И вот уже ушли В неведомые дали Без неба и земли.

А вот еще чудо, оно называется: «Портреты тотчас ожива­ют...». «Дворик после войны» — будто продолжение знамени­того «Письма с фронта», и кажется, что дымок от папиросы на лактионовской картине смешан с «горьким запахом щепок» и все утопает в сладостном воздухе весны сорок пятого...

Какое наслаждение — просто произносить, восторгаясь и хвастаясь:

На старых деревьях дуплистых,

Нахохлясь, сидят воробьи,

Как будто опавшие листья Вернулись на ветки свои.

И, как ребенок, мир невзрачный Ежеминутно хвастал мне То красной бабочкой чердачной,

То серой ящеркой на пне.

А давно ли у божьей коровки Я доверчиво хлеба просил?

Вы не знаете, что это значит,

Когда воет, как баба, пила И на маленькой брошенной даче Мыши нюхают ножки стола.

 

В огороде же баско!

Раздербанишь стручок —

Ожерельем из сказки Засияет горох...

Хочу, чтоб моя невеселая чаша Была бы куда тяжелее, чем ваша.

Какая смелость и чистота:

И вот мы выходим под снег на балкон Нагие — чтоб вновь удивиться...

Покуда я тетрадь мараю,

Совсем осыпалась ветла И тучка, розовая с краю,

Уже не полностью бела...

Это очень по-японски написано!

Есенин тоже умел по-японски:

Закружилась листва золотая В розоватой воде на пруду,

Будто бабочек легкая стая С замираньем летит на звезду.

А как перекликается есенинская «Песнь о собаке» с реше- товской «Матерью жеребенка» (заметьте — не «Кобыла», а — «Мать жеребенка»)! А как Леша написал о собаке, едущей в трамвае:

Имя свое позабыла она,

Черную шерсть замела седина,

Ест иногда, что Господь подает.

Мечется, ищет, надеется, ждет.

Надеется! Ждет! А слова «верит» — нет, оно спрятано, по­тому что нет в жизни хэппи-энда ни для людей, ни для зверей, потому что «исключено сплошное счастье, исключена сплош­ная мгла»:

Так славься та великая печаль,

Которая на лике человека Стирает безмятежности печать И мужеству предшествует от века.

Над погибшим Сергеем Есениным начертали — «Великий национальный поэт» — а он был поэтом для всей Земли. Таков же и Алексей Решетов: Поэт рождается скитальцем:

Весь мир — его родимый дом.

Он увидел всю Землю и пожалел ее:

От вечной заботы, от вечной тоски Ее полюса — как седые виски.

Кто-то из великих сказал: «Пророки и большие поэты обхо­дят большие города». Так вот, Решетов — великий поэт из глу­бины России. Дневник некоего Муханова: «Встал поздно. При­шел Пушкин, долго просидел у меня. Добрый малый, но час­то весьма». Пушкин — и «часто весьма»!

Как мало мы удивлялись тому, что Решетов жил рядом с нами на Земле — в Березниках, Екатеринбурге и какое-то вре­мя совсем рядом — в Перми. Здесь он числился в Союзе писа­телей, нет, не консультантом — Литконсулом его звали. Од­нажды на Сибирской я увидел, как он шел вверх по улице мимо дома Дягилева, гениально свободно шел, погруженный в свои мысли, в своем гениальном беретике, и так хотелось подойти к нему, и страшно было помешать ему, и шел я за ним, сколько смог.

Решетов гениален просто потому, что все время поют в душе его строчки.

О! «Рябиновый сад»! «Цыганка»! «Иволга! »:

Фитиу-лиу! —

И в мире светло, —

Иволга знает свое ремесло!

Скольких людей спасла эта иволга!

Недалеко от пермской тюряги,

Где, надеюсь, не сиживал ты,

В прикладбищенском тихом овраге Расцвели голубые цветы...

— Это ведь цикорий, — сказал Алексею Дима Ризов.

— Ну конечно...

В этом стихотворении Решетову нужны были просто голу­бые цветы возле пермской тюряги. В другом случае важно было уточнить:

И траурниц с ивы-бредины Медок не пускает домой...

А почему так - угадывается, и объяснять ничего не нужно.

 

Мой город тих и невелик,

Без шумных улиц с гаражами,

И облаков прощальный клик Прекрасно слышат горожане.

Облаков или журавлей? Или журавли за облаками?

Как нам без солнышка туго Переносить сивера.

Как же его медовухой Напиваться с утра?

Напиваться или упиваться?

— Да-да-да, — соглашался Решетов и — оставлял все как есть.

Надя Гашева раскрыла мне как-то тайнопись вот этих реше- товских строк:

⇐ Предыдущая11121314151617181920Следующая ⇒

Поделиться: