ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. БОЛЬШАЯ НОСТАЛЬГИЧЕСКАЯ.

Лукашин лежал на диване и читал прессу. Пресса расправляла клыки. Благодарно вильнув засраным хвостом освободителю, она кровожадно набросилась на кумачи, которыми империя прикрывала срамные места. Срамные места обнажились. Их было много, по сути вся держава. Прессе стало страшновато. Срамные места может и функциональны, но на вид уж больно деструктивны. Прессу ругали за то же, и ей хотелось быть конструктивной. Есть, мол, еще порох! Может поэтому она взялась за рокеров, которые барахтаясь в срамных местах орали громче других.

Каждый "Блокнот агитатора", каждое "Коневодство в СССР" завело рок-рубрику на полный разворот, ни хрена пря этом не петря в предмете своей писанины. Начали появляться толковые рок-словари, рок-энциклопедии и даже статья местных следопытов на тему "рок в родном краю".

По этим статьям выходило, что рок в Свердловске зародился в 1976 году, когда в каком-то Вузе некто собрал единомышленников. С тех пор, мол, и пошло.

Лукашин посмеивался. Он был коренным, центровым свердловчанином, к тому же очень старым — целых полтора года жил еще при Сталине. У него было что порассказать следопытам, но, похоже, они искали то, что им предложили найти. .

Его первое свидание с рок-н-роллом произошло в январе 1962 года на центральной площади города, куда он, десятилетний пацан по кличке Лукан, увязался за взрослыми парнями со своей улицы. Площадь кружилась каруселями и сверкала новогодними гирляндами. Парни встали в кружок, пропустили по нему бутылочку портвейна, подтянули струны на гитаре и… Неведомый ритм, тугой, хлесткий с полоборота вдарил по нервным узлам, вкручивая в них настоящие пружины. Тело благодарно отозвалось, Хрипло — звонкий голос гитариста ненашенской скороговоркой разрезал площадный гвалт и вдруг взвизгнул: "Уэй мамбу!"

— Э мамбу рак! — пробасили парни, хлопнув при этом в ладоши. — Уэй мамбу-у! — баще того прокричал гитарист.

— Э мамбу ррак! — рыкнули парни. Двое из них сорвались с места и начали выделывать такие фортеля, что у Лукана, челюсть звякнула об мостовую.

Круг стремительно рос. Как пчелы на матку сбегался молодняк, и теперь уже глоток сто отвечало гитаристу: "Э мамбу рак!" и — хрясь! в двести ладоней. На пятачок вылетели новые плясуны. Среди них одна девчонка. Она сорвала шалешку и, повизгивая, стала танцевать русского, причем так в жилу, что толпа возликовала. Может быть впервые с вавилонского столпотворения происходило единение культур, столь разных внешне, но генетически единых, ибо все мы Адамовы правнуки. По сути девчонка отплясывала приговор классовым, расовым теориям и прочему хомо-идиотизму. Но Лукашин тогда еще этого не понимал. Он лишь переживал маленьким нутром культурную революцию и чувствовал, что эта музыка для него отныне в доску своя! Его ощущения были сродни ощущениям Наташи Ростовой, открывшей в гостях у дядюшки пласт народной музыкальной культуры. Хотелось броситься на шею и запищать: "Да это же просто прелесть, что такое!"

Милиция тогда тоже не понимала этого, но её ощущения были абсолютно противоположны ощущениям графини Ростовой. Они, как водится засвистели, и толпа рассыпалась, оставив Лукашина наедине с ментами.

— Ты чего тут болтаешься?!

— Так ить, дяденька милиционер, я из Дворца Пионеров жду, с кружка ботанического.

— В двенадцатом часу ночи?!

— Так ить дворец-то эвона где! А у меня даже денег на трамвай нету. Не верите — обшарьте.

— Вытри сопли и дуй отсюда, ботаник!

Через минуту Лукан догнал старших парней, но приближаться не стал. Общение с богами требует субординации.

Поскольку повесть наша строго документальная, автор просто не в праве опустить некоторые их имена и прозвища: Нефёда, Казя, Матык, Курбик и Мишка Каптерев, — пацаны 60-х с площади Пятого Года.

Дня через два повезла мамка Лукана в больницу — зуб дергать. Проходя мимо ДК Виза он остановился у большого плаката с изображением танцующих стиляг. Надпись под плакатом вещала миру:

 

Жора с фифой на досуге

Лихо пляшут буги-вуги

Этой пляской безобразной

Служат морде буржуазной!

 

— У пропаганда! — прошипел Лукан, оглянулся — нет никого — плюнул на плакат и отправился догонять мамку.

 

Москвичи сейчас поминают "Зиганшин буги", "16 тонн" — всё это тоже было. Но "Мамбу рок!" надолго стал классикой тинейджеров центра Свердловска. Откуда-то возникла куча русских текстов, хулиганистых фривольных, как и положено жанру. Были просто шикарные строфы, типа:

 

Ночь темна, луна ушла за тучу

Я иду, пою "Мадера чу-чу"

Глаз подбит и как на бриолине

С плеч свисает атомный пиджак

Не беда, что ом немного длинен

Зато по моде говорят, что я чувак!

Шло массовое освоение семиструнной гитары. Пацанам с площади везло. В своих вылазках они шаманили по дворам от УПИ до Заводской, дрались и мирились с тамошними оболтусами, но нигде, ни до, ни после не встречали они гитаристов, превосходящих парней из своих кварталов.

Когда весна вступала в права, по вечерам, из дома №13 по улице Октябрьская выходил огромный Коля Гамов с гитарой. Из дома напротив, по чаплински раскидывая ноги, Арнольд Замуравкин, а из Северного поселка Саша Каплун. Мгновенно собирался круг, и начиналось нечто вроде состязания поэтов Флоренции эпохи Ренессанса. В будни до полночи, по субботам до утра. Рок-н-роллов пели немного — все больше душещипательный кич, но неформальную музыку двигали так, что Кабалевскому с его системой делать тут было нечего. У Гамова был мощный тенор с цыганскими подвывами, Арнольд обладал восхитительным подворотенным прононсом, заставлявшем сердца пацанов сжиматься от боли и счастья, а Саша Каплун веселил толпу картавостью, на три буквы сразу.

Популярность их в мещанских квартальчиках, примыкающих к площади была велика. Пацаны липли к ним стаями, высматривали аккорды, бормотали тексты. Меломаны почитали за честь иметь пленки с их записями, а особые гурманы любили монтировать в стык одну и ту же песню в трех исполнениях.

Любимым их развлечением было ходить в "поплавок" — так в народе окрестили павильон на берегу городского пруда. Помимо мороженного там подавали кое-что покруче. Они садились в углу и начинали играть. Поскольку играли они тихо и красиво, претензий со стороны администрации к ним не возникало. Зато мужички-фронтовики, забегавшие остограмиться, просто млели от счастья. Подсаживались, угощали, захмелев, подпевали и плакали. Даже милиция, если не было явного перегруза, не нарушала идиллии. Она присаживалась на скамеечку рядом и смотрела на пруд. Скользили лодочки, катались девочки, летел тополиный пух. Из открытых дверей доносилось щемящее:

 

Я тоскую по родине

По родной стороне своей.

Я в далеком походе сейчас,

Далеко от друзей.

 

Много лет спустя абсолютно бухой Лукашки приставал к своему сверстнику из Москвы.

— Вась, а Вась! Ну давай сбацай что-нибудь в доску московское! Только, чтоб без совка и без этих... Окуджав, Визборов, ладно? Кондовое Вась, понял?

Вася пыжился-пыжился, Лукашин не выдержал.

 — А ну-ка дай-ка мне струмент, деревня ты суконная, а не москвич. Какой ты к едрене-фене москвич?... Во, слушай...

Он вонзил пятерню в струны и завыл, тщетно пытаясь воспроизвести былые интонации Замуравкина. «А ночка мглой окутала… А парки, бульвары, мосты-ы…»

Вася встрепенулся, расцвел и дальше они уже блажили вместе: «А снова из Сокольничков А пьяненький тащишься ты-ы!»

Помянем же, братки, добрым словом далекую юность Коли Гамова, Арнольда Замуравкина, Саши Каплуна и их блистательную школу городского фольклора!

 

Теперь вот, слава богу, умные люди объяснили, что тот период следует называть оттепелью. А тогда народ еще этого не знал. Жил вроде как впотьмах. Но динамика жизни ощущалась. Космос! Атом! Евтушенко! Грамзапись перешла на пластмассу формата "гранд" и порой выпускала такие сборнички, что лет десять назад редактора расстреляли бы на второй день после выпуска. В магазины вдруг хлынули редчайшие доселе товары: пылесосы, телевизоры, магнитофоны. В муках рождалась массовая кассетная культура.

Пленку склеивали уксусом. За один прокрут бобины она рвалась не менее двадцати раз, поэтому уксуса не хватало, а из обожженных пальцев струился дым. Но все это было мелочью в сравнении с блаженством услышать сороковой дубль Пресли, Холидея или Отиса Реддинга. Из коммунальных кухонь на задние дворы протягивались кабеля. Там балдеть разрешалось. В противном случае полтора ватта (!!!) мощности Айдаса приводили соседей в неописуемый гнев. А пацанам было в самый раз. Даже танцевали, благо в моду входил твист.

Входил, это мягко говоря. Подобный чуме он пронесся по тацплощадкам союза. Впереди, на белом коне супер-хит "Твист эгэйн", позади обугленные трупы фокстрота и тустепа. К чести тогдашних аппаратчиков, они пытались бороться с эпидемией цивилизованно, вводя иньекции каких-то фермерских леток-енек и очень странных "липси". (По глубокому убеждению автора липси изобрели в идеологическом отделе ЦК КПСС. Не исключено, что хореографом был сам Суслов) Но разве тинейджера обманешь? Не для того он выплескивал энергию во дворе под великий рок-соул Рея Чарльза, чтоб приседать тут на месте под какое-то липся — будто в штаны наклал.

— Эй, массовик! На фига нам ваша липся? Твист давай! Твист!

Хрущова сняли. Слова "твист" при этом не упоминали. На аппаратном новоязе это называлось идеологическим шатанием. Но инерцию оттепели сразу остановить было невозможно.

Все чаще стало мелькать в подростковом сленге короткое, вежливое слово Битлз. Эпидемия надвигалась покруче твистовой. Лучшим носителем вируса был журнал Крокодил, педантично, три раза в месяц поливавший грязью ливерпульскую четверку. Своего рода перст указующий: "Ребята, слушайте это и ничего кроме этого!"

Разумеется слушали. Сквозь скрип и скрежет десятых дублей открывали для себя удивительный мир добрых, светлых, очень человеческих песен, сделанных вроде и просто, но как-то по-хитрому, сразу не подберешься. За всем этим стояло, казалось, нечто большее, но что? — пацаны умом понять не могли — короток был. Зато сердцем понимали. А любовь по сути и есть понимание сердцем. Время от времени поднималась паника. Приходил какой-нибудь с бобиной и, плаксиво куксясь, сообщал:

— Ребята!... Битлз... Разбились…Самолетом…Вот прощальная песня.. Ревели навзрыд, хором. Жить не хотелось. Заготовляли мыло и веревки. Так продолжалось до тех пор, пока не приходил еще какой-нибудь, сияющий.

— Ребята! Все фигня! Живы они, живы! Вот, муха не сидела. Новейшие записи. Роберсоль называется.

Дезинформатора не били. Счастливые люди не мстительны.

Слышать уже было мало. Хотелось видеть. Черный рынок отозвался с пониманием. На некоторых фотографиях можно было кое-что разобрать.

— Ух, ты!... Здоровски!... Так вот они какие: красивые и не старые еще... Прически-то, глянь, прически!... А у нас на голове стрём голимый. Полубокс-полуфутбол... Тащи расческу и ножницы!... Стриги мне челку полукругом, по-над самые брови... Вот так. А теперь на уши, на уши зачесывай… Чо?... Не расчесываются? А ты с затылку малость подгреби... Во-о! А теперь приплюнь и разгладь... Чо?... Все равно торчат?... Ничо, поторчат и обвиснут. Ну-ка дай мне еще фотографию... Чего-то не хватает, как думаешь?... А-а, вот чего! Пинжаки-то у них без ворота. Обрывай!... Вот так... Ага, вроде похоже. Теперь ты садись.

Складывалось впечатление, что одну и ту же фотографию смотрело одновременно полгорода. В начале лета 1965 года город кишел подростками с зачесами на уши и в пиджаках без воротников. Каждый десятый с гитарой наперевес.

Семиструнки по 7,50 (о, времена!), до этого висевшие в магазинах гроздьями, на десять лет исчезли с прилавков вообще. Родился даже специальный промысел: "замыливание гитар". Технологически он мало чем отличался от срывания шапок. Такой же гоп-стоп.

Беда обрушилась на министерство связи. Телефоны-автоматы остались без трубок. Обрывали их строго с функциональной целью. Катушки из трубок шли на изготовление звукоснимателей для гитар. Кружки "Умелые руки" переживали массовый наплыв.

Министерство боролось-боролось и устало. Устало присело и оглянулось. Рядом сидело Госкино, тоже устало. У него беспощадно крали уселки и динамики. Почтенные ведомства вытянули морды к кремлевским звездам и жалобно взвыли.

Так под натиском советских недорослей и английских музыкантов родилось эпохальное постановление ЦК КПСС и Совмина СССР "О налаживании производства отечественной электромузыкальной аппаратуры".

От решения до действие один шаг. По советским меркам шириною лет в пять. Динамики продолжали красть.

Не меньшая беда подкрадывалась к эстрадным и кабацким музыкантам. Но тогда они еще этого не знали. Они дудели в свои дудки, дергали контрабасы и колотили в смешные тройники (малые ударные). Они узнали об этом в дни, когда распахнуло свои двери "Серебренное копытце" — новое кафе по улице Восточной. На эстраде заведения с ужасающей мощностью, ватт в 30-50, играл новёхонький с иголочки бит-состав. На чем играли известно лишь господу и ОБХСС, но играли задорно, в точности воспроизводя многие хиты Битлз. Вокруг "Копыта" начался бум. Старые кабаки теряли лучших клиентов. Администрация делала выводы. Ударники обрастали полной установкой, контрабасисты правдами и неправдами изготовляли бас-гитары, а духовикам ничего другого не оставалось, как уйти на вольные хлеба — таскать жмура.

Жмуров было мало. Народ тогда еще не вынуждали трескать одеколон и стеклоочиститель. Духовиков же после известных событий развелось как собак нерезанных. В результате похоронные ставки упали до оскорбительного трояка и стакана водки. Многие спивались.

Примерно также рухнул и любимейший свердловчанами Сад Вайнера. Место было замечательное. На небольшом пятачке за старым Тюзом прекрасно умещались: бильярдная, летняя эстрада, кино под открытым небом, несколько пивных ларьков и шикарная танцплощадка с духовым оркестром. Летом все это работало сразу и друг другу как-то не мешало. Народ кишел, дело процветало.

Двумя кварталами ниже, в середине 60-х открыли сад Окружного Дома Офицеров (ОДО). Каким местом думали, когда открывали, неясно, ибо конкуренции со своим респектабельным собратом новый сад не выдерживал. Так бы он, наверное, и сгил в потьме веков, кабы не вся эта заварушка с Битлз. Администраторы ОДО в момент сообразили "що трэба парубкам" и летом 66-го нанесли саду Вайнера сокрушающий удар в челюсть. Они выставили на танцевальную эстраду патлатую четверку, вооруженную инструментом стран соцлагеря, и усилили её двумя мощными 50-ваттными кинапами.

Веселые были парни и, что особо ценно, с фантазией. Существовал идиотский регламент — не более 3 х — 4 х рок-н-роллов за вечер, остальное отечественное. Отечественное, так отечественное! И они делали потрясные аранжировки советских песен, вкладывая в них столько ритма и энергии, что площадку просто штормило от топота парубков. Дружина стояла в растерянности. Она не знала, как ей поступить. С одной стороны непорядок, с другой — образцовая Дунаевская песня "Ой, цветёт калина". Да-да, та самая, которая "в поле у ручья".

Удар был сокрушающим. Сад Вайнера оказался в положении Карабаса-Барабаса из финальной главы знаменитой книги. Он сидел в луже и плакал. Из нового театра Буратино доносились смех и весёлая музыка. Пивные ларьки обслуживали с десяток небритых люмпенов. Люмпенам льстило, что роскошный духовой оркестр услаждает только их слух... .Сад Вайнера помер тихо, и теперь там любимое место оправки центровых собак.

Кстати говоря, и сад ОДО не долго резвился. Его прихлопнули примерно, в одно время с Новым миром Твардовского. Вам это не о чем не говорит, господа следопыты?

 

Страсти по Битлз разгорались. Переполненные мальчишеские сердца стучались в кончики пальцев, жаждуя излиться на грифы и деки небывалым звуком. Пацаны с площади негодовали:

— Как так? Три гитары замылили, две купили и ни одна не звучит?... У Битлз звучит, в 0Д0 звучит, а у нас нет. Стаскивает на цыганщину и все, хоть ты тресни!... Может гитары такие? Надо на всякий случай вечерком еще пару замылить. Проверить.

Добрые люди отговорили их от новых криминальных актов.

— Ребята, не в этом дело. У вас на гитарах по сколько струн?

— По семь.

— Во. А у Битлз по шесть. Шестиструнки у них гитары-то!

— Вот оно что!

Седьмые струны срывали вожделенно, как трусики с бёдер кокетки. Но желаемого облегчения это не принесло. Чуть было не расписались в собственной импотенции.

И вот тут-то и появился Капа. Или, если угодно следопытам, уроженец города Свердловска Александр Капарулин, в ту пору тринадцатилетний, голубоглазый блондин-крепыш, очень шустрый и не менее симпатичный.

Так же как и рождение Карла Маркса в буржуазной Европе, появление Капы на Площади Пятого Года было обусловлено исторической необходимостью. На этом их сходство и заканчивалось. Задачи сильно разнились. Во времена Карла мир стремился постичь действие таинственного закона прибавочной стоимости. И Маркс объяснил, попутно наворочав столько теорий, что до сих пор расхлебать не можем. Функции же Капы были несколько уже и не имели таких трагических последствий. Он был призван в этот мир объяснить любознательным сверстникам технику и эстетику новой музыки. И он объяснил. Объяснил за полчаса, сразу после того, как историческая необходимость, в лице какого-то оболтуса, привезла его на раме подросткового велосипеда.

Грозные хулиганы, недоучки, куряки и матершиники чуть не упали в банальный девичий обморок. Они мычали нечто невнятное, близкое по смыслу Ломоносовскому:

Ведь может собственных Платонов

И быстрых разумом тевтонов

Российская земля рождать!

 

В центре Свердловска у всемирной Битломании появилась прелестная русская дочка. Назвали её Капофилия.

Впоследствии приходилось встречать немало гитаристов: грамотных, душевных, умных, сверхтехничных. И все же не покидало ощущение, что вся эта техника, вплоть до полного слияния с гитарой в моменты экстаза, — результат упорных занятий и раздумий с подключением внутреннего дара. В зависимости от уровня дара, роль раздумий варьировалась в пределах, предположим, 1:1 или 1:2. У Капы же отношение дара к мозгу было минимум 5:1. Он был весь просто пропитан музыкой, которая спонтанно выплескивалась на струны через удивительные руки. Мозг лишь намертво фиксировал наиболее важные открытия рук. В остальных не было надобности. Пальцы сами знали, куда и с какой силой им ткнуться в нужный момент. Они носились по струнам с ужасающей быстротой. Поскольку репертуар требовал ансамблевого исполнения, Капа и рубился за весь ансамбль, пересыпая головоломные аккорды басовыми и соловыми заморочками. А порой и ударными синкопами — ладошками по деке — Трах-бабах!

Кварты, квинты и септ-доминанты хлестали из него, как из брансбойта, но он этих мудреных слов не знал и одел бы гитару на голову любому, кто позволил бы себе так выразиться в его присутствии. Да и откуда было знать эти термины простому пареньку из рабочей семьи, где единственным инструментом была старая отцовская гармошка. Её-то он и взял в руки, впервые лет в девять. А к четырнадцати сам (!!!) овладел баяном, аккордеоном, фортепиано, переболел семистрункой, про шестиструнку — читай выше.

Памятью обладал потрясающей. Битлз знал назубок, не говоря уж о всяких Кларках и Фицжеральдах. Причем исполнял все это вроде бы как по-английски. Посмеивались. Думали несет околесицу. Провели эксперимент: взяли на выбор пару песен в его исполнении и сверили с оригиналом. Почесали затылки. Неизвестно поняли бы его англичане, но на русский слух это где-то как-то совпадало процентов на 90!... Когда он все это усваивал — уму непостижимо.

Разумеется, при таких-то данных, и собственные композиции перли из него не хуже септ-доминант. Чистые таки, романтические, но с закидонами. Рок-поэтов тогда еще не развелось, как собак нерезанных и посему композиции были инструментальными, аранжированные на самого себя. Иначе и быть не могло. Равных и близко не было, а ученики еще не пережили стадию открытых ртов.

В общем, Капа был настоящее чудо в перьях.

Показателен в этом отношении один забавный эпизод. В Свердловске тогда был всего один музыкант с высшим консерваторским образованием по классу гитары. Звали его Эдуард Шафранский. Поскольку спрос на шестиструнную грамоту резко возрос, грех было не использовать ситуацию, и Эдуард открыл в ряде клубов платные курсы, попасть на которые было не так-то просто из-за наплыва желающих.

И вот, однажды, сидит Эдуард в подвале ДК Свердлова и, в ожидании курсантов, разбирает пьесу "Цыганочка" — первую ласточку советского инструментального бита из репертуара Поющих гитар. Старательно так разбирает, с повторами для сенсорной памяти.

И вдруг слышит за дверью — Что такое?... Тоже вроде Цыганочка. Как эхо. Шафранский фразу — за дверью фраза. Шафранский две — за дверью две. Мэтр поднатужился и выдал все доселе разученное с профессиональной скоростью. Эхо зеркально повторило…Повисла пауза. Шафранский встал и направился к двери. Эхо же, вместо того, чтоб повторить звук его шагов, вдруг разразилось полной Цыганочкой со скоростью в два раза превышающей профессиональную. Шафранский отворил дверь. У порога стоял Капа в окружении десятка недорослей. От струн его битой-перебитой гитары валил пар. Хулиганы лыбились щербатыми ртами, но щурились, на всяки случай недобро. Мало ли!…Впрочем, опытному педагогу не представило бы труда разглядеть за напускной бравадой детскую надежду на пристанище души.

Вы думаете мэтр сказал: "проходите, ребята, это очень интересно."…Вы ошибаетесь. В государстве, где политики до последнего вздоха режут глотки потенциальным соперникам, художники напрочь лишены педагогического дара. Сальери, в сравнении с ними, — жалкий щенок! Они убивают медленно.

Мэтр презрительно хмыкнул и затворил дверь.

Но не будем несправедливы к Эдуарду. Он немало сделал для пропаганды шестиструнной гитары в Свердловске. В дальнейшем, на базе того же ДК Свердлова им был образован девичий ВИА "Нежность". Где и что он играл свердловчане не знали, но в братскую Чехословакию катался регулярно. Видимо для этого и создавался. Нет сомнений, что ВИА Нежность пережила бы и перестройку, и рынок, и что там нам еще уготовано, если бы не рок-н-рольный взрыв 80-х, когда взбунтовавшийся, 15-ый набор девчонок образовал свой крутой металлический состав, известный в стране как группа Ева.

Капа шел своим путем. В летнее время его жизнь превращалась в кошмар. Его таскали на руках по зигзагу Московская, Ленина, Карла Либкнехта. В среднем по пять уличных концертов в день, часа по полтора каждый…Какова нагрузочка?... Иногда к нему присоединялся другой вундеркинд, если память не изменяет, Толя Петухов с Северного поселка. Тогда концерты превращались в шаманские действа, настоящие масс-медиум, Лучшие из них совершались в парадном, проходном подъезде по улице Урицкого. Подъезд был широченный, с великолепной акустикой и абсолютно нежилой. Набивалось человек до ста. Пели_, танцевали, визжали и плакали от счастья.

Капа стремительно обрастал учениками. Они уже пережили стадию открытых ртов и вовсю мощь лупили по струнам узловатыми пальцами. Они уже пытались раскидывать музыку на три гитары и порой, одни, без великого учителя, совершали дерзкие рейды по торговому кварталу улицы Вайнера. Выстраивались в шеренгу, врубали ми мажоры, накладывали луженые глотки и — плечом к плечу на обывателя:

Эсби нага, дескать, дэй из найс!

 

Образовалась школа. В зимние периоды Капа загонял учеников в туалеты ДК Свердлова и по-своему преподавал сольфеджио. В конце концов они настолько надоели администрации, что та со слезами на глазах, принесла им ключи от голубого фойе.

— Вот, ступайте и не вылазьте оттуда, чтоб народ не шарахался от ваших воплей... Господи, да когда же вас в армию заберут-то! Подарок был роскошный: теплый светлый зальчик со стареньким пианино. Занятия резко пошли в гору. Намечался репертуар с преобладанием собственных (!) композиций. Делались попытки озвучить их словом. Голубое фойе и сейчас перед глазами. У рояля Капа, позади ощерившиеся гитарными рифами ученики. Ближайший круг: Лева (Юрка Телешихин), Салям (Андрей Иванов), Сыч (Валера Щелчков) и Лукан (ваш покорный слуга). Называлось все это группой "Кёр-огёл, из де рени бари гёрл"[4][10].

Объективности ради следует признать, что в ДК Свердлова (вот настоящий рок-террариум!) в это же время существовала группа с менее затасканым названием «Ровесник». Парни там играли взрослые, соответственно и претензии у них были большие. Но что характерно, пели только своё — песни лидера группы Володи Маросана. Кое-что запомнилось.

 

Зачем воевать? Бросайте оружие!

Гитары заменят его.

Будем петь, танцевать, ведь музыка —

Это прекрасней всего.

 

Теперешние воскликнут: «Боже, какой наив!»... Может быть. Дело не в этом. Дело в том, что русский рок-н-ролл уже в те годы заговорил своим языком и заговорил в точнейшем контексте всей мировой молодежной культуры. Пацифизм, любовь, музыка — её краеугольные камни.

Пели свои песни и другие команды. В частности группа из ДК Дзерджинского ЭВИА 66. Начинала она круто, много гастролировала и имела хорошие сборы.

Все описанное выше касается только части центра Свердловска. Не приходится сомневаться, что сходные процессы шли и в других районах, а также в громадной студенческой среде. Сложите их вместе и вы получите ясную панораму бурного развития молодежной музыки 60-х годов в Свердловске.

Так что, дорогие следопыты, не надо высасывать из пальцев нелепых дат. Давайте-ка лучше предположим следующее. Да, свердловский рок, как собственно, и все прочие роки союза, заявил о себе в конце 70-х, когда дорвался до более или менее сносной технической базы и пропитался суровым экзистенциализмом этого глухого десятилетия. Сформировался, так сказать, интеллектуально и технологически. Но духовно это произошло гораздо раньше, в середине романтических 60-х, ибо даже самый ожесточенный панк иногда видит розовые детские сны, а в потаенных уголках его обделанного сердца настырно тлеют три заветных слова: Любовь! Рок-н-ролл! и Весна!

"Ну, и куда ж это все подевалось?"— спросит в этом месте потрясенный читатель, — «Все эти герои — носители вечных истин?»

А туда, куда Макар телят не гонял! Все было до омерзения просто. Жирная свора наверху затеяла свою перестройку, которую теперь принято называть застоем. В 68-м ментам раздали дубинки и спустили с цепи. Они и разгулялись по мальчишеским спинам. Пацанов, далеко, конечно, не ангелов, вязали пачками, правдами и неправдами шили дела к клепали сроки. Кто успел лечь на дно, уходил в армию. Но таких было немного. Пацанов увозили в "пионерлагеря" уже под первые тревожные аккорды хард-рока. Подъезд на Урицкого забили, танцплощадки закрыли — осталась пара штук на глухих окраинах. Капу все чаще стали встречать у винных магазинов. Ну, и по разным ВИА прошлись как следует. Если челябинцам как-то удалось отстоять свой Ариель, то Свердловск, руководимый в ту пору отвратным брежневским жополизом Андреем Кириленко, своих не жаловал. Крутых прихлопнули, остальных обложили бетонной стеной запретов. В общем, к началу 70-х в городе стояла тишь да гладь, да божья благодать. А вскорости и всей страной запели:

 

Веселей, ребята!

Выпало нам

Строить путь железный,

А короче БАМ.

 

Тут и нефтедоллары хлынули, вещичек подбросили. Сменили, так сказать, общественные ориентиры. Великая романтическая битломания уступила место гнуснейшей джинсофилии.

Дольше всех из центровых держался Салям. В 72-ом в НИИ на Луначарского он сколотил команду "Подберезовик", куда и пригласил Лукана на бас. Года два они моталась по вечерам и свадьбам, пытались лепить что-то свое, но вокруг стояла такая говна, да и дети уже пищали в известных местах. Так вот оно как-то все и кончилось... думали — финиш, а вот поди ж то, всплыло. Через столько-то лет! Видать и в самом деле:

 

Ничто на земле не проходит бесследно.

И юность ушедшая все же бессмертна.

 

И если бы Лукашину доверили поставить памятник советской перестройке, то он бы вытесал из гранита магнитофон Айдас, образца 61-го года, сверху бы поставил бронзовую ливерпульскую четвёрку, в ногах у неё Саню Капарулина, а по периметру рассадил бы небольших чугунных тинейджеров. Ну, и Горбачева, конечно, гипсового, поодаль где-нибудь, у скамеечки, в трусах и с веслом.

И нечего тут хихикать. Все логично.

Большевики были вынуждены пойти на массовый выпуск магнитофонов, иначе им было просто нечем доказать преимущества советского образа жизни. Они думали: ну, подвыпустим малость джина из бутылки. Будет наглеть — треснем по дыне и получим правильное коммунистическое мировоззрение. Но как нельзя быть немножечко беременной, так нельзя и чуток подвыпустить джина. Не учли большевики, что в умелых руках магнитофон превращается в мощное и, что самое главное, неподконтрольное средство коммуникации между людьми. Это вам не листки самиздата, колышущие только фрондирующую и продажную интеллектуальную элиту. Это настоящие общественные центры, формирующие взгляды целых поколений! Народные бомбоубежища от налетов проповедников классовой ненависти.

Они думали: танцы-шманцы-песенки. Пусть, мол покривляются, потешатся. Все равно в английском не рубят, жрать захотят — поумнеют.

Но не зря же пацаны видели за этими песенками «сны о чем-то большем". А всего-то в них в совокупности и было: утверждение, что человеку на этой благословенной земле жизнь дадена один раз, и прожить ее он должен достойно: смеяться, любить, страдать, растить детей, а не дубасить кувалдой за гроши по 45 лет, строя весьма туманное будущее.

Еще в них утверждалось, что все армии и границы выдуманы алчными властолюбцами, играющими на низменных страстях, а не дурацкими законами общественного развития.

И вообще, люди — братья и каждый конкретный Акакий Акакиевич начало всех начал и мера всех мер.

Вот что стояло на третьем плане тех нехитрых песенок, и что, не понимая текстов, впитывали советские подростки.

Так смешная машинка магнитофон вынесла приговор тоталитаризму, с отсрочкой на пару десятков лет, ибо как известно подростки имеют свойство взрослеть и со временем приходить к рычагам власти. «Времена, они меняются», справедливо отмечал еще Боб Дилан.

Однозначно, что Битлз были посланы богом на землю для ускорения этих процессов. Нужен был Великий Общечеловеческий Миф. И он состоялся, а значит и Капина жизнь не пошла насмарку. Прежде, чем сгинуть в пасти тоталитарной гориллы, пожиравшей все, что отмечено высоким даром господним, он по-своему успел выбить этой твари пару коренных зубов.

Ну, а Горбачев... Что Горбачев?.. Он принадлежит поколению, которое уже не слишком воротило нос от джаза и буги-вуги. В затылок кормчего ужа дышали мужики, любившие Галича и Роллинг стоунс, а там и следующие (избави нас только бог от убежденных панков!). Михаил Сергеич все прекрасно понял, скинул тоталитарный мундирчик и погреб куда надо — завершать Великую Рокенрольную революцию.

И не надо хихикать. Лучше пойщите место для памятника. Кстати, пишущий эти строки мнит себя не только автором проекта, но и создателем нетленных строк, которые украсят лицевую панель гранитного Аидаса, образца 61-го года.

О, пацаны шестидесятых!

Обломки эры радиол.

Давно забыли танцплощадки

Взрывоподобный рок-н-ролл.

 

И семиструнки отзвенели,

И не упомнит старый парк

Иных дежурных по апрелям

В сопровождении гитар

 

Гитара — Бог! Гитара — символ

Тех давних и прекрасных дней.

Как весело светились нимбы

Над лбами четырех парней!

 

И миллионы эпигонов,

Кто по дрова, кто просто в лес,

За ними строились в колонны

С гитарами наперевес.

 

Оркестр, играю дни с натуры

Не слишком понятую жизнь.

И пусть служил нам. партиту рой

мальчишеский максимализм.

 

Но в этом грохоте всемирном,

 Порой не в такт и невпопад,

Вставала зыбкой перспективой

Земля, цветущая как сад

 

Где рухнут станы и границы,

Миг счастья станет уловим

И реки судеб смогут слиться

В озерах радостной любви.

 

На стыке Битлз и Гайдара

Хлестала юная струя

Звенел апрель, летел Гагарин

бродила брага бытия.

 

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться: