Война, демократия и свободная торговля

Основы современного либерального интернационализма были положены в 18–19 веках либералами, предлагавшими предварительные условия для мирного миропорядка. Если быть кратким, они пришли к выводу, что перспективы искоренения войны видятся с преобладанием демократии над аристократией и свободной торговли над автаркией. В этом разделе мы последовательно исследуем эти аргументы и масштаб их формирования современной либеральной мысли.

 

Перспективы мира

Для либералов мир является обыденным состоянием в международных отношениях: по мнению Канта, мир может быть вечен. Законы природы диктовали согласие и сотрудничество между народами. Таким образом, война является неестественной и иррациональной, искусственном материей и не является плодом какой-либо особенности человеческой природы. Либералы верят в прогресс и совершенство человеческого бытия. Веря в силу человеческого разума и способность человека осознать свой внутренний потенциал, они остаются уверены в том, что элементы войны можно искоренить из человеческого опыта (Gardner 1990: 23–39; Hoffmann 1995: 159–77; Zacher and Matthew 1995: 107–50).

Руссо, Кант, Кобден, Шумпетер и Дойл разделяют мысль о том, что войны создавались милитаристскими и недемократическими правительствами для достижения собственных корыстных интересов. Войны были придуманы «воинственным классом» для расширения их власти и благосостояния через захваты территорий. Согласно Пэйну в его работе «Права человека» (1791), «система войны» была предназначена для сохранения власти и деятельности принцев, государственных служащих, солдат, дипломатов и работников в ОПК, а также для того, чтобы привязать их тиранию к жизни народа еще больше, чем когда-либо (Howard 1978: 31). Войны дают государствам повод для повышения налогов, расширения их бюрократического аппарата и усиления контроля над гражданами. С другой стороны, люди были миролюбивыми по своей природе и втягивались в конфликт лишь по прихоти их непредставительных правителей.

Война была раком на теле политики. Однако это была болезнь,

 

[60]

 

от которой сами люди могли излечиться. «Лечение», которое либералы начали предписывать в 18 веке, не изменилось: «болезнь» войны можно успешно вылечить при помощи двух лекарств – демократии и свободной торговли. Демократические процессы и институты покончат с властью правящих элит и ликвидируют их склонность к применению насилия. Свободная торговля преодолеет искусственные барьеры между людьми и повсеместно объединит их в одно сообщество.

Для таких либералов, как Шумпетер, война была плодом агрессивных инстинктов непредставительных элит. Предрасположенность к войне этих правителей вовлекала сопротивляющиеся массы в жестокие конфликты, которые наряду с тем, что были выгодны для военной промышленности и военных аристократов, также являлись губительными для тех, кто принимал в них участие. Для Канта установление республиканской формы правления, в которой правители считались бы с интересами народа и уважались бы права человека, должно привести к миру в международных отношениях, так как граждане государства будут давать конечное согласие на войну (Kant 1970: 100). Для Канта и Шумпетера война была итогом правления меньшинства, хотя Кант не превозносил демократического управления (MacMillan 1995). Либеральные государства, основанные на таких правах человека, как равенство перед законом, свобода слова и гражданская свобода, уважение частной собственности и представительского государства, не будут питать устремлений к конфликту и войне. Мир лежал в основе вопроса о создании легитимного внутреннего порядка во всем мире – «когда граждане, несущие бремя войны, будут иметь возможность избирать своих правителей, войны станут невозможными» (Doyle 1986: 1151).

Вопрос внутриполитической легитимности и масштаб применения либерально-демократическими государствами сдерживания и мирных устремлений в их внешней политике, обсуждались много раннее Дойлем, Руссеттом и другими. В поддержку мысли Канта о том, что «мирную федерацию» (foedus pacificum) можно образовать путем расширения числа государств с республиканским строем, Дойл заявляет, что либеральные демократии искренне в своей возможности и стремлении установить друг с другом мирные отношения. Считается, что это умиротворение международных отношений между либеральными государствами является прямым следствием их общего легитимного политического порядка, основанного на демократических принципах и институтах. Взаимное признание этих единых принципов является приверженностью принципу главенства права, правам человека и равенству перед законом, а представительное правительство, основанное на общественном согласии, означает, что либеральные демократии проявляют малый интерес к конфликтам между собой и не имеют поводов для противопоставления собственных прав: они создали «отдельный мир» (Doyle 1986: 1161; Fukuyama 1992: XX). Это не означает, что они меньше склонны к войнам с недемократическими государствами, и Дойл прав в том, что демократии сохраняют естественное стремление к конфликтам с авторитарными государствами, о чём свидетельствуют недавние конфликты

 

[61]

 

на Ближнем Востоке и Центральной Азии. Однако данная мысль всё-таки предполагает, что лучшей перспективой для искоренения войны между государствами является распространение по всему миру либерально-демократического правительства. Расширение зоны мира от центра к периферии также является основой оптимизма Фукуямы относительно посткоммунистической эпохи (Doyle 1986, 1995, 1997; Russett 1993).

«Теория демократического мира» имеет структурный и нормативный аспекты. Некоторые либералы выделяют институциональные сдержки на либерально-демократические государства, такие как общественное мнение, верховенство закона и представительное правительство. Система сдержек и противовесов, обеспечиваемая выборами, разделением власти и другими нормативно-политическими ограничениями, делает так, что либеральным государствам тяжело задумываться о войнах. Другие подчёркивают нормативный приоритет компромисса и разрешения конфликта, который можно найти во многих либеральных демократиях.

Сочетание этих двух объяснений укрепляет выводы о том, что либерально-демократические государства не прибегают к насилию для решения собственных разногласий, хотя реалисты указывают на определяемые проблемы с идеей либеральной демократии, вопросом о тайных действиях, и задаются вопросом, почему сдержки на ведение войны не применяются в отношениях с авторитарными государствами. Реалисты считают, что в лучшем случае теория демократического мира определяет взаимосвязь в международных отношениях, а не «железное правило» или теорию (Maoz and Russett 1993; Owen 1994).

Эта мысль также была продолжена Ролзем, по словам которого либеральные общества также «с меньшей вероятностью вовлекаются в войну с нелиберальными государствами, за исключением того, что они могут быть вовлечены в нее по причине законной самообороны (или в защиту их законных союзников), или вмешательства в сложные ситуации для защиты прав человека» (Rawls 1999: 49). Недавние войны в Афганистане и Ираке под предводительством США ставят под сомнение утверждение, что только самооборона и гуманитарная интервенция склоняют либерально-демократические государства к войне.

В продолжение этой мысли Мюллер (1989) заявляет, что мы уже являемся свидетелями устаревания войны между великими державами. Возрождая веру либералов в способность людей улучшить духовные и материальные условия их жизни, Мюллер считает, что точно также как дуэли и рабство, в конечном счете, представлялись как морально неприемлемыми, война всё больше представляется в современном мире как отталкивающее, аморальное и варварское. Эта жесткость, которая все больше воспринимается как устаревшая форма общественных отношений, не является следствием изменения человеческой природы или структуры международной системы. Согласно Мюллеру, устаревание масштабных войн в конце 19 века стало следствием духовного совершенствования, сдвига в этическом сознании от принудительных форм общественного поведения. Так как война привносит больше потерь, чем приобретений, и больше не рассматривается как романтическое или благородное стремление, она стала «рационально немыслимой» (Mueller 1989).

 

[62]

 

Долгий мир между развитыми государствами является причиной крайнего оптимизма таких либералов, как Фукуяма и Мюллер, которые уверены в том, что мы уже вступили в тот период, когда война как инструмент международной дипломатии устаревает. Однако если война была важным фактором в формировании государства, как считали Гидденс, Мэнн и Тилли, тот факт, что государства учатся искоренять свою склонность к применению насилия, также будет иметь значительные последствия для форм политического сообщества, которые вероятно появятся в мировых промышленных центрах. Конец войны между великими державами может вылиться в ослабление строгих политических границ и в подъемы волн недовольства внутри государств, хотя новая волна террора против Запада усложнила ситуацию в этом отношении путем воодушевления государств укрепить свои границы и повысить требования к верности граждан.

Не поддерживая оптимизм либералов после Холодной войны, реалисты в лице Уолтца и Миршаймера утверждают, что крах биполярного мира в начале 1990-х годов был причиной серьезной обеспокоенности. Взаимное ядерное сдерживание сохраняло стабилизирующий баланс сил в мире, в том время как однополярность не продержалась бы долго и, в конце концов, привела бы к напряженности и войне. Как считает Уолтц, «в международных отношениях отсутствие баланса сил представляет даже большую опасность, чем ничем не сдерживаемая американская сила» (Waltz 1991a: 670). Таким образом, расширение зоны мира не является «лекарством» от концентрации грубой силы в анархическом мире.

Недавние конфликты на Балканах, Центральной Азии и в Персидском заливе, в которых участвовали крупные промышленные державы, являются напоминаем о том, что период после Холодной войны остается напряжённым, и предполагают, что война ещё не потеряла своей актуальности в международной дипломатии. Ничего из упомянутого не создает конфликтов между демократическими государствами, однако эти факты не менее значимы для сохранения мирового порядка. Эта напряжённость в так называемых «несостоявшихся государствах» («failed states»), таких как Афганистан, Сомали и другие африканские государства, является напоминанием того, что фрагментация национальных государств и гражданские войны происходят из сепаратистских движений, не привлекали такого же внимания со стороны либералов, как многие традиционные межгосударственные войны.

Теория демократического мира предлагает инструкцию для либеральных государств по выстраиванию отношений с нелиберальными государствами. Однако Ролз обеспокоен тем, насколько большое число либеральных и нелиберальных народов могут быть равными участниками в «обществе народов». Он утверждает, что принципы и нормы международного права и его применение («право народов») могут быть развиты и применены и либеральными, и нелиберальными или цивилизованными иерархическими обществами без ожидания того, что либеральная демократия является конечной для всех ступенью. Эта инструкция и принципиальный фундамент для установления мирных отношений между либеральными и нелиберальными народами, согласно общему «праву народов», применяет либеральную международную теорию

 

[63]

 

в более изощренном понимании, так как они открыто воспринимают необходимость в реальности утопической мысли (Rawls 1999: 11–23).

Так как число восточноазиатских и исламских обществ, отвергающих нормативные превосходства либеральной демократии, растёт, убеждение в том, что неевропейская часть мира стремится подражать западному пути к политической модернизации, ставится под сомнение. Также это было ясно продемонстрировано волной антизападного исламистского террора с 2001 года. Линклейтер считает, что это не столько распространение либеральной демократии само по себе с глобальной востребованностью, сколько «идея ограниченной власти, которая присутствует в либеральной демократии, но не полностью с ней отожествляется» (Linklater 1993: 33–6; Rawls 1999). Определение ограниченной власти и уважение принципа верховенства закона были включены в идею «конституционализма» и могут являться одним из средств объяснения особенного характера либеральной зоны мира. Это менее амбициозный проект, потенциально более восприимчивый к культурным и политическим различиям между государствами в настоящей международной системе. Эта идея может помочь избежать опасности бифуркации системы на привилегированный внутренний круг и обделённый и неподчиняющийся внешний круг (Linklater 1993: 33). Самое серьезное препятствие на пути к расширению зоны мира от центра к периферии – это восприятие внутри периферии о том, что это несильно отличается от преобладания одной культуры над другой.

 

Дух торговли

Либералы 18 и 19 веков ощущали, что дух войны и дух торговли взаимно несовместимы. Многие войны велись государствами для достижения собственных корыстных целей. По мнению Карра, «цель меркантилизма… состояла не в обеспечении благосостояния общества и его членов, а в наращивании мощи государства, суверенитет которого был воплощением… богатство являлось источником власти, или точнее готовности к войне». До наполеоновских войн «богатство, представленное в таком самом упрощенном виде, как слиток, формировалось посредством экспорта; после наполеоновских войн, согласно статистической концепции преобладающего на тот период общества, экспортные рынки представляли собой фиксированное количество, несклонное к росту в целом, для государства единственным способом расширения рынка и, следовательно, благосостояния являлось их заимствование у другого государства, в случае необходимости ведения торговой войны» (Carr 1945: 5–6).

Однако, свободная торговля представляла собой более мирный способ достижения национального благосостояния, так как, согласно теории сравнительных преимуществ, каждая экономика будет материально богаче, чем тогда, когда она преследовала национализм и самостоятельность (автаркия). Свободная торговля также разрушает различия между государствами и повсеместно объединяет индивиды в одно сообщество. Искусственные барьеры для торговли искажают отношения между индивидами, тем самым, вызывая международное напряжение. Свободная торговля

 

[64]

 

расширит круг контактов и уровни понимания между народами мира и способствует международным дружеским отношениям и согласию. По мнению Канта, свободная торговля между народами мира объединит их в единую мирную деятельность. «Торговля… повысит богатство и власть миролюбивых, производственных частей населения за счет ориентированной на войну аристократии и… приблизит людей разных государств к постоянному контакту друг с другом; контакт, который внесет ясность для всех об их основном сообществе интересов» (Howard 1978: 20; Walter 1996). Рикардо считал, что свободная торговля «связывает универсальное сообщество государств цивилизованного мира единым узлом интересов и связей» (Ricardo 1911: 114).

Зачастую конфликты исходили от государств, строящих барьеры, искажающих естественную гармонию интересов, как правило, разделяемых индивидами всего мира. Решением проблемы, по мнению Адама Смита и Тома Пэйна, является свободное передвижение товаров, капитала и рабочей силы. «Если допускается обеспечение торговли в глобальном масштабе, искоренится система войны и развернется революция в варварском типе государства» (Howard 1978: 29). В 1848 году Джон Стюарт Милль заявил о том, что свободная торговля является средством, способствующим окончанию войны: «это торговля, которая видит войну устаревшей, укрепляя и умножая личные интересы, находящиеся в естественном противопоставлении ей» (Howard 1978: 37). Расширение рынков открыло бы для обществ принципиально новый уровень. Вместо конфликтов из-за таких ограниченных ресурсов, как территория, промышленная революция повысила вероятность неограниченного благосостояния для всех: так как в условиях свободного обмена, производство продуктов вело бы человечество вперед. Торговля создала бы взаимозависимые отношения, которые бы продвигали понимание между людьми и снизили бы появление конфликтов. Личные экономические интересы стали бы, таким образом, сильнейшим препятствием для начала войны.

Либералы считают, что неограниченные торговые обмены усилят трансграничные контакты и упразднят большинство государственных должностей в национальных государствах. В конечном счете, главы государств осознают, что выгоды от свободной торговли превосходят выгоды от территориальных завоеваний и колониальной экспансии. Привлекательность войны с целью продвижения меркантильных интересов снизится, когда общества осознают, что война может только подорвать торговлю и, таким образом, разрушить перспективы экономического развития. Взаимозависимость займет место соперничества между государствами и уменьшит число односторонних и взаимных актов агрессии.

 

Взаимозависимость и либеральный институционализм

Свободная торговля и устранение торговых барьеров являются основой современной теории взаимозависимости. Усиление региональных экономических интеграций

 

[65]

 

в Европе, например, было вдохновлено мыслью о том, что конфликты между государствами уменьшатся путём создания общих интересов в торговли, экономическом сотрудничестве между членами единого географического региона. Это побудит такие страны, как Франция, Германия, обычно разрешавших свои разногласия военным путём, к взаимовыгодному сотрудничеству в общепринятых экономических и политических рамках. Государства делали бы одинаковый вклад в мир и развитие друг друга. Европейский Союз является хорошим примером экономической интеграции, которая влечёт тесное экономическое и политическое сотрудничество в регионе, который на протяжении своей истории был раздираем государственными конфликтами.

Как считал Митрани, изначальное сотрудничество между государствами будет достигнуто в технических областях, где бы оно было взаимоприемлемым, однако при успехе это сотрудничество может вылиться в другие функциональные области, где государства обнаружили возможность получения взаимных выгод (Mitrany 1948: 350–63). В продолжение этой мысли Кохейн и Най объяснили как путем участия в международных организациях государства могут значительно расширить своё восприятие личных интересов с тем, чтобы расширить область для сотрудничества. Соответствие правилам организаций препятствует скрупулёзному достижению государственных интересов, но также ослабляет значение и привлекательность государственного суверенитета (Keohane and Nye 1977). Данная мысль предполагает, что международная система нормативно больше регулируется, чем считают реалисты, эта позиция в дальнейшем была развита такими теоретиками английской школой, как Уайт и Булл (см. глава 4).

Дальнейшее развитие этой мысли можно найти в либеральном институционализме, который согласен с неореалистами в том, что состояние и анархическая природа международной системы важны, хотя либеральные институционалисты считают, что перспективы для сотрудничества даже в анархическом мире были вероятны, чем представляет неореалист (Young 1982; Nye 1988; Powell 1994). Либеральные институционалисты заявляют, что межгосударственное сотрудничество можно создать на базе институтов. «Институты» в этом смысле означают совокупность правил, управляющих поведением государств в отдельных политических областях, например, в таких, как «право о море».

Принимая большинство идей неореализма, но применяя рациональный выбор и теорию игр для прогнозирования поведения государств, либеральные институционалисты демонстрируют, что сотрудничество между государствами можно усилить даже без присутствия какого-либо гегемона, который бы обеспечил выполнение обязательств. Для них анархия ослабляется режимами и институциональным сотрудничеством, которое повышает регулярность и предсказуемость в международных отношениях. Режимы – совокупность принципов, норм, правил и алгоритмов принятия решений – сдерживают поведение государств путем формирования ожиданий для каждой стороны договора о пандемиях, наркообороте или организованной преступности. Они отражают неспособность отдельных государств решить

 

[66]

 

глобальные проблемы без широкого сотрудничества. Они увеличивают доверие, целостность и стабильность в мире анархии, которая без режимов была бы неуправляема.

Неореалисты и неолибералы расходятся во мнении о том, как государства воспринимают собственные интересы. В то время как такие неореалисты, как Уолтц, считают, что государства обеспокоены «относительной выгодой», что означает выгоды, оцениваемые в сравнении (кто получит больше? ), неолибералы заявляют, что государства заинтересованы в максимизации своих «абсолютных выгод» – оценка собственного благосостояния вне зависимости от их общих интересов (от чего я получу наибольшую выгоду? ). Таким образом, институты берут на себя роль усиления сотрудничества, контроля соответствия, обязательства, принуждения, где это необходимо, и санкционирование нарушителей обязательств.

Считается, что сегодня режимы все больше имеют место в различных политических областях, включая экологическое регулирование (например, изменение климата), мировая экономика и торговля, а также антитеррористическая деятельность.

Неореалисты утверждают, что государства отвергнут сотрудничество, если они сочтут, что их выгоды меньше, чем у их партнеров. Либеральные институционалисты, с другой стороны, считают, что международные отношения не должны быть игрой с нулевой суммой, так как многие государства чувствуют себя достаточно уверенными в максимизации собственных выгод вне зависимости от выгод других. Взаимные выгоды, происходящие из сотрудничества, возможны, так как государства не всегда заинтересованы в относительной выгоде и, следовательно, в возможностях создания режимов по общим проблемам и вопросам.

Либеральные институционалисты осознают, что сотрудничество между государствами, вероятно, является незначительным и ограниченным, в частности, это касается слабых принудительных мер и выгод от нарушения обязательств. Однако в условиях растущей региональной и глобальной интеграции государства часто могут обнаружить с или без помощи гегемона совпадения стратегических и экономических интересов, которые можно сформулировать в единый договор, определяющий правила поведения. В таких областях, как ухудшение окружающей среды и террористическая угроза, аргумент в пользу организованного сотрудничества между государствами является бесспорным.

Согласно Розекрансу (1986), рост экономической взаимозависимости для государств можно связать с одновременным отходом на второй план территориальных завоеваний. В современном мире выгоды от торговли и сотрудничества между государства во много раз превосходят выгоды от военного соперничества и территориального контроля. В период своего меркантильного сознания национальные государства рассматривали приобретение территорий как принципиальное средство повышения своего национального благосостояния. В недавнем времени стало очевидным, что дополнительная территория не всегда помогает государствам мериться силами в международной системе, где «торговое государство», а не «военное государство», становится доминирующим. В 1970-х годах государственные элиты стали понимать, что благосостояние определяется их вкладом в мировую торговлю с точки зрения товаров и услуг с добавочной стоимостью. Это понимание имеет два важных эффекта. Первый – это то, что эпоха

 

[67]

 

независимых и самодостаточных государств завершилась. Сложные уровни экономической взаимозависимости обеспечивают то, что государства не могут совершить акт агрессии без риска получить экономические санкции, которые могут наложить другие члены международного сообщества, эту участь могут разделить даже великие державы. Также нерациональным является то, что государство запугивает своих торговых партнеров, рынки и инвестирование в капиталы которых являются жизненно важными для его собственного экономического роста. Второй – территориальные захваты в эпоху ядерного оружия являются опасными и дорогостоящими для государств-изгоев. Альтернатива, которой является экономическое развитие через торговлю и иностранное инвестирование, представляет более привлекательную и потенциально выгодную стратегию (Rosecrance 1986; Strange 1991).

У неореалистов есть два ответа на утверждения либералов о том, что экономическая взаимозависимость умиротворяет международные отношения (Grieco 1988). Во-первых, они считают, что в любом споре между соперничающими дисциплинами анархический характер и незащищенность, которую он влечёт, всегда будут превосходить поиск путей для экономического развития. Экономическая взаимозависимость никогда не уступит место стратегической безопасности, так как государство должно быть в первую очередь заинтересовано в своём выживании. Их способность открывать новые горизонты экономического сотрудничества будет ограничиваться тем, насколько защищёнными они себя чувствуют и степенью необходимости их вовлечения в военное противостояние с другими государствами. Во-вторых, идея экономической взаимозависимости предлагает неадекватный уровень равенства и общей уязвимости экономических сил в глобальной экономике. Взаимозависимость не искореняет гегемонию и зависимость в межгосударственных отношениях, поскольку власть довольно неравномерно распределена по мировым торговым и финансовым рынкам. Такие доминирующие игроки, как США, всегда ограничивали правила, исходя из которых взаимозависимость процветала. Таким образом, конфликт и сотрудничество являются менее вероятным, хотя они могут принять более мирные формы.

 

Права человека

Защита демократии и свободной торговли предшествует другой идее, которую либеральный интернационализм открыл для теории международных отношений. Либералы считают, что легитимация внутренних политических порядков во многом зависит от соблюдения принципа верховенства права и выражения со стороны государства уважения прав человека своих граждан. Если для человека вовлечение в общественно неприемлемое и преступное поведение является неправильным, то же является неправильным для государства.

Отсылки к основным человеческим потребностям открыто изложены в раннее составленном своде законом древнего Вавилона, а также в буддистских, конфуцианских и индуистских текстах, хотя первым очевидным упоминанием универсальных принципов, управляющих общими стандартами поведения человека, можно найти в Западном каноне (Western canon).

Идея об универсальных правах человека происходит из традиции естественного права,

 

[68]

 

споров на Западе в эпоху Просвещения относительно «прав человека» и в опыте людей, борющихся против деспотичного правления государств (Donnelly 2003). Великая карта вольностей 1215 года, развитие английского общего права и Билль о правах человека 1689 года имели значение в качестве эволюционных шагов в пути к сохранению основных прав человека в действии, также были значительными интеллектуальные вклады Гроция (права народов), Руссо (общественное соглашение) и Локка (общественный договор, ограничение власти). Раннее законное оформление прав человека можно найти в американской Декларации о независимости 1776 года («Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью») и во французской Декларации о правах человека и гражданина 1789 года («Все люди рождены свободными и равными в своих правах»).

Развитие прав человека появилось как культурная и правовая практика в изменившемся западном мире. Эта практика включала расширение духовных сообществ, так как сочувствие страдающему человеку перешло к границе отдельных географических локаций, отвержение пыток как инструмента установления правды в процессе следствия и переопределение отношений между людьми, включая большее уважение неприкосновенности собственного пространства, которые можно найти в литературе и искусстве конца 18 века (Hunt 2007).

Считается, что люди чисто по своей природе были наделены определёнными фундаментальными правами, выгодами и покровительством. Эти права рассматриваются, как неотъемлемые в том смысле, что они наступают с момента рождения, неотчуждаемы, потому что от них нельзя отказаться или лишить их кого-либо, эти права являются универсальными с тех пор, как они применяются ко всем все зависимости от национальности, статуса, пола или расы. Либералы имеют нормативно закреплённую приверженность к правам человека, считая, что должны определённые ценности и нормы повсеместно применяться.

Распределение этих прав на всех людей имеет отдельно важное место в либеральной мысли о внешней политике и международных отношениях по двум причинам. Первая – эти права обеспечивают законное основание эмансипации, справедливости и свободы человека. Их отрицание государственными властями – это унижение достоинства всех и пятно на положение человека. Вторая – считается, что государства, которые достойно обходятся со своими гражданами и позволяют им значительное участие в политическом процессе, менее склонны к агрессивному поведению на международной арене. Задачей либералов является развитие и продвижение моральных норм, диктующих глобальное согласие, осознавая, что такими действиями от государств может быть потребовано то, чтобы они поставили под риск достижение своих собственных национальных интересов. Это объективно является сложной задачей, несмотря на очевидный прогресс по правам рабочих, отмены рабства, политической эмансипации женщин

 

[69]

 

на Западе, отношение с коренными народами и окончание господства белых в Южной Америке (Dunne and Wheeler 1999; Donnelly 2003).

Формирование важных сводов законов, инструментов и институтов в период после Второй мировой войны является средством развития в данной области. Наиважнейшими инструментами являются Всеобщая декларация прав человека (1948), Международная конвенция о гражданских и политических правах (1966) и Международная конвенция об экономических, социальных и культурных правах (1966). В то время, как Международная организация труда (МОТ) и Международный суд ООН играют важную институциональную и символическую роль в защите прав человека. Высокая доля обеспокоенности относительно преступлений, направленных на геноцид, объявление незаконным жестокие и бесчеловечные наказания и прав пленных, захваченных на поле битвы, является отражением прогресса в этой области.

В своей основополагающей работе Винсент (1986) определил право человека не быть обреченным на голод как единственное право человека, с которым, вероятнее всего, все согласятся. Международное сообщество, несмотря на религиозные и идеологические разногласия, соглашается в том, что право на жизнь является основным достоинством человечества. За рамками этого права национальные государства пытаются прийти к соглашению не в малой степени ввиду того, что развивающийся мир подозревает, что защита прав человека от метрополий является лишь предлогом для несанкционированного вмешательства в их внутренние дела. Многие государства не желают предоставлять внешним игрокам возможность для того, чтобы заставить их улучшить свой моральный облик, хотя растет убеждение в том, что принцип территориальной целостности не должен больше использоваться правительствами как уважительная причина для избегания законной международной критики – отсюда растущая обеспокоенность относительно международных гуманитарных интервенций (Wheeler 2000).

Марксисты отвергли либеральные права человека как исключительные свободы буржуазии, которые не смогли включить классовую природу эксплуатации, содержащейся в капиталистических отношениях производства. Реалисты добавили бы, что «условия глубокой незащищенности государств не позволяют этическим и гуманным убеждениям взять верх над национальными убеждениями» (Linklater 1992b: 27). В конце концов, это те интересы, которые определяют политическую деятельность, политика является аморальной борьбой за возможность продвижения этих интересов на международной арене. Другие критики заявляют, что реализация этих прав, к примеру, отмена детского труда на субконтиненте, обречёт миллионы людей на еще большую бедность.

Либералы стремятся к избеганию обвинения в том, что их восприятие демократии и прав человека культурно специфично, этноцентрично и, следовательно, неактуально для обществ, не западных по своей культурной ориентации. Для многих обществ призывы к всеобщности едва ли прячут те средства, с помощью которых доминирующее общество навязывает свою культуру другим, тем самым посягая на их суверенную независимость. Продвижение

 

[70]

 

прав человека от центра к периферии представляет духовное превосходство: в том смысле, что Запад не только обладает моральными принципами, которые все остальные должны соблюдать, но также может судить другие общества.

Этот вопрос в дальнейшем усложняется из-за аргумента, что экономические, социальные, культурные права должны превалировать над гражданскими политическими правами. Этот аргумент был ранее озвучен коммунистическими государствами и в недавнем времени рядом восточноазиатских правительств. Иногда это характеризуется как борьба между первым и вторым поколением прав. Это заявление является прямым вызовом для идеи о том, что права человека неделимы и универсальны, и может представлять протест против Запада. Это подразумевает, что сокращение бедности и экономическое развитие в некоторых обществах зависит от изначального отказа от политических свобод и прав человека для граждан. Однако, заявление о том, что права могут быть поставлены в главу угла таким образом (что процедурные и материальные права не имеют аналогов), сомнительно и с некоторой долей правды широко рассматриваются как разумное объяснение правительствами авторитарного правления.

Растущее число консервативных политических лидеров Восточной Азии также утверждали, что имеет место высшая азиатская модель политической и общественной организации, состоящей из принципов гармонии, иерархии и согласия (конфуцианство) в сравнении с тем, что они рассматривали как конфронтация, индивидуализм и моральный упадок, характеризующие западный либерализм. Несмотря на своекорыстность этого аргумента, редко демократически избранные правители считают, что он представляет фундаментальную угрозу предположению Фукуямы о том, что в период после Холодной войны либеральная демократия не сталкивается с серьезными глобальными вызовами. Очевидно, что число государств, включая обладающих самосознанием исламских обществ, не желают подражать западному пути политического развития. Некоторые категорически это отвергают.

За последние годы наблюдалось снижение в приверженности западного мира универсальным правам человека. «Борьба с терроризмом» («war of terror») под предводительством США обеспечило более терпимый подход к применению пыток, лишению свободы без судебного разбирательства над вражескими комбатантами и выдаче вражеских подозреваемых третьим странам для более принудительного допроса, что невозможно на Западе. Появление этих практик ослабело всю моральную силу, которую Запад мог бы применить для глобального распространения прав человека.

Даже если можно найти согласие по универсальным правилам и инструментам, как можно обеспечить соответствие этим универсальным нормам? Либералы разделились из-за этого вопроса на анти-интервенционистов, которые защищают свой государственный суверенитет, и на тех, которые считают, что продвижение этических принципов может оправдать вмешательство во внутренние дела других государств (см. Bull 1984a; Wheeler 2000).

Недавние примеры так называемых гуманитарных интервенций в Камбодже,

 

[72]

 

Руанде, Сербии, Сомали и Восточном Тиморе, представляют растущий вызов защите от внешнего вмешательства, традиционно допускаемого утверждениями о суверенитете. Также это относится к преследованию подозреваемых в совершении военных преступлений и преступлений против человечности такими международными трибуналами, как Международной суд ООН (Forbes and Hoffman 1993). В своём изначальном виде Международный уголовный суд (МУС), основанный в 2002 году, можно рассматривать как дальнейшее выражение либеральных устремлений, противопоставляемых произвольной жестокости политических лидеров и использования государственными структурами вреда меньшинствам и их противникам. Однако именно структура и функции ограничивают суверенное право правительства управлять внутренними делами государства без вмешательства извне. Такие государства, как США и Россия, которые отказываются ратифицировать Устав МУС по причинам суверенитета, таким образом, становятся объектом давления на годы вперёд для соответствия с набирающим обороты глобальным консенсусом.

Знаменитые дела (Милошевич, Саддам) и получившие внимание случаи, не ставшие предметом судебного разбирательства (Пиночет, Сухарто) свидетельствуют о значительном сдвиге от традиционного предписания суверенного иммунитета глав государств и других виновных в военных преступлениях и преступлениях против человечности. В то время как в прошлом правосудие, если вообще присутствовало, исходило из государства, установление международного правосудия и дальнейшее развитие международного права в этой области во многом обязано влиянию либерального интернационализма и его акценте на важности глобальной вовлеченности и принципа верховенства права. Это правда, что такого рода случаи действительно никогда не упускаются из политической повестки дня, в частности, внутриполитическая обстановка каждой вовлечённой страны, однако, тот факт, что эти случаи происходят из международно-правовой юрисдикции, указывает на значительный прогресс в системе международного правосудия.

Современные формы гуманитарной интервенции следуют образцу, установленному в середине 18 века, когда Великобритания и Нидерланды успешно вступились за еврейское сообщество Праги, которое депортировали власти Богемии. Христианские меньшинства, которым угрожала опасность в Европе и на Востоке в 18–19 веках, находились под защитой Кючук-Кайнаджийского мира (1744) и Берлинского договора (1878). Эти договоры являются частью одного и того же правового прецедента, коим является отстаивание прав со стороны британского премьер-министра Гладстона во второй половине 19 века и американского президента Вильсона в начале 20 века. Вторжение Вьетнама в Камбоджу в 1978 году, преломлённое через идеологическую призму Холодной войны, облачило случайную, с точки зрения политики, природу гуманитарного вторжения на современном этапе. Либералы, поддерживающие суверенные права независимых государств и право внешней интервенции в случаях, где имеет место острый гуманитарный кризис, считают сложным соответствие обеим международным нормам (Chomsky 1999a).

 

[72]

Глобализация и терроризм

Оптимизм Фукуямы после Холодной войны оправдывается, если мы учитываем до какой степени экономический либерализм достиг уровня доминирующей идеологии в современный период. Движение к глобальной политической экономии, организованное в соответствие с неолиберальными воззрениями, является настолько значимым трендом, насколько является расширение зоны мира. В начале 21 века мировая экономика более точно отображает предписание Смитта и Рикардо, чем в предыдущие времена. Как предсказывает Макферсон, это развитие также является мерой того, «как глубоко рыночные допущения о природе человека и общества проникли в либерально-демократическую теорию» (MacPherson 1977: 21). Всё оказалось не так радужно. Современная волна исламского терроризма, направленного против Запада, представляет серьёзную преграду на пути глобализации и ставит перед либералами ряд интеллектуальных дилемм и изменения в политике, к которым они были не готовы.

Перед исследованием масштаба формирования либерализмом контуров современной мировой экономики и влияние исламского терроризма важно признать, что опыт капиталистической политики невмешательства в 19 веке поставил под сомнение многие либеральные предположения о природе человека, рынке и роли государства.

Такие критики, как Поланьи, подчеркивали масштаб необходимости личной материальной выгоды в рыночном обществе для выживания в неотрегулированной рыночной экономике, они отражали природу человека в его естественном состоянии. Немудро со стороны либералов исходить из отдельного случая рыночного капитализма и верить, что поведение, спровоцированное как результат новой и, возможно, временной формы политической экономии было настоящим отражением человеческого альтер эго (Polanyi 1944; Block and Somers 1984).

Вторжение государства в экономическую жизнь общества было в действительности актом обороны сообщества против разрушительной силы свободных рынков, которые, согласно Поланьи, при своей нерегулируемости, угрожали уничтожить общество. Однако, вмешательство государства в экономику также было необходимым для функционирования рынков – свободная торговля, торговые обмены и либеральные рынки всегда входили в политику государства и не возникли сами по себе.

Как Лист и многие другие объясняли, государство играет важную роль в экономическом развитии промышленных обществ, защищая зарождающиеся формы промышленности от внешней конкуренции до их готовности занять место в глобальном рынке на равных правах. Есть несколько примеров государств, происходящих как промышленные силовые центры путём изначального принятия политики свободной торговли. Протекционизм и государственно координируемое экономическое развитие были изначально ключевыми шагами к экономическому успеху в современном мире, что демонстрирует Восточная Азия в послевоенный период.

 

[73]

Либерализм и глобализация

В значительной степени глобализация мировой экономики совпала с возрождением неолиберальной мысли в западном мире. Политический триумф «нового права» в Великобритании и США в особенности в 1970-х и 1980-х годах был достигнут благодаря кейнсианству, первой целостной философии государственного вмешательства в экономическую жизнь. Согласно кейнсианской формуле, государство вмешивалось в экономику, чтобы разгладить бизнес круги, обеспечить степень общественного равенства и безопасности и обеспечить полную занятость. Неолибералы, отдававшие предпочтения независимым «рыночным силам» и минимальной роли государства в экономической жизни, хотели «вернуть» государство благосостояния в процессе неустойчивого общественно-демократического консенсуса, установленного во многих западных государствах в послевоенный период.

Только как идеологическое предпочтение западных правительств стало больше касаться эффективности и результативности и меньше уделяло внимание благосостоянию и общественному правосудию, власть государства по регулированию рынка была разрушена силами глобализации, в частности, дерегуляцией финансовых и валютных рынков. Средства, которыми внутренние общества могли пользоваться для снижения неравенства, создаваемого наследуемыми общественными структурами, и акцентируемого естественными рычагами рынка, значительно ослабли. В дополнение, исчезновение многих традиционных промышленных западных экономик, влияние технологических изменений повысило конкуренцию за инвестирование и производство и движение капитала, подорвало переговорческую позицию рабочих. Независимость капитала начала властвовать над поведением государственного вмешательства и коллективной силой организованной работы людей.

Имеет место дискуссия по глобализации между либералами, которые считают, что она представляет принципиально новую фазу капитализма, и статистами, которые сомневаются в таких утверждениях (Held et al. 1999; Held and McGrew 2000). Либералы указывают на растущую потерю важности государственных границ в проведении и организации экономической деятельности. Они фокусируются на росте свободной торговли, способности транснациональных компаний (ТНК) избежать политического регулирования государственно-правовой юрисдикции, а также свободе капитала от государственных и территориальных издержек (Ohmae 1995; Friedman 2000; Micklewait and Wooldridge 2000). Скептики, с другой стороны, утверждают, что мир был менее открыт и глобализован в конце 20 века, чем в 19 веке. Они предполагают, что объём мировой торговли, относительный объёму мировой экономики, остается таким же, как в 1914 году, хотя они допускают, что достигшие невиданного масштаба кратковременные движения капитала со времен распада Бреттон-Вудской системы в начале 1970-х годов ограничили планируемые альтернативы национальных правительств. В частности,

 

[74]

 

скептики хотят сделать различие между идеей о международной экономике с растущими связями между отдельными национальными экономиками, которые они допускают, и отдельной всемирной политической экономии без значительных национальных границ или разделений, которые они отрицают (Weiss 1998; Chomsky 1999b; Hirst and Thompson 1996; Hobsbawm 2000).

В следующем разделе будут рассмотрены масштабы формирования либеральными идеями текущего экономического порядка. Будет проанализирована современная природа мировой торговли, вопросы суверенитета и иностранного инвестирования и вызовы либеральных идей, представленные недавно исламским терроризмом.

 

Природа свободной торговли

Для неолибералов принципы свободной торговли, впервые сформулированные Смиттом и Рикардо, являются все еще актуальными. Нужно разрешить в торговле обмен деньгами и товарами без оглядки на существование национальных границ. Также в международной торговле должно быть несколько правовых сдержек и при этом никакой искусственной защиты и субсидий, сдерживающих свободу обмена. Открытый мировой рынок, где товары и услуги свободно проходят через национальные границы, должен быть объектом законодателей во всех национальных государствах. Только свободная торговля максимизирует экономический рост и создаст конкуренцию, которая будет двигателем самого эффективного использования ресурсов, рабочей силы и капитала.

Напротив, протекционизм рассматривается как наносящее пагубное влияние на политическую структуру. Политика, защищающая неконкурентные индустрии от рыночных принципов касательно искажения международной торговли и рыночного спроса, неестественно низких цен и повышения неэффективности, в то же время наказывает честных деятелей торговли. Протекция — это крик помощи со стороны «особенных» или «законных» интересов общества и правительства должны ей сопротивляться ради «национальных интересов». Протекция наказывает развивающиеся государства путём запрета на их вхождение в мировой рынок, где они могут воспользоваться своими внутренними преимуществами через использование дешёвой рабочей силы.

Краеугольным камнем в свободной торговле является мысль о том, что теория сравнительных преимуществ, которая снижает национальную независимость, предлагая государствам специализироваться на товарах и услугах наиболее дешёвого производства – их «показательные способности». Они могут обмениваться товарами на то, что произведено где-либо еще по более низкой цене. Таким образом, когда всё производится более эффективно по принципу ценового механизма, максимизируется накопление состояния и все становятся материально обеспеченными. Для Смита «невидимая рука» рыночных сил направляет каждого члена общества в любую страну, занимающую наиболее преимущественное положение в мировой экономике. Личный интерес одного становится общим интересом всех.

Актуальность теории сравнительных преимуществ ставится под сомнение в эпоху глобализации (Strange 1985; Bairoch 1993;

 

[75]

 

Daly and Cobb 1994; Clairmont 1996). Первым, что ставится под сомнение, это разделение теории в то время, когда существовал государственный контроль движения капитала. Рикардо и Смит считали, что капитал недвижим и был объектом лишь государственного инвестирования. Также они утверждали, что капиталист был прежде всего членом национального политического сообщества, в рамках которого он формировал свою коммерческую идентичность: «невидимая рука» Смита предполагала внутренние связи сообщества, убеждающие капиталистов не склоняться к зарубежному инвестированию. Смит и Рикардо не могли предвидеть «мир управляющих международными финансами и ТНК, которые в дополнение к ограниченной ответственности и несоответствию нравственности, чем их оклеймили национальные правительства, теперь превзошли те самые правительства и больше не видят своими рамками национальное сообщество» (Daly and Cobb 1994: 215). Появление капиталистов, освободившихся от обязательств и верности сообществу и не имеющих «естественной склонности» к инвестированию извне было бы абсурдом. Часто изменяющиеся рынки капиталов являются серьезным вызовом для теории сравнительных преимуществ.

Второй проблемой является то, что формы международной торговли значительно изменились за последние десятилетия. Идея о национальных суверенных государствах, имеющих друг с другом торговые связи в качестве обособленных элементов, становится анахронизмом. Торговля между индустриальными центрами и между компаниями доминирует в производственном секторе мировой экономике. Более 40% современной торговли занимают транзакции между компаниями, которые справились с внутренними изменениями ТНК (пересекающих международных границы), привнесенных тяжелой «невидимой рукой». Внутрифирменная торговля не соответствует теории сравнительных преимуществ, предлагающей государствам специализироваться на товарах, где показательные способности обеспечивают сравнительное преимущество в затратах. Движение капитала и технологии, а также масштаб торговли между компаниями означает, что «правительства практически во всех индустриальных обществах пытаются наладить связи между собственными внутренними компаниями, включая дочерние компании мультинациональных компании, и стратегическими мировыми индустриальными центрами. Они не могут и дальше оставаться на расстоянии протянутой руки от бизнеса как того требует неолиберальная экономическая теория (Emy 1993: 173).

В то же время, в эпоху глобализации мировой экономики расширяются производственные промышленные центры во всех развивающихся странах, а также происходит перемещение транснациональных производственных центров в экологически опасные зоны: регионы с низким фоном здоровья и стандартов безопасности, где организованный труд часто находится под давлением или нелегален. ТНК все больше стали разбираться в вводящих в заблуждение национальных границах в поиске дешевой рабочей силы и доступа к сырьевым материалам, и только некоторые государства осмеливаются не принимать их. Новые центры производства появляются там, где возможности получения выгоды могут быть высокими,

 

[76]

 

так как решения об инвестировании принимаются по принципу абсолютной выгоды, а не сравнительного преимущества. Для либералов это лучший путь привлечения наиболее востребованных иностранных инвестиций в развивающийся мир и установления торгового статуса государств, которые в противном случае могут быть исключены из мировой торговли.

Современные условия торговли стали значительно отличаться от предположений, подкрепляющих неолиберальный анализ работы рынков и торговли. Вывод производства на международную платформу, движение капитала и доминирование ТНК – только три элемента развития, превращающих теорию сравнительных преимуществ в анахронизм. Идея о торговых связях между суверенными государствами как обособленными экономическими элементами постепенно становится исключением, а не правилом. Нео-меркантилистская теория, фокусирующаяся на максимизации национального состояния, так же не в состоянии объяснить реалии современной торговли. Более адекватным описанием является «корпоративный меркантилизм», при котором «управляемые коммерческие операции внутри и между крупными корпоративными группами и регулярное государственное вмешательство в три крупных Северных блока предоставляют средства и защиту внутренним ТНК и финансовым институтам» (Chomsky 1994: 95). Если и есть такое явление, как сравнительное национальное преимущество, то очевидно, это достижение человеческого труда, а не природный дар, хотя эта точка зрения не является общепринятой среди влиятельных экономических кругов.

Третьим вызовом актуальности теории сравнительных преимуществ является постепенная эрозия правил, поддерживающих многостороннюю торговлю в послевоенный период. В то время, когда наблюдалось снижение барьеров в торговле внутри таких блоков как Европейский союз и Северо-Американское соглашение о свободной торговле (НАФТА), барьеры появились между блоками. Тарифы канули в лету, но были заменены широким спектром нетарифных барьеров, включая импортные квоты и соглашения о добровольном ограничении. Эта область интереса малых и «честных» деятелей торговли, которые не в состоянии конкурировать с субсидиями, выделяемыми ЕС и НАФТА. Государства, в одностороннем порядке принимающие доктрины свободного рынка в то время, как лидирующие индустриальные общества находятся в противоположном направлении, ставят себя в уязвимое положение в мировой экономике. Однако, вне зависимости от каких-либо упразднённых тарифных и нетарифных барьеров, мировой рынок не будет «свободным» в прямом смысле слова, так как во власти ТНК находится контроль и изменение рынков через трансфертное ценообразование и другие механизмы.

Ограничение соглашений свободной торговли и таких организаций как НАФТА, Азиатско-Тихоокеанское Экономическое Сотрудничество (АТЭС) и ВТО, а также растущая значимость таких международных организаций как G8, Международный валютный фонд (МВФ) и Всемирный банк являются показателями влияния неолиберализма в эпоху после Холодной войны.

 

[77]

 

Это влиятельные транснациональные структуры, реализующие свободную торговлю как свою руководящую идеологию. Как утверждают их сторонники, они предоставляют развивающимся обществам возможность преодолеть финансовые трудности и модернизировать их экономику. По мнению их критиков, однако, они навязывают структуры свободной торговли развивающимся обществам. Это организации, институционализирующие рыночные отношения между государствами. Сосредотачивая развивающийся мир на соглашениях, обязывающих снизить протекционные барьеры, например, НАФТА и ВТО препятствуют югу развивать свою торговую деятельность, что не соответствует модели, предложенной теорией сравнительных преимуществ. МВФ и Всемирный банк, с другой стороны, принимают финансовые меры (или, если быть точнее, «долговые» меры) к развивающимся обществам из-за их одностороннего принятия правил свободного рынка для своих экономик. Это так называемая обусловленность политикой структурной перестройки.

Эти институты навлекают на себя критику из-за принятия лишь одного вида мирового порядка, основанного на неравных рыночных отношениях. В частности, из-за накладываемых предписаний к экономическому развитию всех государств, вне зависимости от локально доминирующих условий. Ожидается, что развивающиеся общества примут образец свободного рынка (иногда называемый Вашингтонским консенсусом), который раскрывает их экономику для иностранных инвестиций, финансовой независимости, сокращений в затратах правительства и бюджетных дефицитах, приватизации государственных предприятий, отмены протекционизма и субсидий, экономике, ориентированной на экспортное развитие, или риску воздержания от необходимой помощи и финансов. И, поскольку требуется, чтобы они убрали национальный контроль над движением капитала, что открывает перед государствами возможность принять собственное решение по инвестициям и затратам, направление их экономического развития все больше регулируется аморфным финансовым рынком, который руководствуется возможными выгодами, а не национальным или общественным интересом.

Доводы в поддержку свободной торговли построены преимущественно на аргументе экономической эффективности и в качестве единственного пути встраивания развивающегося мира в более широкую глобальную экономику. Протекционизм Севера ставит в невыгодное положение Юг через вытеснения их экономик из рынка в промышленного мире, таким образом отказывая им в возможности модернизировать их экономику. Для экономических либералов свободная торговля является борьбой внутри и вовне промышленного мира.

 

Суверенитет и иностранные инвестиции

Большие объёмы нерегулируемого капитала, освобожденного крахом Бреттон-Вудской системы в начале 1970-х годов изменили отношения между государствами и рынками. Кредиты (гарантии и займы),

 

[78]

 

инвестирование (иностранные прямые инвестиции) и финансы (иностранные обмены) сейчас свободнее передвигаются по миру, чем товары. Результатом становится власть транснационального капитала, и сокращение национального экономического суверенитета является наверняка наиболее впечатляющим воплощением либеральных экономических идей (Strange 1996, 1998).

Соотношение между экономическим процветанием государства и мировыми финансовыми рынками является решающим. Поскольку большинство государств неспособны производить достаточно собственного состояния для финансирования экономического развития, правительствам нужно предоставлять внутренние экономические условия, привлекательные для иностранного инвестирования. В мире, где валютные рынки глобально переплетены и валюту можно перевести в электронную систему в микросекунды, государства судят по их сравнительному «привлечению» иностранного капитала: это значит, что они должны предлагать наиболее привлекательные условия для инвестирования, чтобы относительно сократить приток финансов. Это дает сообществу, предоставляющему иностранные инвестиции, значительный политический рычаг и рычаг в экономическом развитии государств в целом, а также представляет уменьшение экономического суверенитета государства.

Власть транснационального финансового капитала сегодня может быть крайне переоценено. Объём обменами валют, происходящий в крупных финансовых центрах мира, оценивается в более чем 1, 5 трлн долл. в день и останавливало международную торговлю по меньшей мере 60 раз. Статистика ООН демонстрирует, что 100 крупных мировых ТНК с активами более, чем 5 трлн долл., рассчитывают на треть всеобщих прямых иностранных инвестиций (FDI) их государств происхождения, дающее им возрастающее влияние над экономикой стран пребывания.

Брокеры на Уолл Стрит и Токио, заказчики финансовых сеансов и аудиторы из кредитно-рейтинговых агентств, таких как Moody’s and Standard & Poor’s, привлекают критику из-за управления личной экономикой и дают знать мировому и финансовому сообществу о сравнительной выгоде, которую можно получить в определенной стране. Несоответствующее политике вмешательства правительство может быстро быть сдержанным или наказанным (угрозы наказания) сокращением кредитного рейтинга государства, «текучестью» (продаваемостью) его валюты или инвестиционным «ударом». Требования международного рынка можно проигнорировать только во имя экономического блага государства. Национальные государства не только потеряли контроль над ценностью их валют и движением капитала по всему миру, они также больше не определяют институциональных механизмов, в которых действуют валютные рынки. Неолибералы рассматривают это развитие как положительное изменение, веря в то, что касательно вопроса перемещения ресурсов, рынки, а не государства, знают интересы народа.

Финансовые рынки, в которых доминируют крупные банки и финансовые институты,

 

[79]

 

страховые компании, брокеры и биржевики, существуют только для максимизации их собственного состояния. Нет ни одной разумной причины, чтобы действовать в интересах бедных, бездомных или тех, кто лишен своих основных прав своими собственными правительствами. Государства, которые уступают в своём экономическом суверенитете глобальным игрокам во имя свободной торговли, таким образом, рискуют поставить личную финансовую выгоду выше над основной государственной целью в политике относительно иностранных государств.

Когда сообщество иностранного инвестирования освобождается от государственных барьеров и контроля и способно выбирать наиболее выгодное местоположение для своего капитала, оно может уравнивать экономическое развитие государств по всему миру. Что касается войн предложений по наиболее востребованным вливаниям капитала, государствами двигает эффект ценности денежных знаков для сокращения их контроля, стандартов и условий, чтобы быть наиболее привлекательным для инвесторов. Приоритет отдается показателю эффективности и выгод. Угроза лишения инвестиций становится рыночным рычагом для властвования над главами правительств. Для либералов это благоприятный поворот современной истории, которую они видят, как борьбу за освобождение из тисков произвольной государственной власти. Парадоксально, что на многих этапах ключом к привлечению иностранных инвестиций является обеспечение правительством-рецептором иностранного инвестора субсидиями и защитой от рыночных сил. В некоторых случаях это единственный путь, когда государства могут выиграть и сохранить уверенность в глобальных рынках.

Неудачное многостороннее соглашение об инвестициях (MAI) 1995–1998 годов является ярким примером насколько правительства в развитом мире были готовы следовать либеральным инструкциям и уступить свою экономическую власть рынкам. В этом случае члены Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) предлагали добровольно ограничить свою способность делать различия в иностранных капиталах. MAI напоминает о том, что с установлением национальных рынков в 19 веке глобализация не является результатом постепенного и спонтанного освобождения экономической сферы от правительственного контроля. Напротив, это было результатом сознательного и иногда жесткого государственного вмешательства со стороны развитых капиталистических государств. Так же, как рынок рабочего труда можно «освободить» только законодательными издержками, накладываемыми на торговые союзы, создание либерального режима торговли и освобождение мировых финансовых валютных рынков в 1970-х годах потребовали просчитанных шагов интервенционистскими государствами.

В ходе современного этапа глобализации национальный экономический суверенитет был не столько потерян, сколько отдан добровольно или уступлен по принуждению. Способность государства направлять государственную экономику было сознательно и значительно подорвано глобализацией

 

[80]

 

отношений производства и обмена. Значительная суверенная власть была уступлена займодателям, фондовым управленцам, валютным торговцам, биржевикам, транснациональным банкам и страховым компаниям – группам, которые по определению находятся на счету демократических с точки зрения любой национальной юрисдикции. Вследствие этого мировая экономика стала походить на сферу глобальной стратегии. Она стала анархичной по своей природе и, как следствие, конкуренция за экономическую безопасность такая же напряжённая, как и поиск стратегической безопасности.

Неудивительно, беспокойство о растущем «демократическом дефиците» возросло внутри и вовне либерально-политической философии. Согласно Эрику Хобсбауму, экономическая глобализация подрывает либеральную демократию, поскольку участие в рынке заменяет участие в политике: избиратель на выборах заменяется покупателем на рынке.

Хобсбаум определяет три области, где власть государства была подорвана глобализацией. Первая представляет монополию государства на применение силы, которая разрушается негосударственными акторами, такими как террористы, которые стремятся заполучить оружие массового уничтожения. Во-вторых, приверженность граждан государству ослабляется. Способность государств рекрутировать граждан на военную службу, осуществлять колониальное управление и принуждать людей придерживаться закона (камеры слежения, хакеры и компьютерные вирусы, загрузка музыки) значительно сократилась. Для демократических правительств становится более затруднительным мобилизовать своё население на войну, несмотря на правящую идеологию. Наконец, способность правительств предоставлять общественные услуги – третейство, закон и порядок, личная безопасность и т.д. – была подорвана либерализацией рыночных сил (приватизация государственных услуг и независимость рынков капиталов). Государство, как основной элемент либеральной демократии, теряет силу, в то время, как общественное недовольство глобализацией растет (Hobsbawm 2007).

Защита Дэвидом Хелдом (1995) космополитной демократии рассматривается непримиримыми реалистами утопичной, однако, это серьезная попытка поставить некоторые силы глобализации под общественный контроль. Появляются такие предложения как: создание региональных парламентов и передача суверенной власти региональным структурам, создание универсальных прав человека на основе внутренней юрисдикции и контроле международных судов, радикальная реформа ООН и продвижение глобального гражданского общества. Эти предложения открывают новую перспективу с точки зрения расширения и модернизации демократической политики. Работа Хелда и его коллег является важным напоминанием того, что наряду с признанием значительности экономических изменений, глобализация имеет важные политические вызовы и последствия, которые либералы не могут игнорировать (Archibugi and Held 1995; Held 1995; Archibugi 1998).

 

[81]

 

Негосударственный терроризм

Вне зависимости от того, является ли текущая волна исламской воинственности последней главой в продолжительном восстании против Запада, имеется смутное сомнение, что она представляет прямой вызов утверждениям, что либеральная демократия – это конечная ступень для всех, и глобализация неизбежна. Однако, в качестве неоднородной политической программы исламский терроризм является глубоко антисветским и противопоставляющим себя либеральному миру (Gray 2004).

Для либералов кажется преждевременным и неправильным, чтобы либералы заявляли, что появление Аль-Каиды и связанных с ней группировок, причастных к транснационального терроризму, является победой процесса размывания границ в мировой политике (Buzan 2003: 297, 303).

Как указывает Дэвид Харби, «борьба против терроризма, после которой быстро последовала возможность войны в Ираке… позволила государству собраться с бó льшими силами». С этим утверждением трудно спорить, оно бросает неожиданный вызов либералам, которые считают, что глобализация разрушает суверенную значимость государства (Harvey 2003: 17). Государство национальной безопасности было возрождено.

Возрождение государственной власти в индустриальном мире после событий 9/11 приняло различные формы, включая новые ограничения на гражданские свободы, усиление структур контроля и удержания, увеличение военных затрат и расширение разведывательных структур. Угрозы, которые создали исламский терроризм и оружие массового уничтожения, также были связаны с повышением государственного вмешательства, в частности, примером могут служить коалиции США в Афганистане и Ираке. С каждым последующим террористическим нападением государства, которые считают себя невинными жертвами, обрели смелость вмешиваться во внутренние дела друг друга, включая упреждающие удары.

Упреждение разоружения государств, якобы владеющим ОМУ, изменение режимов гуманитарной операции и распространение демократии были вызваны общественным оправданием этих интервенций, хотя критики указывали на традиционные геостратегические причины, лежащие в их основе. Многие государства, такие как Китай, Израиль и Россия воспользовались прикрытием борьбы против терроризма, чтобы на самом деле свести счеты с сепаратистами, диссидентами и другими лицами, отстаивающими свои территории. Другие оказались жертвами цепной реакции, пожинающими плоды разрушительных и непреднамеренных последствий ранних внешнеполитических действий. Вне зависимости от того, какие настоящие мотивы имеют интервенционисты, действия социально-консервативных, экономически неолиберальных правительств, расширяющих своё пространство, не должны пропасть даром (Johnnson 2002).

Возвращение всеобъемлющего государства, наверное, является ожидаемым ответом на призывы сообщества обеспечить безопасность от негосударственного терроризма. Когда граждане и государства требуют медицинской помощи,

 

[82]

 

как это было с жертвами атак на Бали в октябре 2002 года, силы рынка здесь мало чем могут помощь. Также они не могут быть ответственны за разоружение и преследование частных ТНК, а также выслеживание тех, кто совершил такие зверства, как в школе Беслана в сентябре 2004 года. Если даже государство больше не готово оградить своих граждан от злоключений мировой экономики, от них все еще ожидается их защита от угрозы терроризма. Только государство может выполнить эти обязанности и совладать с такими проблемами, как защита границ и транснациональная преступность. Нельзя найти никаких рыночных решений угрозам, которые представляет кажущаяся последней глава антизападного восстания.

С тех пор как закончилась Холодная война такие реалисты, как Кеннет Уолтц, считали, что в отсутствие эффективного соразмерного давления, вероятно, что США станут более независимыми в поиске обеспечения безопасности для их внешнеполитических интересов и в этом они будут полагаться на военную силу для воплощения их видения нового миропорядка. Борьба против терроризма изменила немногое в этом отношении. Во всяком случае эти события усилили тенденцию, которая, как некоторые либералы не думали и не верили, попадёт в историю.

Историк Эрик Хобсбаум пришел к выводу, что «основным элементом понимания текущей ситуации является то, что события 9/11 не были угрозой для США. Это была ужасная человеческая трагедия, которая унизила США, но этот террористический акт не уступал по своей силе, чем выше приведённые. Три, четыре или пять террористических актов не изменят положение США или их сравнительную власть в мире» (Hobsbawm 2002).

Эта точка зрения похожа на утверждения Уолтца о том, что проблема терроризма не ставит вызова перед целостностью международной политики. «Хотя террористы могут вызывать беспокойство», – утверждает Уолтц, – «они едва ли представляют угрозу общественному устройству или государственной безопасности… Терроризм не изменяет основную данность международной политики – сильный дисбаланс мировой власти» в пользу США. «Напротив, события 9/11 повлияли на усиление американской власти и расширение их военного присутствия в мире» (Waltz 2002: 348–53).

Американские реалисты также представили оппозицию в интеллектуальном смысле вторжению США в Ирак в марте 2003 года, считая, что политика сдерживания в отношении Саддама Хуссейна была успешной, и использование им ОМУ против Запада было предотвращено из-за возможных последствий для него самого, и по похожим причинам он не мог рискнуть передачей ОМУ (если он в действительности обладал им) таким группировкам как Аль-Каида. В течение второй Холодной войны, во время президентства Рейгана, реалисты очутились в необычном положении ограничения в конструктивных дискуссиях относительно войны в Ираке, что стало следствием влияния неизвестных консерваторов, поддерживающих администрацию Джорджа Буша (Mearsheimer and Walt 2002; Hobsbawm 2007).

 

[83]

 

Заключение

В начале этой главы утверждалось, что либерализм является известным подходом в международных отношениях, потому что либералы приветствуют мир, в котором эндогенное определяет экзогенное. Их задачей является расширение легитимности внутренних политических обязанностей, которые можно проследить внутри демократических государств в отношениях между всеми национальными государствами. Говоря другими словами, либералы считают, что демократическое общество, где защищаются гражданские свободы и доминируют рыночные отношения, может иметь международный аналог в форме мирного глобального порядка. Внутренний свободный рынок имеет аналог в открытой глобализированной мировой экономике. Парламентские споры и подотчетность государств международному сообществу возрождены на такой международной платформе как ООН, а правовая защита прав человека в рамках либеральных демократий расширена до продвижения прав человека по всему миру. С крахом коммунизма, как альтернативного политического и экономического порядка, потенциал последовательности между внутренней и международной составляющей стал выше, чем в предыдущий период.

У Фукуямы не было причин для оптимизма. Распространение либеральных демократий и зона мира были воодушевляющим развитием, коим было и принятие государствами того, что торговля более тесно связана с экономическим успехом, а не с территориальными завоеваниями. Число правительств, использующих гражданское, а не военное правление, увеличилось, а этические убеждения и идеи о человеческой справедливости имеют постоянное место в дипломатической повестке дня. Почти нет сомнений в том, что великие державы сейчас менее склонны к использованию силы для разрешения своих политических разногласий, и кажется, что либеральные демократии находятся в процессе формирования отдельного мира.

Глобализация мировой экономики выявляет несколько препятствий на пути международной торговли. Либералы стремятся устранить влияние государства в торговых отношениях между бизнесом и отдельными предпринимателями, а упадок национального экономического суверенитета является показателем того, что влияние государства уменьшается. ТНК и рынки капиталов имеют значительное влияние на формирование мировой экономики в процессе гомогенизации политических экономик каждого государства международного сообщества.

Глобализация подорвала национальное государство другими способами, что обрадовало либералов. Способность каждого государства направлять политическую приверженность своих граждан была ослаблена возрастающим всеобщим знанием о проблемах, с которыми столкнулся весь мир. Государство не может предотвратить переход своих граждан в спектр субнациональных и транснациональных агентов для защиты своей политической идентичности и продвижения своих политических целей. Суверенитет больше не является автоматической защитой

 

[84]

 

против внешнего вмешательства, называемого «гуманитарной интервенцией». И в принятии решений в сфере окружающей среды, экономики, безопасности вовлечено международное сообщество, при этом, государственное управление менее значимо, чем транснациональное политическое сотрудничество.

Несмотря на эти важные изменения, можно также определить и обратные тенденции. Реалисты спорят, что таким либералам, как Омае, еще рано говорить о крахе национального государства. Реалисты напоминают сторонникам глобализации, что в качестве формы политического сообщества национальные государства всё ещё не имеют серьезных соперников. На данный момент существует около 200 национальных государств в мире, утверждающих о своей политической независимости, и это число растет с каждым годом.

Реалисты приводят число важных сил, сдерживаемых государством, несмотря на глобализацию, включая контроль над монополией военного оружия и их легитимного использования, и исключительное право облагать граждан налогом. Они считают, что только национальное государство может управлять лояльностью их граждан и решать споры между ними. И все еще только национальное государство обладает специальной властью связывать все сообщество международным правом.

Реалисты задумываются – в какой мере глобализация является беспрецедентным феноменом, отмечая 19 век как период, когда существовали такие же уровни экономической взаимозависимости. Также они отмечают, что растет число государств, отвергающих аргумент о том, что восточный путь развития универсален или что политическое развитие всегда завершается на либерально-капиталистической демократии. Недавно реалисты выделили расширяющееся пространство государства как результат последней волны исламской воинственности против Запада, которая является значительным откатом для либералов, предвидевших немедленный крах национального государства. Исламизм – это прямой вызов либеральным убеждениям относительно экономики и политики, которые завершаются на либерально-капиталистическом консенсусе.

Непредсказуемые вызовы отбросили либерализм назад, ставя вопрос - является ли путь к улучшению жизненных условий человека таким же прямым и неизбежным, как они думали всего несколько лет назад.

 

[85]

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться: