Только все ж у бараков Есть хоть капля еды,

А на кладбищах братских Ни листка лебеды.

Только что мне пеллагра,

Голод, мат, неуют,

Если завтра нас в лагерь Пионерский везут!

Рифма сделана сознательно, а слово «лагерь» обозначила разрядкой я как редактор. Чтобы обратили внимание. И в другом стихе разрядка не авторская, а редакторская: «Как вы, милые, пахали под землею в дни войны». Стихотворе­ние о женщинах-горнячках исполнено нежности и боли. Але­ша знал, как они «пахали», и в этом слове отзвук другой бабь­ей доли — крестьянской. Одни на земле пахали, другие под землей. Но сам Алеша свои находки скрывал, не высвечивал, не подчеркивал. Я его просто уговорила. А уж «негасимые лампады я зажег бы в вашу честь» мы подчеркивать не стали. Авось внимательный читатель сам догадается, как соединить

 

электролампадки на шахтерских касках с негасимым Вечным огнем... Мы говорили с Алешей об этих женщинах-горнячках, как они тянули лямку всю войну, а потом наша страна вступи­ла в очередную конвенцию (из гуманных соображений), и жен­щинам запретили работать в шахте. Так их лишили заработ­ка и перевели на подсобные работы — пахать на земле, в не­сколько раз урезав зарплату. А ведь сколько вдов там было... Как всегда, «спасибо» страна им не сказала. Да и никому не сказала — ни солдатам, ни вдовам, никому из тех, кто «па­хал». И прощения ни у кого ни за что не просили.

...Еще после первых окликов Алеши, в свои 20 лет, я впер­вые оглянулась вокруг осознанно. В 1961 году праздновали 30-летие Победы. Впервые после войны прозвучало: «Фронто­вики, наденьте ордена! » А ведь это им было заказано 30 лет. Ну и, ясное дело, никто никогда не сказал: «А вы, зека, на­деньте номера». Колонны ветеранов, редея, хоть 9 мая полу­чают долю почета. Колонны зека остались там, в дали. Вдовам солдатским прислали похоронки. Вдовам и детям «врагов на­рода» — оскорбительные бумажки: «за отсутствием состава преступления реабилитирован». У моих ровесников разные судьбы.

Я гляжу сегодня на фотографии ушедших, в лица уцелев­ших еще друзей, людей одного поколения. Вот Витя Болотов, поэт, Алешин друг. Отец Вити погиб на фронте. Леша очень ценил Витины стихи, придумал название для его посмертной книжки: «Море и поле». Это ключевые слова Витиных стихов. Два умника, они любили поговорить. Однажды пришли к нам вдвоем, и третий умник, тоже поэт, Боря Гашев, беседовал с ними до утра. А я слушала всех троих и понимала: так мыс­лить мне не по силам. Тогда они еще были молоды, бессонная ночь казалась пустяком, главное было решить вечные вопро­сы... Вечность, как написал в конце своей жизни Владимир Радкевич, всех троих уже «пригласила в гости». Больше мне таких речей не услышать.

Вите Болотову посвящены стихи Алеши. Он не был так щедр на посвящения, как Радкевич, у которого их даже вы­прашивали, а тот посвящал и даже перепосвящал. Леша был, я бы сказала, и тут верен себе. Он посвятил стихи Льву Давы- дычеву, который был старше, потому Леша относился к нему с неизменным пиететом. Посвящены стихи Володе Михайлю ку, чей отец был репрессирован, мать погибла. Есть посвящс ние Ирине Христолюбовой ( и ее отец погиб на фронте). ДимеРизову (отец тоже погиб на войне). Юре Маркову, Паше Пету­хову. Роберту Белову. Вере Нестеровой. Горжусь, что есть посвящение и мне. Это был круг людей близких, круг друзей. Одна из составляющих системы ценностей Решетова.

Еще он посвящал свои стихи своей жене Тамаре. Жизнь не слишком баловала Алешу, а все-таки улыбнулась ему. Тама­ре сегодня и уже навек — тяжелее всех нас. Было бы хоть не­большим утешением для нее работать над посмертной книгой Алеши, тем более, что она с ним и работала над рукописью по­чти до последних дней Алешиной жизни.

Я помню, как он постепенно обретал вкус к такой работе. Когда готовилась к публикации «Чаша», он еще, можно сказать, шел у меня на поводу ( в смысле построения книги). Главным образом потому, что ему не ясны были мои уловки (и не волно­вали). Я приехала в Березники, и тут Леша меня помучил. Он мог не спать несколько ночей сряду, ему хотелось поговорить. И мы говорили, и пили водку, и ходили по городу (городу моего детства), а Леша рассказывал, и вел меня к друзьям — к Паше Петухову, к Юре Маркову, к Славе Божкову. Он рвал цветы с клумбы и дарил их мне (так же он поступал и в Перми). Ночной город. Дневной. А рукопись все лежала. А в ней, по условиям того времени, кое-что надо было прятать — то есть ту же печаль и вообще вторые, и третьи, и девятые смыслы.

Уловка была проста: мы обозначили в книге разделы. И, скажем, в раздел «Волшебная книга природы» поместили «Дельфинов», которые вовсе и не о природе, да и вообще поэт «о природе» не пишет. И так далее. Уловка, как ни странно, удалась. Возможно, впрочем, была молчаливо принята. А воз­можно... Я-то знаю: они стихов не помнят. Я не раз в своей ре­дакторской практике тихонько возвращала убранный руко­водством (рецензентом) текст в другое место, порой под другим названием, или просто сняв название. Строчки, конечно, уве­чили. В 90-е годы мы все восстановили. Например, в «Моно­логе Фауста»: «А за окнами в сумерках серых ждет чудес ака­демгородок». Намек на возможные последствия научных до­стижений, на белокровие и подобные болезни в год выхода «Чаши» «не прошел». До Чернобыльской катастрофы остава­лось несколько лет...

В «Чаше» Алеша восстановил некоторые свои лирические дерзости (но не все). Он согласился вернуть строку «И хрипит, задыхается март, как февраль с перерезанным горлом».

 

И другую: «Пускай и идет каждый вечер на мокрое дело за­кат». Хотя и ворчал, что это слишком.

Зато как он расстроился и разозлился, когда в Москве некая редакторша попыталась переделать его строчку «Я был паца­ном голопятым! » Дама была явно глуха и предложила вари­ант: «Мальчонкой я был голопятым...» Я даже написала даме письмо. Ответа не последовало. Получив экземпляр москов­ской книжки, Леша открыл ее и... разорвал.

Мне грустно это вспоминать. Лучше, конечно, вспоминать удивительные беседы с Лешей, то, как он легко читал на па­мять чужие стихи, никогда не запинаясь. Как он озорничал на каких-нибудь банкетах (терпеть их не мог).

— Леша, что тебе положить?

— Игурец.

( Это, между прочим, игра от усталости — слово исказить, чтоб не было сплошной «поэзии»).

И ведь вправду на банкете в Березниках, где его, юбиляра, чествовал весь город, где вокруг сплошное начальство, и рядом сидят еще и немцы, только в его тарелке лежал одинокий «игурец». А он шепнул мне:

— Пол литру берем, и деру!

Странно нам сидеть рядом с немцами, которые строили там какой-то водопровод. Конечно, к тем немцам 1941 года они имели лишь косвенное отношение, но — мы-то дети страшных лет России.

Я был пацаном голопятым,

⇐ Предыдущая14151617181920212223Следующая ⇒

Поделиться: