Поскольку и я простолюдин.

Нам будет легко на земле...

Для его бабушки, дворянки, слово «простолюдин» значило ровно то, что оно значило в XIX веке. Но для Леши звук был другим.

Вглядитесь в круг героев поэзии Решетова. Хозяйка маков Кузьмичиха потеряла на фронте трех сыновей; дядька разду­вает самовар сапогом, дошедшим до Берлина; безногий сапож­ник Глушков оставил свой «одиннадцатый номер» в том же Берлине, но понимает горе немки Шарлотты; старый худож­ник в пасмурном подвале учит мальчишку, сына прачки и убитого солдата, как добиться, чтоб «не было подвала и войны, а было рисование с натуры»; ослепший на фронте скрипач водит смычком, как будто режет черный хлеб; старуха кланя­ется грибам и зовет синявку голубушкой; «женщина пилит двуручной пилой толстые бревна одна»; девочка на кладбище уснула не вечным сном...

Алеша все запоминал: колокольный глагол русской речи, женский шепот молодой, как сено на лодках везли, как шах­теры спускались в гулкой клети под землю... И оживали в его стихах писарь, почтальон, газетчик Коля, подруга поэта... Для них он и писал, о них и думал. Мы все в этом ряду.

Я берусь утверждать, что до Алеши в нашем крае не было поэта, который так твердо следовал бы избранным путем. Он не писал о ГЭС и ГРЭС, нет в его стихах никаких пусков заво­дов, фабричных труб и терриконов, хоть он и насмотрелся на них в жизни. Пейзаж, герои, мысли, заботы его лирики совсем и н ы е. В четыре, восемь, двенадцать строк он под высоким напряжением укладывает самые простые слова, но живые, живые! И они сами находят путь к нашему сердцу.

Алеша сознательно выбрал свой путь, свой круг тем и поня­тий, свою лексику. Когда мы начали готовить к изданию сбор­ник «Иная речь», предполагалось, что это будет тоненький сборник, и войдут в него лишь неопубликованные стихи. Леша готовил к ним предисловие. Потом замысел изменился, сбор-

 

ник стал более солидным по объему, а предисловие осталось у меня. Хочу привести эти слова:

«Название книжки «Иная речь» не претензия на что-то необычное. Сборник мог называться и «Тревога», и «Ста ростъ», и просто «Стихотворения».

Как раз я люблю традиционную форму письма, мне ка­жется, что она ближе к единопониманию человечества.

Просто в конце високосного нашего века, на ущербе соб­ственной жизни, хотелось бы говорить сдержанней и разум­ней, чем прежде».

Сегодня видно, что с самого начала и до конца его речь была иной, оставаясь и сдержанной, и разумной. Его принужда­ли сменить темы и лексику — он отказался. Да разве он не знал, как это делается? Знал, конечно. Но знал и цену ком­промиссу. Цену этим грубым подделкам под стихи. Он считал это грехом. Об одном «классике» говорил мне:

— Ему стих написать, все равно что поссать.

Ну да, в бытовой речи он не чурался грубых слов, он знал эту лексику, ведь чуть не 40 лет работал на калийном комби­нате, трудился и в шахте, и на солемельнице. Но, спускаясь под землю, он не опускался в языке. С первой книги до послед­ней лексика ( и круг понятий) были выверены по высшему об­разцу: земля, небо, мама, отец, дом, хлеб, любовь, смерть... Фундамент любого языка. Фундамент жизни людей.

Это далеко не всегда нравится людям, чудовищно изуродо­ванным «идеологией». Я помню, как мы с Лешей «прятали» по сборникам «печальные» слова. Их особенно рьяно подчеркива­ли разного рода рецензенты из Москвы и бдительный главный редактор издательства Б. Д. Гринблат. Установка была одна: больше бодрости и оптимизма! И что вышло? Леша всем дал урок поведения поэта. Он вообще-то был терпелив и скромен.

— Ну, уберем этот стишок, — говорил.

Всегда «стишок», а не «стихи» или «стихотворение». Слов­но стеснялся. Звонил иногда.

— Я новый стишок написал. Хочешь, прочту?

Словно бы я могла сказать «не хочу»!

Так вот, Леша терпел. Дошло дело до верстки, то есть вто­рой корректуры. Еще 6-7 «печалей» велят выкинуть из кни­ги. И тут он взорвался:

— Я возвращаю аванс и забираю рукопись!

Это было прекрасно и сильно. Но я думала: ведь книга т* выйдет! Больно. Разорительно. И читателя тоже жаль.

Но Леша оказался прав. Твердость и достоинство поэта по­бедили. Текст больше не тронули, и книга вышла.

Чуть ниже я расскажу еще две истории — о завистниках, о доносах. Но прежде вернемся к темам Решетовской лирики, к лексике.

«Обвалами друзей моих поубивало», — написал он на исхо­де XX века. Это не только образ, это из его биографии. Сам он чуть не погиб однажды в шахте. Знал такие дела не понаслыш­ке. Леша хотел написать повесть «Трещина». Рассказывал мне замысел, эпизоды. Он думал о трагической картине свое­го детства, юности, жизни. Трещина — та самая, конечно, что всегда проходит через сердце поэта. Эпизоды были мрачные: гибель товарищей, детей, женщин. Изломанные судьбы, Уни­жения. Дикость. Дефицит духовности. Но и доброта, велико­душие, благородство...

Леша, конечно, осознал уже к тому времени, что произош­ло в стране. Жаль, что он не написал «Трещину». Это была бы пронзительная повесть. В «Зернышках спелых яблок» уже был обозначен, хоть и предельно смягчен, ее зачин.

В общем, Шекспир, который сказал: «Тот не ограблен, кто не сознает, что он ограблен»... Леша сознавал...

⇐ Предыдущая14151617181920212223Следующая ⇒

Поделиться: