число больших и важных вещей» (1986: 329; ср. 1979: 70) обо (всех) международных системах. Неореалисты хотят сказать больше. И они заинтересованы в паттернах, которые применяют только в конкретных типах систем или обстоятельствах. Поэтому неоклассические реалисты желают отказаться от упрощения и обобщения структурных теорий ради возврата не просто к большей глубине и детализированности, но также к бó льшим масштабам.

 

Система и структура

 

Выдвижение предположений о мотивах государств не обязательно устраняет теорию из набора системных теорий. Чтобы оценить это, нам нужно провести разграничение между элементами и уровнями анализа: т.е. между объясняемой вещью (элементом) и объясняющей вещью (её аналитическим уровнем). Например, государство – это стандартный элемент анализа в реалистических теориях, которые типично стремятся объяснить поведение государства. Однако поведение государства может быть объяснено на уровне этого государства (например, национальной историей или идеологией), на системном уровне (например, анархия порождает балансирование для достижения относительных выгод) или на индивидуальном уровне (например, влияние конкретного национального лидера).

Неоклассический реализм осознанно объединяет объяснительные переменные системного и государственного уровней. Большинство версий наступательного и оборонительного реализма, напротив, преимущественно или исключительно структурны. Однако есть иной тип структурализма, которым пренебрегали или который отрицали реалисты: нам следует не считать все мотивы государств предопределёнными на уровне элемента, универсальными или просто продуктом предположения, а искать на системном уровне силы, которые непостоянно оформляют поведение элемента.

Наиболее выдающийся пример дан Александром Вендтом (1999: глава 6): продемонстрировано, что анархические порядки функционируют очень по-разному, когда акторы рассматривают друг друга в качестве «врагов», готовых уничтожить друг друга, «соперников», которые соревнуются, но не угрожают выживанию друг друга, и «друзей», отказавшихся от фактора силы в их отношениях. В итоге, реализм представляет собой особый случай, который Вендт называет анархией врагов «по Гоббсу». Суверенитет, понимаемый как право на территориальную целостность и политическую независимость, преобразует отношения в нечто подобное соперникам «по Локку», для которых соперничество было субстанциально ограничено запретом агрессивной войны.

Существуют, по меньшей мере, два способа достичь такого сдвига. Мы могли бы хотеть распространить концепцию структуры для включения типа элемента (например, Kaufman 1997: 181–5; Reus-Smit 1999). Напротив, мы могли бы хотеть сохранить

 

[45]

 

узкое определение структуры, но отказаться следовать Уолтцу в низведении системной теории в структурную теорию. Оба варианта, но особенно второй, предлагают дополнительные направления для расширения сферы размышления реализма.

Система есть ограниченное пространство, определяемое: (а) элементами, которые взаимодействуют по-разному и обычно значительно более интенсивно с элементами, принадлежащими системе, нежели элементами за её пределами; (б) структурой, внутри которой они взаимодействуют; и (в) типичными взаимодействиями между элементами внутри структуры. Паттерны системного уровня в процессе межгосударственного взаимодействия обещают предоставить более обширные и определённые реалистические теории.

 

Формирования процесса

 

Гленн Снайдер предложил обратить большее внимание на то, что он назвал «переменными процесса», паттерны взаимодействия, которые ни являются структурными, ни находятся на уровне элементов, т.е. которые являются системными, но не структурными. Работая, в основном, хотя не полностью, за пределами реалистических рамок, Барри Бузан и Ричард Литтл также обратились к «формированиям процесса» (Buzan and Little 2000: 79, 379; ср. Buzan, Jones and Little 1993: 48–50) – что является несколько более удачным термином.

Снайдер (1997) разрабатывал эту идею особенно применимо к политике союзов. Рассмотрим присоединение к союзу. В грубом первом приближении государства могут находиться в дружественных или враждебных отношениях, видя друг друга как союзников или противников. Из этого возникают системные последствия. Например, государства более склонны балансировать против противников, чем союзников. Напротив, соображения относительной выгоды могут быть ослаблены между союзниками, что видно на примере поддержки Соединёнными Штатами европейской интеграции в 1950–1960-х годах.

И союзники, и противники могут иметь общие или конкурирующие интересы, что также помогает сделать прогнозы более определёнными. Общие интересы облегчают сотрудничество – хотя анархия и относительные выгоды всегда препятствуют успешной кооперации. В свою очередь, конкурирующие интересы могут препятствовать или исключать балансирование против общего врага.

Структурный реализм Уолтца позволяет нам только предсказать факт того, что балансы сформируются. Внимание к присоединению к союзу, интересам и иным переменным процесса позволяет нам предсказать, какие именно балансы, вероятно, будут развиваться, а какие нет. «Если, как говорит Уолтц, структуры системы только “придают форму и подталкивают”, то [переменные процесса] придают более решительный импульс» (Snyder 1997: 32).

Однако ценой, как и в неоклассическом реализме, является бó льшая сложность и меньшая обобщённость. Структура влияет на все государства. Конкретные переменные процесса влияют лишь на некоторые части системы.

Отказ от избыточности и рамочность – значимые теоретические ценности; объяснение всего при помощи одной переменной – утопия теоретика. Важно, что мы

 

[46]

 

отдаём должное притягательной способности Уолтца почти в любом месте и в любое время высказать некоторые важные соображения о международных отношениях, основанных только на анархии и распределении возможностей. Такая теория в рамках сферы её применения ощутимо сильна. Однако Снайдер обвиняет – справедливо, на мой взгляд, – Уолтца в «чрезмерном отказе от избыточности в том смысле, что объяснительная выгода от дальнейшей разработки [вопроса] превысила бы затраты при ограниченном обобщении» (1996: 167).

Тем не менее, это не приносит теоретизирование на системном уровне в жертву. Например, присоединение к союзам описывает распределение дружественности и враждебности и потому не является менее системным, чем распределение возможностей. Системный уровень теоретизации не сводится к структуре (являющейся лишь одним из определяющих элементов системы).

 

Нормы, институты и идентичности

 

Снайдер (1996: 169) также выделяет то, что он называет структурными модификаторами, «влияниями в масштабе всей системы, являющимися структурными по своей внутренней природе, но обладающими достаточным международным потенциалом, чтобы подтвердить такое описание». Он исследует военные технологии и нормы и институты. Что касается роли военных технологий, рассматриваются особый характер ядерного оружия, которое Уолтц (правда, непоследовательно) использует, чтобы объяснить мир между сверхдержавами во время Холодной войны (1990), или влияние относительного преимущества наступательных или оборонительных сил на конфликт и предрасположенность к войне (например, Glaser and Kaufmann 1998; Van Evera 1998). Здесь я кратко рассмотрю нормы и институты.

Нормы и институты чётко структурированы в национальном обществе. «Они создают иерархию власти и распределение функций, которые являются признаками хорошо управляемого внутреннего строя, но которые представлены рудиментарно в международном обществе. В принципе, они также структурированы на международном уровне» (Снайдер 1996: 169).

Как очевидно следует из этой цитаты и предыдущей отсылки к потенциалу, существующее воздействие международных норм и институтов является эмпирическим, а не теоретическим вопросом. Общие ценности и институты могут в отдельных случаях придавать форму и подталкивать акторов намного сильнее, чем структура Уолтца. Рассмотрим не только Европейский Союз, но и северные страны и американо-канадские отношения. Литература, посвящённая многочисленным сообществам безопасности (например, Adler and Barnett 1998), указывает на потенциальное влияние институтов, ценностей и идентичностей даже на высоком уровне политики международной безопасности.

Даже на глобальном уровне нормы и институты могут иметь ощутимое влияние. Суверенитет и другие права государств – это вопрос взаимного признания, а не возможностей. Одна сила не скажет нам даже о том, какими из своих прав государства на самом деле пользуются. Банально неверно полагать, говоря словами афинцев

 

[47]

 

и мелосцев, что «сильные делают, что могут, а слабые страдают, где должны» (Фукидид: том 89). Сильных часто сдерживают права даже слабых государств. Разумеется, они могут нарушать правила суверенитета. Но предсказания, основанные, скажем, на норме невмешательства не более «неопределённы», чем предсказания, основанные на анархии или полярности. Вопрос о том, логика прав или логика силы чаще лежит в основе международного поведения, эмпиричен, а не теоретичен. И каков бы ни был общий паттерн, если логика прав более весома в любом частном случае, это существенный момент. Наша аналитическая рамка не должна скрывать этот факт от нас.

Рассмотрим также принцип самоопределения, игравший ключевую роль в создании множества новых, обычно слабых государств. Большинство постколониальных государств выживают не за счёт собственной силы или силы союзников, а благодаря международному признанию. Их выживание, которое наступательные реалисты особенно должны находить необъяснимым, было в дальнейшем усилено эффективным запретом «агрессивной» войны во второй половине XX века.

Следование этой линии анализа приводит нас к слабому и неудовлетворительному реалистическому спектру или выводит за пределы его охвата. Снайдер является явным реалистом: он делает упор на анархию и борьбу за власть и, как правило, скептически настроен по отношению к силе норм и институтов. Но его подход обычно отличается открытостью.

Типичный реалистический подход гораздо более скептически относится к нормам и институтам, что отражается в названиях «Ошибочные обещания международных институтов» (Mearsheimer 1994/1995) и «Суверенитет: Организованное лицемерие» (Krasner 1999). К институтам и нормам относятся как к чему-то, сводимому к материальным интересам сильных. В лучшем случае, это – «вмешивающиеся переменные», от которых можно ожидать независимого влияния только в узких сферах, далёких от схватки за власть. (Интересная, но слабо разработанная альтернатива представлена попыткой Рэндалла Швеллера и Дэвида Присса (1997) теоретизировать институты исходя из рамок реализма).

Реалисты несколько более склонны обсуждать идентичности, хотя иногда кажется, что это получается непреднамеренно. Это наиболее очевидно в характерном для классического реализма разграничении между статус-кво державами и ревизионистскими державами или в схожем разделении на наступательных и оборонительных структурных реалистов. Существует также множество иных примеров. «Великая держава» обозначает не только не имеющие аналогов материальные возможности, но также руководящую роль в международном обществе (Simpson 2004; Waltz 1979m Chapter 9; Bull 1977: Chapter 9) и тип идентичности. Баланс сил также является сложным набором институтов (Gulick 1967; Bull 1977: Chapter 4; Cronin 1999: Chapter 1). Суверенное территориальное государство – особая конструкция из идентичности «элемента» в масштабах системы (Cronin 1999; Reus-Smit 1999).

 

[48]

 

У структурных реалистов, однако, нет теоретической базы для инкорпорирования идентичности. Как вопрос мотивов государств у Уолтца, так и концепции идентичности неявно, и неправомерно, включены в анализ, представляющий себя в иных терминах. (Нео)классические реалисты обладают теоретическим пространством для [исследования] идентичности и ролей институтов, но лишь некоторые изучали эту проблематику систематическим образом. Заметным исключением служит работа Швеллера о ревизионистских державах (1994; 1999: 18–23), нацеленная на объединение элементов структуры, мотивации и идентичности в последовательное и скрупулёзное реалистическое видение.

 

Постоянство и изменение

 

Идентичности, институты и нормы важны для наших целей не столько потому, что это – центральные вопросы для большинства реалистов, а потому, что они представляют принципиальные моменты, по которым существенно различаются реалистический и иные подходы в современной теории международных отношений. Также они косвенно поднимают вопрос изменения. На что обычно сетуют по поводу реализма – так это на его неспособность понять фундаментальное изменение в международных отношениях. Всё же, это обвинение менее уничижительно, чем часто кажется критикам.

Реализм – это теория, «настроенная» объяснять постоянство. Реалистов больше впечатляет повторение в течение времени конкретных паттернов, нежели бесспорное историческое и культурное многообразие акторов и взаимодействий в международных отношениях. Они подчёркивают постоянство не случайно, а сделав осознанный теоретический выбор. Хотя некоторые могут не согласиться с этим суждением, это суждение, насчёт которого рациональные люди могут рационально спорить.

Провал реализма в попытках объяснить завершение Холодной войны в значительной мере объясняет снижение его популярности в последние 15 лет. Обнако, присутствует определённая ирония в том, что реалисты могут справедливо заявить, что никогда не стремились объяснить изменение. Они даже могут добавить, что ни одна другая теория международных отношений не справилась с этим лучше. Всех это застало врасплох. Понятно, что драматическое изменение приводится в качестве аргумента против теории, подчёркивающей постоянство. Но каким бы ни был этот провал, он коснулся всех выдающихся теорий международных отношений.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: