ОНЕГИН. Да отчего, Guillot?

GUILLOT. Я умоляю вас, monsieur, не принуждайте меня, бедного француза, принимать участие в ваших русских варварских забавах!

ОНЕГИН. Варварских? Ты считаешь нас варварами?

GUILLOT. Monsieur, я прошу вас!

ОНЕГИН. Вот еще новости! А что же во Франции уже не дерутся? Или у французских дворян больше нет чести? Вы будете моим секундантом Guillot, это решено, и кончим об этом. Ясно?

GUILLOT. Да, господин.

СУФЛЕР. Uoi, monsieur.

 

Пауза.

 

GUILLOT. Вы изволите драться с monsieur Ленским?

ОНЕГИН. Uoi, monsieur!

СУФЛЕР. Да, господин.

GUILLOT. Мне казалось, что вы дружны.

ОНЕГИН. Да. Мы были друзья… от нечего делать.

GUILLOT. Не понимаю?

ОНЕГИН. Тут и понимать нечего!

GUILLOT. Мне казалось, что вы даже любите этого молодого человека, что вы привязаны к нему…

ОНЕГИН. Вам казалось?! Из чего делаете вы такие суждения? Неужто я похож на человека, который способен… Разве я похож, Guillot, на героя fashionoble tales…

СУФЛЕР. Модных повестей.

ОНЕГИН. …госпожи де Сталь? Или я похож на мсье Грандисона, может быть?

GUILLOT. Mais Ленский c'est un tout jeune homme, c'est a dire unblanc-bec!

СУФЛЕР. Но ведь Ленский совсем молодой человек, можно сказать молокосос!

 

Небольшая пауза. Онегин уходит за ширмы, где совершает туалет и одевается.

 

GUILLOT. Было бы очень печально, monsieur, если юноша угаснет в столь нежном возрасте, не вкусив еще многих столь сладостных плодов жизни…

ОНЕГИН (из-за ширмы). Как знать, Guillot, столь ли сладостны эти плоды?

GUILLOT. Ему только осьмнадцать лет… К тому же он поэт, как я слышал…

ОНЕГИН. Да, Guillot, тут вы правы, росский Байрон, по меньшей мере…

GUILLOT. Как вы находите его сочинения?

ОНЕГИН. Темно… и вяло! Пора ехать!

СЛУГА (входит). Барин! Санки готовы!

GUILLOT. Я умоляю вас, monsieur, уладить это дело как-нибудь миром!

ОНЕГИН. Ах, и рад бы… Но слишком поздно Guillot! Поздно!

GUILLOT. Почему?

ОНЕГИН. Вы знакомы с Зарецким?

GUILLOT. Uoi.

ОНЕГИН. Старый дуэлист, удалец, бонмотист, враль… Я никогда не уважал в нем сердца, но дух его суждений мне нравился, как и здравый толк. (Помолчав.) Может быть, я и не был прав, столь зло и небрежно пошутив над monsieur Ленским… Но время уже упущено! Мне совершенно невозможно отказаться драться! Давеча, когда явился Зарецкий… Если б еще не он, а другой кто-нибудь! Он сплетник, Guillot! И презлой! Слишком речист!.. У него язык… как говорит Филлипьевна – оторвать, да собакам выбросить! Моя честь не позволяет мне идти на мировую. В ином случае не далее как завтра все эти Пустяковы, Буяновы, Фляновы, и иже с ними, эти провинциальные невежды учинят страшную хохотню, а вслед за ними – и все остальные, и выйдет, что я праздную труса! Voila une reputation qui me manquait!

СУФЛЕР. Вот репутация, которой мне недоставало.

GUILLOT. О! Monsieur!

ОНЕГИН. К тому же Guillot, отчего вы столь уверены в том, что если кому-то из нас двоих суждено погибнуть, то непременно Ленскому? Может статься, что это я… паду стрелой пронзенный?! Вы будете горевать обо мне Guillot?

GUILLOT. О! Monsieur!

ОНЕГИН. Едем! Едем! Едем! Но вперед – завтракать! Guillot! Если мне судьба погибнуть, перед престолом Всевышнего я предпочел бы предстать сытым!

 

ИНТЕРМЕДИЯ

Чайковский сидит за роялем, иногда трогая одну из клавиш, от чего возникает томный и печальный звук. Пушкин стоит, опершись локтями на крышку рояля.

Над их головами надсадно жужжит громадная наглая муха.

ПУШКИН (безуспешно пытается прихлопнуть муху). Экая холера!

ЧАЙКОВСКИЙ (вздрагивает). Что?

ПУШКИН. Я говорю: экая холера эта муха! И здорова!

ЧАЙКОВСКИЙ. Холера… я так ее боялся… Какая все-таки нелепость…

ПУШКИН. В конце 1826 года я часто видался с одним дерптским студентом… Он много знал, чему научился в университетах, между тем как мы выучились танцовать. Однажды, играя со мною в шахматы, он сказал мне: cholera morbus подошла к нашим границам и, через пять лет, будет у нас…

ЧАЙКОВСКИЙ. Теперь холера всюду, всюду… и в Москве!..

ПУШКИН. Одна старая молдавская княгиня, набеленная и нарумяненная, умерла при мне в этой болезни. И я относился к этой напасти с равнодушием, коим обязан моему пребыванию между азиатцами. Страх пронял меня в Москве, я обрил себе голову… (Снимает паричок, вертится перед зеркалом, поглаживает лысую голову, смеется.) Вам нравится?

ЧАЙКОВСКИЙ (смущен). Право не знаю…

 

Небольшая пауза.

 

ПУШКИН. А не выпить ли нам бутылочку «Шабли»?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я бы чайку…

ПУШКИН. Какая проза! Впрочем, вы ведь, сударь мой, всегда гранат предпочитали смокве? (Смеется.)

ЧАЙКОВСКИЙ (крайне смущен). У меня от вина делается страшная изжога…

ПУШКИН. А вы слыхали, что сказал Государь император, прослышав про вашу безвременную кончину… от cholera morbus?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я право…

ПУШКИН. Он сказал: «Ах, если б я знал, я бы подарил ему весь пажеский корпус!» (Смеется.)

ЧАЙКОВСКИЙ. А правду ли говорят про вас, что…

ПУШКИН. Что?! Опять выдумали какую-нибудь новую гаденькую ложь про мою жену?!

ЧАЙКОВСКИЙ (машет руками). Нет-нет! Я не про то вовсе хотел вас спросить… Правда ли что у вас было… тысяча любовниц?

ПУШКИН (скромно потупясь). Да. Правда.

ЧАЙКОВСКИЙ (потрясен). Тысяча?!..

ПУШКИН. Ну… может быть чуть больше. Совсем чуть-чуть.

ЧАЙКОВСКИЙ. Не может быть…

ПУШКИН. Что значит – «не может быть»? Ежели вы, сударь, отказываетесь верить, то стало быть, считаете меня лжецом! Тогда извольте дать мне сатисфакцию! К барьеру! Я вас вызываю! Дуэль!

ЧАЙКОВСКИЙ. Полно, полно! Что вы сразу так кипятитесь? Я вам верю… вполне…

ПУШКИН. Я всегда нравился женщинам. (Вертится перед зеркалом.) Они любили меня. Может быть, я и не особенно высок… ну и et cetera, зато сложен отменно, да и в целом наружность моя весьма приятная.

ЧАЙКОВСКИЙ. Да… конечно…

ПУШКИН. Но не это важно, а то собственно, что женщины по природе своей обладают необыкновенною чувствительностью и сразу всем естеством своим ощущают, что в человеке в душе его есть искра гениальности. Они трепещут, как мотыльки, вьющиеся вокруг лампы, они готовы сгорать в этом священном пламени…

 

Пауза.

 

ПУШКИН. Сыграйте что ли что-нибудь…

ЧАЙКОВСКИЙ. Извольте. С удовольствием. Что же?

ПУШКИН. Что-нибудь из «Евгения Онегина» что ли. Прелестная музыка…

ЧАЙКОВСКИЙ (растроган). Ваша похвала… для меня…

ПУШКИН. Э! Будет вам!

ЧАЙКОВСКИЙ (тихонько перебирает клавиши, наигрывая что-то из «Онегина»). Нет, честное слово, это… это… ваша поэма, она восхитительна… Я просто был влюблен в Онегина, как Татьяна…

ПУШКИН (морщится). Это не поэма, сударь. Это роман.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ну да, ну да! Я все время путаюсь, в жанрах… У Гоголя вот вроде бы прозой изложено, а называется – поэма…

ПУШКИН. Между прочим, это я ему подкинул пару сюжетов! Но он молодец! Только уж очень мнителен – до сих пор опасается впасть в летаргический сон.

 

Пауза.

 

ПУШКИН. А слыхали вы новый анекдот про Даля?

ЧАЙКОВСКИЙ. Не припомню.

ПУШКИН. «Замолаживает, однако», – сказал ямщик и посмотрел на быстро темнеющее небо. Поручик Владимир Иванович Даль поплотнее запахнул полы шинели, достал блокнот и записал в него: «Замолаживает – быстро холодает». Так родился толковый словарь живаго великорусского языка. «Замолаживает», – повторил ямщик, – «Надо бы потолопиться балин! Но-о! Пошла мелтвая!» (Заливисто смеется.)

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: