По глубине — дороже сердца нет. Сквозь решето процежены, промыты Крупицы лет, опальные на свет,

И зерна слов, просеяны сквозь сито.

Без пустоты, без яркой шелухи,

Без фальши и лихого произвола Рождаются прекрасные стихи,

Как соль земли высокого помола.

10 марта 2002.

— ВЗАИМНЫЙ СВЕТ

Сердца насквозь прочитаны, как книги,

Где слов настрой родней, чем брат с сестрой. Поэзия!.. Бессильны все интриги,

Когда гора встречается с горой.

Цветут подножья, светятся вершины,

Когда с поэтом сходится поэт...

Душа и Дух — не женщина с мужчиной,

А только свет — взаимный, долгий свет.

07 01 2002.

— ВСТРЕЧА

Лишь равный — равному по силам. Талант — таланту по плечу... Зачем, полночное светило,

Я бисер огненный мечу?

Вновь над Вселенною лечу,

А вслед за мной — свиное рыло.

Веревка... Крюк... Извечно было,

Что бездарь — равен палачу.

..Но что за звук прелестный, чу!

И вот — я снова жить хочу,

Вас встретив на краю могилы...

И — «Здравствуй! » — соловью шепчу,

Ты — продолжай! Я — подхвачу!

Не замолкай, дружище, милый...

30. 09. 2001 Стационар.

5.0ТПЕВАНИЕ ДРУГА

Стонут деревья, почуяв беду,

Как на свое отпеванье иду.

Коротки сроки земные!

Руки совсем ледяные.

Сыплется под ноги дождь-снегосей.

Вот и покинул сей мир Алексей...

Много на свете болящих —

Мало друзей настоящих.

Холодно в мире, но в Храме тепло.

Пусто на сердце, в душе тяжело.

Вечная память — особа,

Что не толпится у гроба.

Темные светы связующих лет!

Пишущих тьма —• да не каждый поэт.

Но нерушима основа Сердцем граненого слова.

2.09.2002.

Прочитано в час прощания с поэтом Алексеем Решетовым в г. Березники Пермской области. 7.10.2002 г.

Михаил СМОРОДИНОВ

МАТЕРИНСКИЙ ПРИЧАЛ

В конце августа 2002 года вернулся из Екатеринбурга перм­ский прозаик Владимир Михайлюк, несколько дней гос­тивший у Алексея Решетова, своего давнего друга. И привез мне «персональный подарок от Леши» — коллектив­ный сборник стихов российских поэтов «Материнский при­чал».

— Как там дела у мастера? — спрашиваю Михайлкжа.

— Задыхается, ходит с ингалятором, но смолит, как черт. На жизнь и жену не жалуется. Потихоньку пишет.

Тогда, в августе, я и предположить не мог, что буквально через месяц весть о смерти Алексея Леонидовича молнией обуглит сердце.

Стал читать «Материнский причал». Наряду с произведе­ниями классиков — Есенина, Твардовского, Рубцова — до­стойно смотрелась лирика наших земляков. Причем самой объемной и запоминающейся оказалась подборка решетов- ских миниатюр — искренних, пронзительных, щемящих. На­пример:

Ты слышишь, мама, я пришел —

Твой милый мальчик, твой Алеша.

Нигде я, мама, не нашел Таких людей, как ты, хороших.

Руками желтыми всплесни:

Какое небо над востоком!

Не бойся, мама, мы одни На этом кладбище жестоком.

Уж сколько зим — не знаю сам —

Скребется вьюга по окошку А ты все бродишь по лесам,

Сбираешь ягоду морошку.

Перечитал это давнишнее стихотворение и вспомнил почти дословно связанный с ним нелицеприятный разговор с Алек­сеем о житейской и художественной правде. Впрочем, об этомчуть позже, поскольку сперва необходимо четко определить степень наших с Решетовым отношений. Это сейчас, после его смерти, чуть ли не каждый окололитературный деятель спе­шит записаться в друзья одного из лучших лириков России. Собутыльников и прихлебателей у него, как случается с боль­шим талантом, хватало. Настоящих друзей можно сосчитать, пожалуй, по пальцам одной руки ( я говорю вовсе не о сотнях тысяч истинных поклонников решетовской лиры).

Наши взаимоотношения Алексей обозначил сам двадцать лет назад надписью на сборнике «Чаша» (1981 год): «Мише Смородинову — соратнику, близкому человеку». Не только творчески, но и житейски мы особенно сблизились в середине восьмидесятых, когда семья Решетовых переехала в Пермь.

Трехкомнатная квартира в доме на углу улиц Кирова и 25 Октября стала местом паломничества творческого люда: писа­телей, артистов, художников. Но в первую очередь, таракань­им нашествием оказались непрошеные визиты к Решетову местных графоманов и соискателей рекомендаций на прием в писательский Союз. Кстати, Алексей Леонидович в данном случае исповедовал «непротивление злу» и на рекомендации не скупился, считая, что в Союзе писателей СССР, особенно в Москве, даже на секретарских должностях графоманов мно­жество. И шесть или шестьдесят новых общей картины не изменят.

К сожалению, «соискатели» славы и рекомендаций несли корифею горячительный бакшиш авоськами. Не все вели себя достойно, некоторые пытались доказать свою гениальность кулаками. Не раз Нина Вадимовна, мама Решетова, звонила мне, и я срочно приезжал на «разборку», выдворяя разбуше­вавшегося гостя. После таких «проводов» путь в квартиру Решетовых ему был заказан. Надо сказать, что Нина Вадимов­на крепко держала в руках штурвал семейного корабля. Она вела хозяйство, даже в магазин сходить Алексею доверяла лишь изредка.

Говорила она негромко, но веско, и ее сын-поэт робел пе­ред матерью как мальчишка и зачастую называл ее на «вы». Нина Вадимовна при всей своей строгости любила всяческую живность, особенно собак и цветы. Даже в насквозь проку­ренной комнате Алексея, служившей и кабинетом, и спаль­ней, на подоконнике стояли горшки с геранью и алоэ. В цве­тах — с весны до поздней осени — был выходящий во двор балкон квартиры. Что же касается собак, то их в ту пору было

три — подобранных на улице беспородных маломерных со­зданий. Пол в коридоре всегда был украшен газетными за­платами на месте луж от собачьих конфузов: Леша или его племянница Олеся выводили собак на прогулку только «по большому».

Мне нравилось беседовать с Ниной Вадимовной. Она много читала, в основном мировую классику, сама в молодости пи­сала стихи. Единственным богатством Решетовых, живших чуть ли не по-спартански, были книги, в том числе полная «Библиотека мировой литературы». Нина Вадимовна неохот­но вспоминала прошлое, мужа, погибшего в сталинских за­стенках, свои собственные мытарства, лагерные и барачные, скупо комментировала снимки в семейных альбомах. Никог­да не жаловалась на жизнь. После нелепой гибели своего пер­венца, Бетала, она очень беспокоилась за судьбу Алексея и, на мой взгляд, не одобряла профессию поэта, которая выбрала его. Ее опасения в первую очередь касались богемного окруже­ния, не скупящегося на славословия и чрезмерное восхвале­ние сыновнего поэтического таланта.

Но и гордость за него была сильна. Вспоминается далекий от поэзии эпизод. Звонит Нина Вадимовна мне по телефону и сетует, что после посещения их квартиры буйным непризнан­ным гением вдребезги разлетелся унитаз вместе с бачком. Местный слесарь требует за восстановление непомерные день­ги. Что делать?

В ту пору я работал дежурным на центральной тепловой подстанции жилого массива, соответственно, приятельство­вал с нашими слесарями-сантехниками. Срочно отыскали «списанную» новехонькую сантехнику и покатили вдвоем со слесарем Павлом к Решетовым. Паша блеснул мастер­ством, и через полтора часа новенькое голубое «удобство» зафурчало.

Нина Вадимовна — ярая противница спиртного — постави­ла на стол бутылку водки, соленую капусту, нарезала колба­су. Сама примостилась с краешку, на табуретке. Паша (быв­ший военный, комиссованный по болезни, парень весьма на­читанный) неожиданно для меня попросил разрешения на тост, причем стихотворный. И стал проникновенно читать:

В эту ночь я стакан за стаканом,

По тебе, моя радость, скорбя,

Пью за то, чтобы стать великаном,

Чтоб один только шаг — до тебя.

Чтобы ты на плечо мне взбежала И, полна ослепительных дум,

У соленого глаза лежала И волос моих слушала шум.

— Удивительные стихи у вашего сына, — сказал Павел, обращаясь к Нине Вадимовне. — Вы можете им гордиться, и за это и вам, наверное, надо выпить.

Это был единственный случай за много лет, когда на моих глазах Нина Вадимовна осушила рюмку сорокоградусной. Мо­жет быть, такая «рецензия» работяги, сантехника сказала ей о таланте сына и его нужности людям больше, чем десяток кри­тиков, вплоть до Кожинова. А через несколько дней состоял­ся наш с Алексеем разговор по поводу стихотворения «Ты слышишь, мама, я пришел...» Недоброхоты Решетова, отфут­боленные им графоманы за глаза злословили, что он этими двенадцатью строками отправил на кладбище и заживо похо­ронил родную мать. И я недоумевал тоже, поскольку знал: Ре­глетов в своих стихах не «прятался» за лирического героя, и там, где говорится от «я», говорится от него, Алексея.

— Так ведь эти стихи не о маме Нине, а о маме Оле, о моей бабушке. Отца и маму посадили в тридцать седьмом, и в Хаба­ровске нас растила бабушка. Так получилось, что я до восьми лет, а Бетан до девяти с половиной называли бабу Олю мамой. Да ты возьми, не поленись, перечитай «Зернышки спелых яблок», там все написано. «Мой милый мальчик, мой Алеша» говорила мне только мама Оля, то бишь бабушка Ольга Алек­сандровна¹...

В общем, все стало на место. А повесть Решетова «Зерныш­ки спелых яблок» я, разумеется, перечитал. Брат Алексея, Бетал, выведен там под именем Петьки. Вполне возможно, что барачная пацанва его так и называла, а не каким-то экзотиче­ским именем Бетал. Лирическая, грустная и умная повесть Ре-

^[1] И все-таки Алексей Решетов не сказал автору этих воспоминаний правды. На самом деле пронзительное стихотворение чисто решетовское объяснение в любви к живой матери, возникшее среди вдруг охватившего его страха при мысли, что он однажды может ее потерять. Об этом подробно в воспоминаниях Владимира Ми- хайлюка.

Алексей Решетов тщательно оберегал от нескромного взгляда тайны своей души. Не стеснялся вводить в заблуждение любопытствующих. Если бы не случайное при­сутствие Владимира Михайлюка, друга его, при создании стихотворения, мы бы никогда не узнали и об этой решетовской тайне. Отсылка Решетовым Михаила Смо- родинова к своей второй маме бабушке Ольге Александровне, про которую будто бы написано стихотворение, была всего лишь уловка... На момент разговора автора воспоминаний с Алексеем Решетовым, ее уже действительно в живых не было. Но когда создавалось стихотворение, Ольга Александровна была жива и нежно люби­ма поэтом. (Примечание составителя.)

шетова исподволь дает чувствовать, сколь много значит для автора понятие «родная кровь». Вспомним анекдотический эпизод о Витьке, дворовом всезнайке.

«А я знаю кто Пушкина убил!.. Дантес убил.

Через две минуты мы уже знали, как было дело. Оказыва­ется, Дантес постучался к Пушкину поздно ночью. Тот уже разделся и лег спать. Запоздалый гость попросился переноче­вать.

Пушкин ответил: «Вчера придешь, мукой отоварю».

В общем, не пускает.

А Дантес не отстает.

Пушкин тогда говорит: «Все равно мы на одну коечку не влезем».

Дантес все свое: «Ничего, я на самой железке, с краешку».

Ну, лег с Пушкиным и убил его...»

И вполне естественно недоумение героя: как можно убить того, с кем «на одной коечке, на железке с краешку, под одним одеялом». Ведь так, рядышком, спят только самые близкие. Так, рядышком, бок о бок в Хабаровске, Соликамске, Берез­никах не одну тысячу раз ночевали Бетал и Алексей. Духов­ная близость объединяла братьев - и даже тогда, когда стар­ший уехал учиться в Москву. Алексей в ту пору набирал силу как лирический поэт, его талант высоко оценили пермские корифеи - Радкевич, Давыдычев, Домнин. И тут — весьма темная история с самоубийством Бетала в Москве. Позднее в стихах о нем Алексей напишет о гибели старшего брата «на скале-крутизне», подразумевая под этим образом всю нелег- кость нашей жизни.

А в тот момент потрясение было таково, что поэт букваль­но онемел, не воспринимал окружающее. По сути, он оказал­ся на грани сумасшествия. Как рассказывал мне Алексей Ми­хайлович Домнин, один из профессионалов-психиатров выдал единственно возможный в данной ситуации рецепт: «Надо за­ставить Алексея заплакать, иначе он никогда не вернется в реальность». Почти сутки Алексей Домнин и Авенир Краше­нинников, сменяя друг друга, пробивались к сознанию окаме­невшего Решетова, стыдя, браня, утешая и взывая к его муже­ству. И добились-таки: из глаз поэта покатились невероятно крупные дробины слез, вымывая из души чувство отторжен­ности от мира. Собратья по перу, близкие по духу люди верпу ли его к жизни. Однажды, вспоминая этот эпизод, Леша ска зал, что он был его вторым рождением — пермским.

Мне очень импонировала решетовская сдержанность, его нежелание влезать в окололитературные свары и дрязги. Имея отменный поэтический вкус, он образно и метко характеризо­вал некоторых стихотворцев: этот слишком шумит и весь пар выпускает в гудок, этот напоминает разобранный самолет — есть крылья, фюзеляж, шасси, мотор, а вот взлететь — никак. Алексей не любил шумных аудиторий, публичных выступле­ний, не блистал, как Радкевич, умением сходу выдать сног­сшибательную эпиграмму. Для него более близки были за­стольная дружеская беседа и ночные творческие бдения.

Как-то раз я спросил его напрямик, кто является его земной Музой, ведь не просто же он холостякует столько лет.

— А у нас с Болотовым одна Муза, еще с березниковских времен. Может, я сам виноват, что Вера выбрала не меня, а Виктора. Впрочем, я же не лукавил: «Я встреч с тобой боюсь, а не разлук, разлуки нас с тобой не разлучают...» И другое: «Ты у меня, как Родина, одна — жизнь без тебя страшна, как ностальгия ».

По большому счету, личная жизнь Алексея Леонидовича обернулась этой самой ностальгией. Стихотворение-то закан­чивалось таким четверостишием:

И снится мне: качаются цветы,

И белый аист нам несет ребенка,

И голову закидываешь ты,

И на поляну падает гребенка.

Решетов горевал: «Нет детей у меня, лишь стихи окружа­ют меня, точно дети...» Подспудное желание утешить его, близкого мне человека, я попытался вложить в посвященную ему оптимистическую «Притчу о принце», которая, с легкой руки барда Сергея Гнядека, стала песней:

Был принц довольно замкнут, как все холостяки.

В его воздушном замке гуляли сквозняки.

Любимой Несмеяне он дал бы тайный знак, но у него в кармане, как в замке, был сквозняк.

И сквознякам гулялось в ночь и средь бела дня.

Сквозняк унес, как парус, крылатого коня.

Принц не о замке детства слезу сронил в ладонь: не роскошь же, а средство передвиженья — конь!

Ночь сыплет соль на раны, сквозняк задул звезду.

Вдруг...

вводит Несмеяна коня на поводу.

А дальше — свадьба, дети!

Коню дают овса...

Бывают же на свете такие чудеса!

Увы, чуда не случилось. Ушла из жизни Нина Вадимовна, и отныне для Алексея, всю жизнь носившего на груди право­славный крестик, материнским началом стали зазвездные кущи, откуда никто не приходит назад. Тема смерти в творчест­ве Алексея Леонидовича стала довлеющей, что, на мой взгляд, весьма заметно в сборнике «Иная речь». По сему невеселому поводу я подарил Алексею свою эпиграмму «Монумент»:

Иная речь, огонь во взоре,

И лирика, как пьедестал.

В стихах твердя: «Мементо море»,

При жизни памятником стал!

На эту дружескую усмешку Алексей отнюдь не обиделся, он, как истинный мастер, лучше других сознавал свой твор­ческий уровень, свое место в лирическом строю. Выражаясь по-армейски, он был правофланговым. В 1999, накануне его отъезда из Перми в Екатеринбург, состоялась наша беседа, опубликованная в «Звезде». Текст статьи имеет смысл приве­сти дословно.

«Пермское радио сообщило, что Решетов переехал в Екате­ринбург.

Долгое время Алексею пришлось «сидеть на двух стульях»: друзья и соратники, к которым прикипел душой, — в Перми, жена Тамара — в Екатеринбурге, и переехать ей в Пермь пока невозможно из-за болезни матери. Сам же поэт уже не в том возрасте, чтобы челноком сновать между городами.

Подумалось: с его отъездом ощутимо понизится уровень поэтической радиации, заставляющей светиться человеческие души. Большой талант не только своим творчеством, но даже

простым присутствием гонит обратно в потемки лезущие на люди пошлость, оголтело-кичливое графоманство, кичащееся черт знает как добытым писательским билетом.

И все же... Не мог Алексей уехать так, молчком, не попро­щавшись с друзьями, с Пермью, не такой человек. Звоню на всякий случай домой, не надеясь на ответ, и вдруг — его голос и ворчливое:

— Чего вы торопитесь меня из Перми выпроводить? Радио сказало? Ну и соврало, как сарафанное. Приезжай, потолку­ем...

Да, семейство Решетовых «сидит на чемоданах».

— Столкнулся с канителью оформления разных бума­жек, — сетует Алексей Леонидович. - Так муторно ходить по кабинетам, выстаивать долгие очереди перед чиновными две­рями. Знал бы, так бы все пустил на самотек, сидел и занимал­ся своим делом — над рифмой корпел. Ну. да это не главное, а вот, посмотри, только что прислали из издательства сиг­нальный экземпляр.

Беру в руки новый сборник стихов Решетова «Не плачьте обо мне», изданный в Красноярске в серии «Поэты свинцово­го века». Серьезное и очень теплое предисловие, написанное Виктором Астафьевым, прекрасная решетовская лирика, мно­гие знакомые полюбившиеся стихи.

— Это что, избранные вещи?

— Не совсем. Там восемьдесят новых стихотворений. Вооб­ще я очень благодарен Виктору Петровичу и Марии Семенов­не Астафьевым, в ножки им надо поклониться. Ведь здоровье- то у них не ахти, а вот — всячески способствовали изданию.

— Странное название: «Не плачьте обо мне»...

— Так это строка из библейского текста. А серию я бы на­звал иначе, был золотой век литературы, был серебряный, Блок обозначил девятнадцатый век как железный. А двадца­тый — не свинцовый все же, а скорее високосный век. И в кон­це его в России поэзия почти умерла. Вот мы на днях вспоми­нали... Среди песенных поэтов в недавнем прошлом звучали Окуджава, Высоцкий... Назови кого-нибудь из нынешних, ра­ботающих в этом жанре...

Или вспомни, как всколыхнули в шестидесятые годы всю читающую Россию Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина. Пусть их сейчас почти не слышно, однако попытайся опять- таки назвать имена сегодняшних поэтических властителей

дум. Ага, никого... По крайней мере, так могут заявить завт­рашние историки поэзии. Неправда это: просто публицистика ушла глубже в лирику. А посему:

Тот, кто вечной славы ищет,

Возомнив, что он пророк,

Не посмеет, не освищет Наших выстраданных строк.

— Алексей, все же давай проясним вопрос с твоим отъездом.

— А что прояснять-то? С Прикамьем расставаться совсем я не намерен. Я теперь жалею, что в свое время уехал из Берез­ников. В Пермь-то перебрался лишь потому, что здесь жили великолепные Лев Давыдычев, Владимир Радкевич. Они из жизни ушли. А мне надо возвращаться на родину, в Березни­ки, к родным могилам. Возможно, придется дать кругаля че­рез Екатеринбург. Окончательно еще не решил.

— Но из Перми-то уезжаешь. Что бы ты хотел сказать оста­ющимся? Ну хотя бы как поэтический мэтр?

— Меня завалили книжками молодые поэты. Им бы надо избавляться от убийственного косноязычия, поскольку графо- манство идет рядышком с безграмотностью. Стиль и орфогра­фия ужасны. Вспоминаю, как я работал на калийной шахте бригадиром, и был у нас на солемельнице один работяга. Сде­лал прогул и написал такую объяснительную: «Купили мы тремо, решили его омыть, после чего ночевал в вытризвилке. Вилисов». Когда полуграмотный калийщик пишет тремо вме­сто «трюмо» — это смешно, а когда начинающий поэт выдает такие же перлы — печально.

— Что тебя сейчас больше всего тревожит?

— Время бездуховности, насаждающейся сверху. Когда президент грозно вопрошает «Шта? », изображая из себя само­держца всея Руси, я пытаюсь понять, кто дергает его за ниточ­ки, кто кукловод. Я тебе никогда не говорил, что мой покой­ный брат учился в Березниках в одной с Ельциным Пушкин­ской школе, у одной учительницы? Так вот, и отца Ельцина мы знали — прорабом был, с зеками работал, порядочный, че­стный человек. А сынок, по-моему, зомбирован. Вот потому и думаю о кукловодах.

Нас всех тоже пытаются зомбировать, вбивают в башку идею о главенстве доллара, материи над духом. А дух первичен: даже в военные и послевоенные, тяжкие годы люди выжили на ду­ховности. Недавно написал стихи о той лагерной поре.

Было время — люди мерли,

Каждый третий не дышал.

Но у многих Ванька Мокрый Подоконник украшал.

Из-под минного завала,

Из дырявого хребта Поднималась, возникала Неземная красота.

Даже пьяненький мазила Жить пытался для людей,

И свинцовые белила Не жалел для лебедей.

И девчонки-малолетки Не жалели пятака На помаду и танкетки Вместо хлебного куска.

И старухи у параши,

Только стихнет стук сапог,

Вспоминали «Отче наш» и Северянинский стишок.

— Можно считать это стихотворение подарком уезжающе­го из Перми поэта жителям Прикамья?

— Как пожелание беречь живую душу — да! Чтобы, как го­ворил мне маститый литературный критик в пору поэтическо­го начала, когда я еще был работягой, «на носу — солидол, на душе Вертинский, а в сердце — любовь к правде и России».

Хотя статья называлась «Не плачьте обо мне», было горь­ко. Обнявшись с Алексеем перед его отъездом, я вдруг остро ощутил, что это объятие с лучшим лириком России может оказаться впрямь прощальным. Увы, предчувствие не обману­ло. Уехав в творческую командировку, я не смог проститься с умершим, побывать на кремации в Екатеринбурге, на кладбище в Березниках, где рядышком нашли упокоение Ольга Алек­сандровна, Бетал, Нина Вадимовна и Алексей. Не хочу, да и не могу представить Алексея Решетова мертвым. Славословия ушедшим, по его же образному выражению, им нужны как после ужина горчица. Есть у Алексея пронзительные стихи, написанные после смерти Нины Вадимовны:

Побывал на своем пепелище.

Никого, ничего уже там.

Только ветер по комнате рыщет,

Да висят пауки по углам.

Только сорные травы упрямо Поднялись на могилке родной.

И шепчу я, как маленький:

— Мама,

Приходи поскорее за мной.

Соратник, тот самый, «из черного теста, из пепла войны», достиг-таки материнского причала. Верю, что встретили его там хорошо, и навсегда он пребудет дорог нам, потому что в убийственной юдоли поэта не предал ни правды, ни друга.

Юлий ПОЛУЯНОВ

СЛОВО О ПОЭТЕ

Вот вижу его скромную квартиру в рудничном микрорай­оне. В ней, кроме книг, рукописей, стола, стульев и кро­вати, ничего нет.

Штрих

И как же любил он эту квартиру! Помню, в Березниках было какое-то большое торжество. Алексей тогда уже жил в Перми, но жилплощадь в Березниках оставалась за ним. По­эта, конечно же, пригласили на праздник, забронировали но­мер в гостинице. Но Алексей пошел ночевать домой. И мы с ним всю ночь просидели в пустой квартире, на голом полу. А говорить с ним было о чем и ни одну ночь.

Вспоминается случай, в котором довольно ярко проявился замечательный решетовский такт. Пришел он как-то к нам в «Березниковский рабочий», попросил отпечатать на машин­ке написанную им рекомендацию Владимиру Михайлюку в Союз писателей. Алексей прочитал печатный текст, нахму­рился.

— У тебя ведь на радио машинистка знакомая? — спросил он. — Надо бы еще один экземпляр отпечатать.

— Так здесь и напечатай, тебе хоть десять экземпляров с удовольствием напечатаем.

С трудом я его убедил, чтобы отдал он мне рукопись.

Образы

Любил поэт собирать грибы, хотя видел крайне плохо. Ори­ентировался он в лесу своеобразно. Если я, таежник, чую до­рогу, даже кочки, то все они воспринимались им как образы. Когда мы возвращались к месту сбора, он говорил: «Да, мы правильно идем: вон куст — лисий хвост, вон кочка — беле­сый ежик». Чаще всего он собирал грибы возле деревни Дурино. Эти места хорошо знает друг Алексея Леонидовича, журналист и поэт Павел Петухов. Пришли они однажды сюда в грибную пору. Корзины быстро наполнялись. Алексей сверху положил в свою корзину мухоморы. Тогда еще была жива его бабушка и лечила мухоморами больные ноги.

И вот, шли два поэта по деревне с полными ведрами мухо­моров. Люди на остановке со смеху покатывались. Павел пред­ложил прикрыть ведро. «Зачем? — возразил Алексей. — С меня не убудет, а видишь, как весело»

Из растений больше всего он любил рябину. И ягоды ряби­ны обожал. Как-то приехал он из Перми, и мы решили сходить на могилку к бабушке. Посидели, помянули.

— Съездить бы нам с тобой в лес, — сказал Алексей, — нарвали бы рябины...

Я ответил, что совсем необязательно ездить, возле могил рябины — море.

— Отсюда, от них ничего не берут, — твердо сказал он.

Вера

Алексей был верующим, православным. Мне кажется, он верил всегда, только никогда это не рекламировал и не крес­тился перед телекамерами. Веру он считал делом глубоко лич­ным. Верил он, очевидно, и в загробную жизнь. На похоронах своей родственницы он говорил мне: «Невозможно себе пред­ставить, что человек творил, растил детей, любил и вдруг — ничего от него не осталось. Такого быть не может».

Из разговора с Алексеем о смерти и смысле жизни я понял, что смерти он не боится. Он утверждал, что к этому надо отно­ситься философски. Знал ли Алексей, что он большой поэт? Знал. Однажды, он был в глубокой депрессии. Подошли к его дому...

— Когда я умру, здесь прикрепят мемориальную доску. Интересно, сколько она стоит?

У поэта были все основания ненавидеть советскую власть. Его бабушка, княжна, осталась за чертой, бедности. Отец, преданный делу революции, был расстрелян в 1937-м году. Но поэт не злобствовал. О переезде за границу не могло быть и речи. Даже переезд в Пермь он воспринял болезненно. В под тверждение тому открытка, которой он поздравил меня с 11о вым 1986-м годом.

 

«Милый Юля, дорогой и незабвенный! Будь счастлив в Но­вом году, живи долго, жене твоей и дочери Индире радости, исполнения желаний. Как хочется с тобою повстречаться, как много я потерял без Березников! Ничего, ничего, старик. Будет какая-то возможность, приезжай, вспомним милое старое. Поклонись за меня в новогодние дни милому наше­му городу. Спасибо тебе за искреннюю, непритворную друж­бу, которая здесь, на чужбине, стала мне еще дороже. Твой Лешка Решетов».

Чужбина

Да, Пермь для него была чужбиной. Стал ли Екатеринбург родным? К сожалению, съездить туда мне так и не довелось. А когда он приезжал в Березники, у него не было свободной минуты: вечно официальные встречи. Но больше всего меша­ли новоявленные друзья, буквально осаждавшие его.

— Собраться бы нам — старым приятелям за бочкой ро­ма, — мечтательно сказал он мне в один из приездов в Берез­ники.

Автографы

Автографов давал он множество. Казалось, он дает их охот­но. На самом деле, эта процедура ему не нравилась. Поступил к нам в «Березниковский рабочий» новый сотрудник. Видит, в моем кабинете сам Решетов. За пуговицу меня взял, позна­комь, говорит, с поэтом, может, автограф даст. Леша, конеч­но, поставил свою подпись в книжке, а почитатель его расшар­кивается. Когда он вышел, Леша мне сказал, чтобы я больше не водил к нему «козлов».

Критика

Литературных критиков Алексей не любил. Слишком мно­го, по его мнению, губят они молодых талантов. А вот к паро­диям относился доброжелательно. Был у меня друг, извест­ный в Свердловске пародист Анатолий Анищенко. Попали ему в руки стихи Решетова, далеко не самые лучшие. И вот в сбор­нике Валерия Анищенко «Всяк по-своему» появилась пародия на Решетова. Позже, когда Валерий прочитал несколько сбор­ников Решетова, схватился за голову: кого он пародировал? Большое у него появилось желание встретиться с Алексеем и сказать ему добрые слова. Но встреча так и не состоялась. Валера попросил меня от его имени извиниться перед Решето- вым за пародию.

Выслушав, Алексей сказал:

— А я-то думал, что он принципиальный сатирик...

Я не знаю, как поэт писал стихи. Кухня их возникновения мне неведома.

И опять — словно снег — черновик,

И перо — словно посох скрипучий.

И рука — как безумный старик,

И свеча — как звезда из-за тучи.

Вот так рассказывает поэт в стихах о творческом процессе. Знаю только, что стихи им не писались экспромтом (возмож­но, отдельные были). Я видел черновики, вовсе не похожие на снег. Они сплошь в почеркушках.

Суровую судьбу преподнесла жизнь Алексею Решетову. Выдержал он и испытание славой. По характеру все-таки он был борцом и оптимистом.

Поэт писал: «Важно то, что мы не ропщем на суровую судьбу». Владимир ЧИЖОВ

АЛЕКСЕЙ РЕШЕТОВ И МУЗЫКА

Об Алексее Решетове написано и сказано не так уж и мало, и еще немало, надеюсь, будет сказано. И все же я возьму на себя смелость приоткрыть то, о чем еще не говорилось и никогда не будет сказано много в силу специфи­чески сложившегося окружения Алексея Леонидовича. Зна­ющим его людям известно, до какой степени он не был чело­веком публичным; как он тяготился общественным внимани­ем к себе, и как трудно он допускал до близости к себе. Поэто­му его окружение никогда не было многочисленным. Еще меньше среди его знакомых было музыкантов, а тем более ставших близкими ему по жизни. И если уж мне довелось последние девять лет быть рядом с Алексеем, то и поделюсь той частью моих наблюдений, размышлений и постижений, которые идут от особо направленного мною интереса к нему как от музыканта.

Мне еще далеко до той храброй самоуверенности, которая позволила бы говорить; я в Решетове все понял, постиг и оце­нил. И все же...

Впервые я услышал стихи Алексея Решетова тому назад более 30 лет. Был покорен ими сразу и безоглядно. Я еще не знал тогда, какое место он занимал в литературном мире, ка­ков был вес его поэтического имени. Я просто влюбился в эту дивную поэзию, и как школьник, увлекшийся коллекциони­рованием, стал собирать стихи Решетова где мог. Главным образом тогда это были вырезки из газет «Березниковский рабочий» и пермская «Звезда». Уже тогда я почувствовал, какая бездна музыки в них заключена. Уже тогда я задавал­ся вопросом и до сих пор задаю себе: куда смотрят композито­ры? Ниже я попробую ответить на него.

В 1993 году мой старинный друг Тамара Павловна Катаева, ставшая к этому времени женой Алексея Решетова, познако­мила и сблизила нас. Так открылась для меня возможность не только через стихи, но и через непосредственное общение с ним заглянуть во внутренний мир этой необыкновенной души. Мне, конечно, было интересно узнать, как сопрягается его ху­дожническая и вообще человеческая жизнь с музыкой. Но сра­зу осязательно почувствовать эту связь было очень трудно, так как Алеша не считал себя вправе высказываться о музыкаль­ных явлениях, произведениях, музыкантах и композиторах, с самого начала наших контактов признавшись: «Я в музыке ничего не понимаю». В дальнейшем я понял, что это как бы и так, только далеко и далеко не совсем так. У Алексея Решето­ва действительно нет широкой музыкальной эрудиции, осно­вательно разработанного музыкально-восприятивного слуха и слышанья. Не слишком богат арсенал пережитых впечатле­ний, хотя с чем сравнивать — богат он или не богат? И все же по большому счету это так. Но...

Шаг за шагом я постепенно обнаруживал, до какой же сте­пени в Решетове живет безошибочное чутье, позволяющее отделить музыку, содержащую настоящую красоту, от бес­цветной посредственности, не говоря уж о безобразиях, вызы­вавших в нем судорожные корчи, творимых музыкальными оборотнями, которые под видом сверкающей «звездности» вкармливают в ненаполненные души прежде всего молодых му­зыкальную убогость и гниль, пользуясь тем, что этому поко­лению не довелось подышать воздухом песенного цветения 30-х — 40-х — 50-х — 60-х и отчасти 70-х годов.

Углубляясь в это открытие, на еще более тонком, закрытом для неопытного слуха уровне, я поразился: с какой эстетичес­кой осмысленностью Алеша реагировал на музыкальный звук вообще; на различные изгибы музыкально-звуковых комбина­ций! Вот когда я воскликнул про себя: какой благодарный для музыкального педагога это был бы материал (пусть простится мне эта казенная терминология)!

Но пожалуй, самым неожиданным для меня открытием ста­ло поразительное у Алексея чувство музыкальной формы. Вообще у музыкантов это чувство специально развивают в процессе обучения. И я-то знаю, как трудно дается развитие этой способности, которая у большого множества даже зрелы х музыкантов слишком явственно сохраняет следы ущербности. Объясню на примере.

К тому времени, когда мы с Алексеем познакомились, у меня был написан на его стихи — «Ты одна перед Богом хода­тай...» — бесхитростный полуроманс-полупесня. В стихотворе­нии две строфы, поэтому музыка, повторяясь проводится дваж­ды. Эту вещь я с дочкой Олей записал на кассету и предложил Алеше прослушать. Через некоторое время я снова навестил своих друзей — Тамару и Алешу. И вот тут Алеша мне сооб­щил, что он к двум имеющимся строфам этого стихотворения присочинил еще одну, размещая ее между 1-й и 2-й строфами. Объяснил он свое решение так: двукратное проведение этой музыки недостаточно; нужно еще одно проведение. В глубине души я и сам это понимал, но не смел просить об этом Алексея. Постараюсь объяснить, в чем тут дело.

Возьмем камертон. Если по его вершине ударить, то он в течение какого-то времени будет звучать. От того, с какой силой будет произведен удар, — то есть какой заряд вибрирую­щей энергии будет ему передан — будет зависеть протяженность звучания — то есть время разряда. Нечто подобное происходит в музыке. Музыкальная тема по мере своего формирования на­капливает некий энергетический заряд. Сколько нужно време­ни, чтобы самораскрыться до исчерпания этому заряду (то есть как бы «разрядиться»), зависит от начального запаса музы­кальной энергоемкости. Если нарушается условие соответ­ствия звучащего времени с начальным зарядом музыкальной энергии, вот тогда и возникают либо скучные длинноты, либо досадное ощущение незавершенности, прерванности высказы­вания, недопетости. И я до сих пор пребываю в удивлении, от­куда у Алексея, с его, казалось бы, нетренированным слухом, такая безупречная реакция на согласованность, или наоборот, на рассогласованность элементов музыкальной конструкции.

Можно рассказать о том, как под воздействием музыки у Алексея разглаживались морщины на лице, возвращая почти детское очарование его выражению и улыбку, так не часто посещавшую его в жизни; о том, с какой возвышающей тре­петностью и мгновенной самоорганизацией внимания он реа­гировал на колокольные звучания в музыке — как цитирован­ные натуралистически, так и ассоциативно; или о том, с какой поощряющей теплотой Алеша зажигал свою жену Тамару на свободные импровизации, разделяя вместе с ней наслаждение творчеством и еще о многом другом.

Искренне считал себя отодвинутым на обочину музыкаль­ного искусства, — ив этом Алеша не кокетничал. Он вообщене способен был на фальшь — тем не менее испытывал глубо­чайший пиетет к музыке и музыкантам, объясняя это так. По его внутреннему убеждению первичным было не «слово» (вспом­ним Библию: «В начале было Слово...»), а музыка. И по его же внутреннему убеждению, музыка — это единственный язык, на котором можно сообщаться с Богом. Это нужно пояснить. Алексей Решетов был — это все знают — человеком верующим в религиозном понимании. Но его религиозность — не та крик­ливая, самолюбующаяся, трибунная, воинствующая, которая нынче в моде, а тихая, ненавязчивая, редко вообще себя обо­значающая, а потому особо сокровенная. Бог для него высшее, непостижимое воплощение совершенства, противопоставлен­ного нашему трагическому, дисгармонично устроенному ми­ру. Устремленность к этому совершенству способна наполнить смыслом человеческую жизнь. И вот найти язык, способный осуществить это устремление, наверное, мечта каждого ху­дожника. И как мне кажется, Алексей никогда не был собою доволен, потому что, обладая гениальным чувством совершен­ства, он не ощущал в себе найденность этого языка. Думаю, что по этой причине он безнадежно завидовал музыкантам, — он сам не раз это говорил, — полагая, что именно они, счаст­ливчики, обрели этот дар. Не может не тронуть этот наивный, но действительно красивый взгляд на музыку.

Будучи человеком абсолютно не тщеславным, к тому же, не склонным к широкой дружественности, Алексей никогда не предпринимал попыток расширить круг своего общения, вов­лекая в него музыкантов и композиторов. Да и вообще ниче­го не делал, чтобы расширить зону своей известности. Потому подавляющее большинство музыкантов за пределами Пермс­кой области даже не знало о существовании такого уникально­го поэта. Ведь что уж там говорить, во множестве примерах композиторская инициатива стимулируется самими поэтами, хотя, конечно, обратных примеров не меньше. Так возникают творческие союзы: поэт — композитор. В случае же с Алексе­ем Решетовым образовался противоестественный вакуум. Редкие прорывы через этот вакуум — как это было с Е. Рушан- ским из Ленинграда, или с Вл. Кобекиным из Свердловска погоды, к сожалению, не изменили.

Но мне все-таки верится, что время музыкального переот- крытия поэзии Алексея Леонидовича Решетова придет непре менно.

 

Юрий МАРКОВ

УШЕЛ..* И НЕ С КЕМ ГОВОРИТЬ

безмолвьи твоего ухода упрек невысказанный есть»... Эти строки Бориса Пастернака, посвященные Мари­не Цветаевой, вполне можно отнести и к Алексею Ле­онидовичу Решетову. Вот его самого стихи из почти предсмер­тных, необработанных; привожу их с позволения вдовы Тама­ры Павловны. Стихи, по-моему, хороши и к месту:

По Господней воле Я не только здесь,

В этом чистом поле. Я и в небе есть.

Несмотря на кажущуюся определенность, я не думаю, что эти строки рождены предощущением скорой смерти. Собст­венная смерть для Алексея Решетова скорее всего была в ее трагический миг большой неожиданностью, несмотря на его продолжительную и тяжелую болезнь (бронхиальную астму). Незадолго до этого печального происшествия я несколько раз разговаривал с ним по телефону, получил от него письмо — ни одного намека на предчувствие скорой развязки. Наоборот. Судите сами ( из последнего письма): «Юра, дорогой! Очень рады, что тебя наши славные медики починили, отремонти­ровали (Я прошел через шунтирование. — Ю. М.), даст Бог, мы еще поживем на этом свете. И по фужерчику выпьем». Письмо датировано вторым сентября 2002 года, 29 сентября его не стало.

...Наша первая встреча произошла в редакции газеты «Бе­резниковский рабочий». Алексей уже выпустил книжку сти­хотворений «Нежность» (1960 год), на подходе была книжка прозы «Зернышки спелых яблок». Затащил меня в редакцию Саша Медведев (поэт, сейчас живет в Москве). Признаюсь, с большим трудом затащил.

Несмотря на только еще начинающий возникать ореол из­вестности Алексея в Березниках, доминировал на литобъеди- нении не он, а его друг Виктор Болотов, резкие оценки и жес­ты которого по поводу стихотворений членов «лито», меня тогда обескуражили и вызвали чувство неприязни. Только спустя время, уже после службы Виктора на Тихоокеанском флоте, я понял, насколько он сам был ранимым, незащищен­ным человеком. Уже когда Витя с женой Верой Ефимовной Нестеровой жил в Перми, я, не расставаясь в ту пору с гита­рой, бывал у них в гостях, наши беседы и дружеские возлия­ния заканчивались моими песнями. Виктор частенько просил спеть романс на стихи Ф. Тютчева «Я встретил вас — и все былое...», и всегда, слушая, плакал... Это были слезы обо всем невозможном и не случившемся в его жизни. Резкое лицо, ко­лючий взгляд, скрежет зубов и катанье бутылок под столом (была у него такая привычка) — все это было всего лишь сла­бым его щитом от наседающего времени... В конце концов Виктор не выдержал напора душевных передряг.

В ту давнюю встречу в «лито» в Березниках Алексей Реше- тов был, в отличие от Виктора, немногословен, больше слу­шал, делая изредка замечания. Я и в последующие годы их дружбы замечал, что Алексей всегда уступал Виктору, отхо­дя в тень.

Встреча в литобъединении для меня близким знакомством ни с Алексеем, ни с Виктором не закончилась. И принят в доме Решетовых-Павчинских я был не сразу. Но маленький город, объединяющая страсть к литературе сделали свое дело. Мало- помалу я стал бывать в доме 8, квартира 4, по улице Ленина. Это был красивый старый дом с аркой. Сколько всякого в нем и вокруг него происходило!.. Постепенно я познакомился с друзьями Алексея: Толей Акуловым, Костей Шестаковым, Чеховым. Позднее к нам присоединились Паша Петухов, Сла­ва Божков. Но наши встречи с Алексеем чаще происходили все-таки на солемельнице первого рудоуправления, где он про­работал около тридцати лет. Именно там мы, приходившие сюда повидаться, — Саша Медведев, Слава и я — читали Алек­сею свои новые стихи, и случалось, да простит нас Господь и на­чальство рудника, выпивали.

Потом возникла петуховская кухня, в которой мы проси­живали ночи — я с гитарой на коленях — в жарких спорах о стихах, женщинах и о любви. И все же чаще мы, мальчики, пишущие стихи, собирались отдельно от Решетова и Болото­

ва — триумвиратом: А. Медведев, С. Божков и я. Издавали свой устный журнал.

Время, несмотря на безденежье и даже откровенное нищен­ство, было великолепное!

И тут возникла Вера Ефимовна Нестерова.

После окончания Закамского химико-механического тех­никума (какое совпадение — Алексей тоже закончил химико­механический техникум, только в Березниках) она приехала на практику в Березники. Жила в общежитии на улице Фрун­зе, дом 20, где и я проживал в ту пору. У меня был приятель Юра Плишкин, гитарист, влюбленный в подругу Веры — Лю­цию; та в свою очередь рассказала ему о Вере, о том, что она пишет стихи. Так мы познакомились. Я в свой черед расска­зал Вере об Алексее и она, превозмогая смущение, пошла к нему со своими стихами. Я предупредил ее, что в доме у Реше- товых не очень-то принимают посторонних женщин. С ней, как ни странно, все обошлось...

А вот стихи, позднее посвященные Алексеем Вере:

Я встреч с тобой боюсь, а не разлук.

Разлуки нас с тобой не разлучают:

Во тьме ночей и путанице вьюг Мои глаза твой профиль различают.

Думаю, все творчество Алексея тех лет прошло под впечат­лением от встречи с Верой Нестеровой, вскоре оказавшейся роковой для них обоих. Вера выбрала Виктора.

В это время в Березниках собрались некогда гонимые вла­стями люди со всего Союза. Далеко не ординарные. Для нас с Сашей Медведевым, да и для Болотова и Решетова так и остал­ся, например, загадкой человек по фамилии Фирстов — Юрий Фирстов. Инженер с химического завода. Жил он, по тем вре­менам обеспеченно, в общежитии. Витя Болотов часто расска­зывал, с нескрываемым детским удивлением, про то, как их с Алексеем Фирстов угощал в кафе «Отдых» коньяком и шоко­ладом. Мы же с Сашей просто не вылезали от Фирстова. Тот писал стихи, стол у него всегда был накрыт, но нам интересен он был не только этим. У него были пластинки и магнитные ленты со старым Лещенко, Вертинским, Окуджавой, Кози­ным. Он и сам немного играл на гитаре. Я уж не говорю о сбор­никах поэтов, редко или совсем в это время не издаваемых, он их нам давал читать. В общем Фирстов (впоследствии Александр Медведев, уже живя в Москве, выяснил, что это была не настоящая его фами­лия) — был загадочен, одинок и, безусловно, человек высокой культуры. Как неожиданно он появился в нашей жизни, так внезапно и исчез.

Новый виток в наших отношениях с Алексеем возник, ког­да он познакомил меня с Львом Ивановичем Давыдычевым. Было это в году 1965, в сентябре. Лев Иванович, Владимир Михайлюк и Алексей Решетов были приглашены на встречу журналистов города с актерами березниковского драмтеатра, в кафе «Березка». Мне было тогда 18 лет, я писал песни и пел их — по тем временам редкое занятие. Алексей рассказал обо мне Льву Ивановичу. Так я оказался в «Березке» за их столи­ком, с гитарой.

 

Для меня тот вечер оказался более чем памятным... Я встре­тил здесь свою будущую жену — Надежду Александровну Ворожцову, которая родила мне двух прекрасных дочек — Катю и Настю. В последнем письме А. Решетова ко мне — все- таки судьба ходит кругами! — он написал о Насте: «Настя — русская красавица на современный лад, чем-то неуловимо приятным на тебя похожа, простотой, бесхитростностью, что ли». Дело в том, что Настя, живя в Екатеринбурге, захо­дила к Алексею с Тамарой по моей просьбе. Отсюда и эта строч­ка в письме. Старшую мою дочь, Екатерину, Алексей и Тама­ра знали давно, а Тамара и вообще была первой ее учительни­цей музыки. Анастасию, уже взрослую, они увидели впервые. Алексей вообще всегда с теплотой отзывался о моих домочад­цах, особенно о Маргарите Владимировне, теще, которой нын­че уже 92 года. Да вот из того же последнего письма:

«Храни тебя Бог, дружище! Поклон Наде и всем твоим домочадцам. Обнимаю крепко. Твой Леша Р. и Тамара К.

Сонечка ваша не пошла ли в школу?

Как быстро летит время! »

...Соня, конечно, пошла в школу, а вот Алексея нет. Ушел... и не с кем говорить.

...Я с большим уважением относился к родным Алексея. Это и понятно. Такие судьбы!

Несколько слов о его бабушке и матери. Ольга Александровна Павчинская (бабушка) была очень живым для своих лет чело­веком. Запомнилась она мне с горящим взором, часто с эксп­рессией в движениях, с рассказами о гусарах, о былых време­нах. Мать Нина Вадимовна Решетова-Павчинская была,

против, замкнутой, ушедшей в себя. Я всегда дивился стой­кости Нины Вадимовны. Казалось, она внутренне от всего пе­режитого окаменела. Я и сейчас думаю, что она никогда не плакала — имея в виду годы нашего знакомства, когда почти все большие горести были уже позади.

Но интересовалась она всем и даже любила некоторые мои песни.

...Вечер в «Березке» продолжался долго. Я пел на нем и Окуджаву, и свои песни. Потом мы — Лев Иванович, Михай- люк, Леша и я поехали на Круглый Рудник, в деревню, где тогда жил и работал проходчиком шахтных стволов Володя Михайлюк. Здесь продолжили петь и пить до утра. В эту ночь В. Михайлюк и Л. Давыдычев сообща сочинили мелодию на стихи А. Решетова «Ты слышишь, мама, я пришел». Сейчас Алеша действительно ушел к своей маме, но нам, его друзьям, о т этого еще грустнее...

...Лев Иванович пригласил меня в Пермь пожить у него дома, что вскоре и произошло.

Начался пермский период моей жизни, длившийся не дол­го. Давыдычев познакомил меня со всей братией, в том числе и с журналистами. Прекрасная была атмосфера в редакции газеты «Молодая гвардия», где тогда работали Володя Михай­люк, Ирина Христолюбова, Виктор Соснин, Юлиан Надеждин и многие другие. Можно было во время рабочего дня запросто распить бутылку сухого, сыграть на гитаре, что мы и делали.

В 1982 году Алексей переехал в Пермь. Видеться мы стали немного.

Ну и на последок самая трудная для меня тема, наши лич­ные отношения с Алексеем Леонидовичем. После стольких лет знакомства и дружбы (39) возникает сам собой вопрос, особен­но если учесть, что Алексей старше меня на девять лет, был ли он моим учителем в стихотворчестве?

Скорее всего, нет. Мои стихи основаны совсем на других принципах, чем уАлексея. Но общение с ним, часто тяжелое, — человек он был непростой, — давало лично мне много. Пона­чалу я приносил ему стихи, и он делал основательные помет­ки на полях рукописи. Потом я стал делать это все реже. Было неудобно его отвлекать — прочтение, и тем более рецензиро­вание не простое занятие, если производится на совесть. Зато наши совместные пирушки, бессонные ночи у Павла Петухо­ва, у самого Алексея, у меня и были тем кладезем, из которо­

го мы черпали науку стихотворчества, учась друг у друга. Алексей как никто среди нас походил на поэта внешне, особен­но в молодости: большие глаза, тонкая шея, узкое лицо — все вместе говорило об утонченности его натуры... которой прихо­дилось, однако, вкалывать кувалдой на солемельнице. Но главное в Алексее все же было — его душа, вся в сомнениях и надрыве, хотя внешне это было не заметно. К своей жизненной неустроенности, которую со стороны не было видно — я имею в виду поэтическую судьбу — он постоянно добавлял все новые и новые испытания. Думаю, без этих его экспериментов над своей душой мы бы сейчас не имели того, что имеем — лири­ку Решетова

Волею обстоятельств я оказался причастен и к личной жиз­ни Алексея. С обеими главными женщинами его жизни — Верой и Тамарой — познакомил его я. Вообще женщина в твор­честве Алексея Решетова играет заглавную роль. Но для напи­сания более обстоятельных воспоминаний нужно, чтобы про­шло время, улеглась боль потери, и только тогда можно будет подробнее и спокойнее изложить суть былого.

Судьба Алексея Решетова логически подошла к концу, хотя эта логика и не укладывается пока в сознании. Но жизнь по­эзии Решетова продолжается. Scripta тапеп — написанное остается.

24 октября 2002 г. Березники.

Нина ГОРЛАНОВА

Ты рано открыл Ли Бо

 

художе­ственной литературы и рассказывал о Решетове: один глаз у него, как у Гомера, внешность гения и прочее. И вот я впервые увидела Лешу. Он был в синем бархатном пиджаке, печальный: потерял собаку. Левый глаз совсем не как у Гоме­ра, а лишь с чуть заметной косиной, которая так шла поэту! Внешний облик совпал (у меня) с его волшебными стихами. Но главное для меня: как человек разговаривает. И Лешина ма­нера речи сразу сказала мне о нем очень много!!! Он тихим го­лосом говорил так, словно ДОВЕРЯЛ тебе каждое слово, пере­давая его из рук в руки!

Я рассказала ему, как моя учительница исцелилась благо­даря его поэме «Хозяйка маков». Она лежала в больнице со страшным диагнозом (рассеянный склероз). И по радио услы­шала эту вещь. Поэма ей очень понравилась! И Анфиса Дмит­риевна решила: если смогу выучить наизусть, значит, в диаг­нозе ошибка. И выучила! Поверила в себя, постепенно встала на ноги. Леша в ответ рассказал: «Хозяйку маков» поэт из Сибири опубликовал под своим именем, полагая, что до Ура­ла сие не дойдет. Сибиряк изменил всего несколько строк, «но вот в чем дело - одну строку сделал лучше, чем у меня! » (и так рад был, что вор — не на 100% вор)...

Леша был холост, и я, конечно, решила сосватать его (а кого я не сватала! ) с одной прекрасной поэтессой из другого города. Но не получилось. Зато получилась дружба, полная его пара­доксальных заявлений и шуток. На дне рождения мужа он заявил (еще трезвый): «Спасибо тебе, Нинка, что Славку роди­ла! » Когда гонорары стали символическими, я пожаловаласьему, что за роман дали всего двести. «Слушай, Нин, у нас тут в соседнем гастрономе вино продают за 270, ты бы добавила да отметила с нами».

А женился он без моей помощи, был счастлив, я видела его вместе с Тамарой однажды, но сразу поняла, что Леше повез­ло с женой (у них рифмовались глаза — излучали любовь)!

Мои дети знают наизусть его стихотворение «Мы в детстве были много откровенней», а Даша еще и перечитывала без конца Лешину прозу («Зернышки спелых яблок»). В нашей семье вообще многие его строчки бытовали как пословицы. Если читаем заумного критика, то в конце цитируем — как бы сейчас сказали, культовую — его вещь: «Дельфины» («Уже почти до половины мы понимаем вашу речь»).

Леша был щедр! Считал, что читатель ЗНАЧИТЕЛЬНЕЕ по­эта, потому что может выше оценить его стихи, чем сам автор (я думаю: они на равных). Еще он поражал глубокой образо­ванностью, хотя закончил всего только техникум. Тут Бродс­кий прав: провинция способствует великому искусству, пото­му что имеет место ТОСКА ПО МИРОВОЙ КУЛЬТУРЕ (выде­лено мной - Н. Г.).

Когда Леша признался, что рано открыл Ли Во, и тот силь­но повлиял на него, я сразу поняла, откуда эта прозрачность и акварельность в его творчестве, а то все думала: вроде, пуш­кинская линия, но все-таки и нет, что-то тут есть еще... Мир на самом деле более един, чем мы думаем. В Березниках моло­дой Решетов читал Ли Во, и просторы отступили словно...

Ты рано открыл Ли Бо,

Писал стихи либо

⇐ Предыдущая14151617181920212223

Поделиться: